ДНЕВНИК ЗАКЛЮЧЕННОГО. 27 июля 1918 - 14 июля 1919 г.

Моим дочерям Марианне
и Валерии Герасимовым
посвящаю.

Пользуясь богатым опытом прежнего скитания по царским тюрьмам, мне удалось с большим трудом сохранить дневник, который я писал урывками в колчаковском застенке - иначе в Екатеринбургской центральной тюрьме № 1 (При Колчаке этих „номеров" развелось множество).

При частых, порой внезапных, обысках приходилось прибегать ко всякого рода ухищрениям, чтобы спасти дневник: обертывать листки его вокруг тела и забинтовывать их, прятать в сапоги, в печку под пепел и т. д. И дневник удалось сохранить до прилета на Урал Красных Орлов, мощным взмахом своих крыльев разбивших тяжелые цепи, в которых без малого год томило нас „славное" колчаковское правительство.

Горячее спасибо т. т. бойцам Красной армии - они воистину воскресили, как из мертвых, нас немногих, уцелевших от сыпного тифа, свирепствовавшего в переполненных екатеринбургских тюрьмах, от избиений, карцеров и расстрелов...

Надо отдать справедливость об'единенному чехо-словацко-колчаковскому правительству: оно, без предварительною опыта, сумело сделать из тюрьмы № 1 такую гнусную клоаку и так отравить существование своих „пленных", что перещеголяло царских палачей - тюремщиков. [5]

Автору "дневника" пришлось погостить - иной раз подолгу - во многих николаевских тюрьмах; колчаковский застенок оказался гнусней их всех.

Теперь, в 6-ю годовщину Великого Красного Октября, принесшего с собой неминуемую гибель всякой колчаковщине. хотя бы временно и овладевшей позициями, считаю своевременным отдать в печать чудом уцелевший дневник и некоторые документы, достаточно ярко рисующие палачество и издевательство колчаковцев над заключенными и хамское прислужничество им чиновничьей к буржуазной сволочи.

Получив от наробраза, где я заведывал театральным отделом, месячный отпуск, я поселился на даче в Шарташе.

На третий день по приходе белых, был (по доносу) арестован патрулем чехо-словаков.

Насколько нежданные союзники белых, почти не владеющие русским языком, были „не в курсе дела", видно из того, что они, арестовав меня и усадив на извозчика, не знали, куда везти.

И мне самому пришлось помогать им отыскать „штаб белой армии", занявший, как оказалось, нижний этаж советского дома (бывш. коммерч. собрание).

В импровизированном „штабе" ликование и оживление: как всегда бывает в взбаламученном море, мусор выплыл наверх. Каждое ничтожество желает показать себя. Тут и спекулянты, и любители-доносчики и воспрянувшие духом царские офицеры с погонами и орденами. Один из них, увидя меня под конвоем, завопил:

- А, знаю... Стерегите его - это второй Голощекин.

То и дело вводят новых арестованных. [6]

Слышу слова одного из них, юноши, на вид красноармейца:

- Что это, протестует он, не дают даже уведомить семью об аресте.

- А большевики разве давали, - доносится ответ. Бросали в тюрьму безо всяких.

- Но ведь я не большевик, а...

- Левый эсер, что ли? Одна сволочь...

После каких то записей и опросов, ведут наверх, на хоры клуба и здесь встречаю знакомых, как и я не успевших покинуть Екатеринбург, или не ожидавших ареста.

Между ними народный судья Штейнгель, проявивший себя в тюрьме образцовым товарищем, мотивы ареста и заключения которого очень характерны.

Когда-то т. Штейнгелю пришлось разбирать дело некоего Ябельса, одного из наблюдателей обсерватории, обвинявшегося в том, что он не держал на привязи свою громадную собаку, искусавшую нескольких граждан.

Дело кончилось тем, что г. Ябельс был приговорен к штрафу, а собаку было предложено держать на привязи. Почтенный астроном не забыл этого и при появлении белых донес на Штейнгеля, как на ярого большевика.

Долго томили т. Штейнгеля в тюрьме № 1 за ябелевскую собаку и хотя дело без улик создать не смогли, но в конце концов расстреляли во время так называемой „эвакуации".

Аресты шли, видимо, непрерывно и к концу дня на хорах стало необычайно тесно, душно и стоял несмолкаемый ближе шум от разговоров.

Конечно, никаких коек поставлено не было и на ночь пришлось располагаться на грязном полу и только немногие „счастливцы" пользовались оказавшимися здесь канцелярскими столами. [7]

Чтобы было мягче спать, некоторые стлали на столы извлеченные из шкафа старые советские дела, заменявшие тюфяк.

- Я не только стою - я сплю на советской платформе, сострил кто-то.

Тяжелое впечатление, помнится, оставил один штрих в общей картине: на ночь сторожить нас поставили двух юнцов - гимназистов, вооруженных винтовками, с которыми они не умели даже как следует обращаться.

В одном из них узнал хорошо знакомого мне мальчугана.

Увлеченным в мутный поток подросткам, видно, было как-то неловко в роли тюремщиков.

Ранним утром - около 5 часов - подняли нас на ноги и приказали готовиться итти.

Куда - не говорили...

После многократных записей, перекличек и проверок разбили на две партии: первую увели в тюрьму, вторую - человека, в которой оказался и пишущий эти строки - в земский арестантский дом. Построили в шеренги, скомандовали и повели.

Преддверие „настоящей тюрьмы" - арестный дом - оказался достаточно отвратительным.

Помещавшийся в глубине Сенной площади двухэтажный дом этот на вид был благообразен, но внутри-мерзость и запустение.

Нас поместили в камерах нижнего этажа. К приему арестованных, в частности для ночлега, здесь также ничего не было приготовлено: большой стол и две длинных скамейки - вот вся меблировка. [8]

Спать предоставлялось на полу. Администрация „дома" возглавлялась пожилым смотрителем, который избегал всяких об'яснений с заключенными. Питание состояло из 1/2 фун. хлеба и кипятка утром и вечером. И тем, у кого не было с собой денег (покупать с'естное разрешалось), приходилось голодать.

Состав партии, как и во всех тогдашних домах заключения, поражал своей пестротой - да и не мудрено: хватали и бросали в тюрьмы кого попало и по чьим угодно доносам и „советам", по личным счетам и т. д. Здесь в арестном доме я увидел и уголовных типов, заражавших воздух сплошным сквернословием, и спекулянтов, и мирных обывателей, арестованных по оговору соседа и проч.

Потянулись томительные дни в душной, тесной и все более и более загрязнявшейся камере. Узников все прибавлялось.

Сидели мы без прогулок, безсвиданий в полном неведении о том, что творится за стеной. Приезжал как-то „уполномоченный следственной комиссии", но на все вопросы о поводах к аресту и о дальнейшей судьбе арестованных отвечал молчанием.

Все это, а главное, голодное питание и неизвестность будущего, вызвало было вспышку протеста и предложение-подать коллективное заявление и об'явигь голодовку, но проект поддержан не был.

Из достопримечательностей арестного дома, показывали нам камеры, где недавно сидели деятели бывшего временного правительства - кн. Львов и Голицын.

Оказался в ардоме ворох книг под именем библиотеки. Но что это были за книги - ".Царский Вестник", "Родина", приложения к "Родине" и т. д. [9]

От безмерной скуки брались и за такие книги.

Голодание и все „удобства" арестного дома, с ночевкой на грязном холодном асфальтовом полу, вызвали у меня вспышку болезни, я сделал заявление о необходимости перевода в тюремную больницу и на другой день утром вкупе еще с несколькими лицами, арестованными, я шествовал под конвоем добровольцев по улицам Екатеринбурга в „центральную тюрьму".

Нашей небольшой группе пришлось проследовать через весь город.

Одна за другой мелькали знакомые улицы.

Обыватели останавливались и рассматривали нас. У большинства на лицах было простое любопытство, у некоторых, что попарадней одеты, нескрываемое торжество.

Вот и бывш. Покровский проспект, ведущий к тюрьме. Квартира одного из арестованных на том же проспекте. Поровнявшись с ней, он обратился к конвоиру с просьбой:

- Разрешите зайти под вашим присмотром на минуту проститься с семьей.

Новичек-конвоир колебался. Видимо, готов был согласиться, но пошел посоветоваться со „старшим".

Последовала громогласная резолюция-окрик:

- Ни под каким видом. Да зачем? Жиды тебя видели и расскажут про своего...

Вот наконец и железные ворота, а там и тюремная контора.

Опять опросы, запись, затем распределение по палатам тюремной больницы. [10]

Громадным преимуществом после арестного дома был» то, что в больнице каждому предоставлялась койка и столик. Но, скажу в скобках, этим все преимущества в колчаковском застенке и исчерпывались - все остальное, начиная с ужасного питания и кончая обращением с заключенными тюремных чинов, было безобразным.

Население палаты, в которую я попал, было на первое время незначительным и состояло всего из 3-х лиц, но и состав этих трех был очень пестрым: фельдшер, обвинявшийся в хищении лекарств на 30 тыс. рублей, агент уголовного розыска, и давнишний обитатель тюрьмы - юный любитель чужой собственности.

Скоро палата начала пополняться новыми арестованными больными; в большинстве случаев это были случайно или по личным доносам захваченные люди, нередко уголовный элемент (например, проворовавшийся начальник станции П., сам с циничной откровенностью рассказывавший о своих подвигах), и лишь единицами попадались советские работники и люди с определенной политической физиономией.

В первый же день выяснилась вся неприглядность, обстановки тюремного больничного существования.

Начать с того, что лечения совершенно не было: тюремный врач, известный Екатеринбургу Упоров, перед приходом белых сам посидел в той же тюрьме и, освобожденный, заявил, что, как врач, больше в тюрьму не придет.

Другого врача г.г. освободители не позаботились отыскать и в итоге - с месяц тюремная больница, куда приводили серьезно больных, жестоко изувеченных пыткою и тяжело раненых белогвардейцами, оставалась без доктора. [11]

Заменял врача и вершил все дела больницы казенный фельдшер „Кузьмич", злостный спекулянт, вор и заведомый контр-революционер, по милости которого многие угодили из тюрьмы № 1 под расстрел.

Нельзя не упомянуть о способе лечения, практиковавшемся фельдшером: заходил он в палату на минуту, в шапке, пальто и галошах, с небольшим ящичком под мышкой. В атом ящичке и заключалась вся медицина - порошки двух сортов - "покрепче" и "послабее". Эти универсальные порошки и раздавались больным. В результате последние в большинстве случаев отправлялись в парашку.

Просьбы об улучшении пищи, о выдаче тяжело больным молока, о „настоящих лекарствах", упирались в каменную стену равнодушии жирного и наглого негодяи. Вся его фигура красноречиво говорила: наплевать, хоть все вы тут передохните.

С удовлетворением добавлю, что через год, вскоре после прихода красных, фельдшер-черносотенник был отдан под суд и расстрелян.

Питание в тюремной больнице было немногим лучше, чем в арестном доме. Больным давали хлеб, частью белый, но, главное, обед, состоявший из одного горячего, впрочем, был настолько скверным, что. несмотря на голодание, не раз приходилось отказываться от этого блюда-похлебки. Она представляла собой грязную кипяченую воду (без признаков мяса), в которой сиротливо плавали крупинки какого-то серого пшена. Если попадались иногда кусочки мяса, то оно оказывалось тухлым. Раз обнаружены были даже сварившиеся черви, и вся палата отказалась от такого угощения. Протесты, вызовы начальства, повара, не вели ни к чему. [12]

Спасались от голодной смерти только передачами с'естного с воли, конечно, только те, у кого за стенами тюрьмы остались близкие или родные. Но и с передачами колчаковские тюремщики ухитрялись устраивать подлости: некоторые надзиратели, приносившие корзинки и узелки с продуктами, по дороге часть (лучшее притом) забирали себе и до заключенного доходила порой лишь половина принесенного. Конечно, сравнивали записку подающего с содержимым корзины, уличали, ругались, но все было бесполезно.

Присмотревшись первые дни к режиму тюремной больницы, я убедился в том. что „обслуживающие" нас в больнице надзиратели-волки - наследие царизма - старались чем можно, отравить существование „политических". Попадались „доброжелательные" из молодых, готовые даже связать нас с волей (передать записку), но это в виде исключения.

Первое время караул во дворе тюрьмы был "вверен" безусым гимназистам и реалистам, но ряд "происшествий" заставил администрацию снять подающих надежды буржуазных сынков с ответственных постов.

Раз вечером мы услышали гром выстрелов и затем чей-то отчаянный крик.

Поднялся переполох, все бросились к решеткам окон.

Что такое...

Выяснился трагикомический эпизод: юнец-часовой, не умеющий обращаться с винтовкой, ухитрился прострелить себе челюсть и завопил от страха и боли благим матом.

Много смеялись над этим эпизодом.

Но второй, случившийся несколько дней спустя, вызвал уже не смех, а проклятия. [13]

Желающий отличиться мальчишка-охранник заметил, что один из заключенных разговаривает через окно с женской тюрьмой, и без всякого предупреждения прицелился, выстрелил и убил наповал.

На крики возмущения бывалые ответили репликами:

-Что-ж, похвалят еще за усердие. 25 рублей получит, как полагается.

- А к суду не привлекут? Ведь без предупреждения стрелял?

- К суду? С какой стати. Знаешь, ворон ворону глаза не выклюет.

Конечно, так и было. Дело замяли, но учащихся-часовых увели - вероятно нашли, что они черезчур усердствуют.

***

Мертвенно, однообразно шли дни, в полной неизвестности - долго ли будут держать за решеткой.

Разнообразие вносили лишь прогулки (15 минут) в тюремном дворе, но и они порой прекращались на неопределенное время.

В палате все прибавлялось политических; доставлялись они в ужасном виде - изувеченные, ограбленные, прошедшие сквозь строй унижений...

Теперь даго место дневнику, который начал недели через три после ареста.

***

18-го августа 1918 г.

Решил веста дневник. Хорошо, если удастся сохранить и пронести на волю. [14]

Начальник тюрьмы - надутая, нафабренная и высокомерная фигура.

Контрабандой попадают листки газет, издаваемых „победителями" - кадетами.

Тошнотворное впечатление. Противно читать немощные, примирительные речи ,,бабушки" Брешко-Брешковской.


21 августа.

Идут дни и недели. Скоро месяц со дня ареста. И все еще „расстреляют".

По-прежнему масса слухов и вестей, правдивость которых трудно проверить.

Говорят об уведенных из корпуса трех комиссарах, приговоренных к расстрелу. И тотчас же опровержение. Кризис с книжками из „библиотеки", - прочитано все, что было возможно, а передача книг с воли вчера прекращена. Почему?

Чтоб тошнее жить было.


22 августа.

Газетная новость - под охраной чехо-словацких штыков учреждается Уральское областное правительство. Мелькают знакомые имена именитых буржуа. Новый жилец в палате - знакомый мне еще по Шарташу, председатель местного сельского совета С. Яковлев.

Поколотили, кажется, немного. Но сильно обескуражен: несколько дней скрывался, мог убежать, но уговорили выйти на волю: „не тронут" и вот...

Увы, история повторяется, так было и со мной. [17]

23 августа.

Все та же неизвестность. Говорят о каком-то списке назначенных к освобождению, но пока это - миф. Но какое-то „движение" происходит: некоторых выпускают, одних водят на допросы, других куда-то переводят.

А продавшиеся чехо-словакам и белому правительству газеты приносят блестящие известия.

В одном листке читаю приказ: при мобилизации расстреливать „на месте" отказывающихся.

В этом же номере, с позволения сказать, газеты, откровеннейшее „воззвание" следственной комиссии к. обывателю - доносить об укрывающихся большевиках и сочувствующих; при этом даются примеры.

Голодание и режим дают себя знать.

За это время на моих глазах уже третья смерть. Один из заводских служащих - кассир, у которого белые при обыске отобрали все деньги без всяких расписок, сошел с ума.


24 августа.

Новый квартирант, человек с простреленной ногой, на костылях, взят из лечебницы врачей специалистов, где надеялся, что его не тронут.

Это некто Б-л, латыш, доверенный одного из заводов. Убегая от белых и спасая заводскую казну (45.000 р.) он часть пути плыл на пароходе. Белые подстрелили, обстреляли пароход с берега и ранили его в ногу. Добрался благополучно до Екатеринбурга, приютился было в больнице, под чужим паспортом, но разведали, явились в больницу и, не взирая на костыли, протесты врача лечебницы и незалеченную рану, стащили с койки и бросили в тюрьму... Деньги, конечно, отобрали. [18]

26 августа.

Палата полна рассказами об усиленной деятельности следственной комиссии.

Допрашивают в тюрьме (в канцелярии), на 6 столах, по 60 с липшим человек в день. За месяц, говорят, допрошено уже 200 человек.

Пусть эта энергия достаточно удивительна, но все же большинство до сих пор не знает, за кем они числятся, за. что взяты и скоро ли выпустят.

Тюрьмы переполнены. Расчитанная на 500 - 600 человек., одна из них впитала в себя уже 1200, и продолжают набивать людьми, как сельдей в боченок, и корпус, и больницу. И, конечно, смертность все прогрессирует.

Сегодня пятая смерть в больнице. И все равнодушны. Вынесут труп на носилках в корридор и долго лежит он там, пока не потащат в катаверную.

Впрочем „власть имеющие" не менее равнодушны и я живым: уже неделя, как больница без воды.

Подали заявление в следственную комиссию.

Никаких результатов.


29 августа.

Получил из корпуса от Штейнгеля письмо, в котором, между прочим, сообщает о том, что 300 арестованных и назначенных к отправке в тюрьмы расстреляны. И след их потерян.

Что это, факт или анекдот? Если последнее, то жуткие же анекдоты преподносят белые нам.

Тюремная тоска густеет от вынужденного бездействия, отсутствия книг и неизвестности.

Как нарочно, стоят дивные дни. На прогулке видишь голубое небо, золотое солнце, доносится городской шум. [19]

3 сентября.

Новый квартирант - жертва доноса - бывший солдат, - георгиевский кавалер. Доносчики обвиняют его в убийстве казака, хотя совершенно не имеют улик.

Три раза по доносу арестовывали, три раза освобождали, в последний раз выпустили на поруки и все же вновь арестовали.

Да здравствует белая юстиция!


8 сентября.

Скоро полтора месяца ареста, но нас все еще „раз'ясюдат". По справедливому выражению т. Штейнгеля, вся эта комедия с следствием - иллюстрация к поговорке „Кошке игрушки...."

Тем не менее, во всех углах пишут в „Комиссию" заявления, показания, прошения.

Вести с воли неутешительные: одна часть „героев" заняла Пермь, другая овладела Н.-Тагилом. А население тюрьмы все более увеличивается, и в корпусе, по словам очевидцев, кошмарная теснота. Хлеба дают только 1/2 фунта. Знаменитый „суп" разбавляют сырой водой. О бане ни звука и благодаря этому даже в больнице, где сравнительно с корпусом чище, развилась чесотка. Кишмя кишат паразиты... Даже ночью не дает спокойствия. И нечем бороться. Воистину - отданы живыми на с'едение.

Недавно назначен в больницу военный врач, некто Тагильцев. Молодой еще и потому совестливый, обходительный, мягкий, но... бессильный чем-либо существенно помочь.


28 сентября.

В нашу палату помещен главный инженер Ревдинских заводов Балдин - старый знакомый по Петербургскому [20] технологическому институту. Вспоминаем давнишнее прошлое. Тогда, 20 лет тому назад, он был радикалом и, даже кончив курс, стоял во главе студенческой забастовки. Теперь это самый обыкновенный обыватель, и за что его взяли только, Аллаху известно.

От него узнали мы. обитатели больницы, пикантную новость: следственная комиссия пополнилась... бывшими царскими жандармами.

Кого только ни забирают белые - уму помрачительно.

Вот примеры: арестована и сидит в тюрьме 60-летняя старуха, собиравшая в подгородном лесу грибы. За что: за подслушанную добровольцем-шпионом (их развелось тоже, как грибов) фразу: .,В старые времена, до освобождения крестьян, лучше было".

Или вот еще - глухо-немой и слепой музыкант - настройщик Майер. Сначала обвинение - „был секретарем революционного трибунала". Этот же глухо-немой и слепой „произносил (немой)! зажигательные речи"!

Просидел 1 месяц и 5 дней.

Еще преступник: старик нищий с припадком падучей.

Интересным „перлом", касающимся меня, подарил сегодня „Заур. Край", с прихода белых распоясавшийся во всю.

На страницах этого печатного органа, возглавляемого д-ром Спасским, помимо обычной ругани большевиков, время от времени помещались портреты - пасквили на особенно досадивших кадетам советских работников.

„Портреты" эти - образцы заборной литературы, где ложь, передержка, клевета, ругань, чередуются меж собой.

Попадались мне „портреты" т. т. Быкова, Голощекина, Тихонова. А сегодня в № 50 „3. Кр." дождался и своего. [21]

И чего только нет в этом портрете: обвинения в реквизиции типографии „Заур. Края", сплошная ложь о редактировании эсеровской военной газеты ..Новый Путь" (не справились как следует, фактически редактировал я „Вольный Урал" - орган уездн. Совета Крестьянских Депутатов, и в „Н. П." не дал ни единой строчки), тут и форменный донос (пригодится для следственной комиссии) о преступном выступлении моем на родительском собрании во 2-й женской гимназии (по нашумевшему инциденту с удалением педагога Младова); второй донос, что Г-ов не только не отдалился от большевиков, как большинство эсеров, - наоборот - сделался их активным работником.[1]) И в заключение, грубое издевательство: высмеивание моих злоключений в Тобольской ссылке и т. п.

И это печатается о человеке, лишенном возможности ответить хоть одним словом.

Воистину „нож в спину".

С чувством глубокого отвращения выпустил я из рук № ..Заур. Края".


2 октября.

Вот уже золотая осень глядит через решетки тюремных окон. Видимо, придется зазимовать.

А из города все политические новости великой важности: Екатеринбург назначается резиденцией Уральского Правительства и местом созыва Учредительного Собрания.

Наряду с этим другие известия об „усмирении людей, приверженных Советской власти": в гостином дворе, (где наскоро устроенная тюрьма), морят голодом и нещадно бьют - один из истязуемых сошел с ума. [22]

Шпионаж и сыск расцвели махровым цветом: к нам приставили одного старика надзирателя, специально занявшегося сыском.

В корзинах для передачи Яковлеву и Пронину он отыскал записки с воли и в результате - лишение передачи - очень чуствительная при тюремном голодании кара.

А голод чувствовался все острее и по этому поводу произошел краткий диалог одного из узников с врачем.

- Вы, доктор, должны вступиться. Ведь это же медленное убийство.
- Я понимаю - лепечет смущенный д-р, я готов бы давать и пшенную кашу, и молоко, но.. . бессилен.

- Как так?

- Средств нет, кредит закрыт.

Любопытная параллель: городская дума отпускает 150.000 руб. на обед и ужин Всероссийской Директории.


5 октября.

В нашей и других палатах общее отчаяние от прогрессирующей чесотки. Ничего подобного я не видел и в царских казематах. Многие расчесывают себя в кровь. Ночи - без сна; стоны и проклятия.

Новый жилец палаты, по имени Герман - интересный суб'ект: скитался за границей, живал в Италии и в Швейцарии, говорит немного по-итальянски.

О вероисповедании: „числюсь лютеранином, но свободомыслящий".

Моментально устроил с помощью нехитрых приспособлений фабрику игральных карт.

Развивается (когда добрый надзиратель) игра в преферанс. [23]

9 октября.

Необычайный визит: делегация представителей „Красного Креста", профессиональных союзов и даже политических партий.

Впускают их благосклонно уже после поверки, что но правилам не полагается. Но благосклонность „начальства" становится понятной после монотонной заученной речи предводителя делегации:

- ....мы можем оказать помощь материальную и юридическим советом всем заключенным, кроме большевиков и левых эсеров, участвовавших в расстрелах. Тошно слышать г. г. делегатов. Но публика оживилась, рождаются надежды, вспыхивают разговоры.

- Может быть, помогут... Вот в Челябинске по „манифесту" правит-ва освободили 39.


18 октября.

Нового мало - Красный Крест и К-о, родивший столько надежд у маловерных, пропал без вести.

Говорят - его совершенно прекратили - нашли вредным.

Попрежнему волнуют вести и слухи.

Между ними слух, что все дело следствия берут в свои руки чехо-словаки.

Вряд ли от этого станет легче.

Еще замечательные основания для бросания в тюрьму:

1) Скрипач Виткин арестован за то, что жил против дома Полякова и кланялся М. X. Полякову - большевику.

2) Сын раввина - Лев за то, что ухаживал за дочерью Юровского, принимавшего участие в расстреле Николая II. [24]

3) Артельщик Мурманских жел.-дор. - имел при себе много денег - 230.000 р. общественных сумм Пред'явил ряд доверенностей и удостоверений; не помогло, деньги отняли и самого - в тюрьму.

Ужасы рассказывают про содержание арестованных в бывш. Коммерческом собр. три дня ни капли воды, на воздух не выпускают, клозеты не действуют.


21 октября.

Близится трех месячный тюремный юбилей, а от „расправы" - ни звука. Кой-кого освободили. На моих глазах состав палаты № 1 обновляется.

А пресловутый „Кр. Крест" после широковещательной декларации прислал... ковригу хлеба...

Вести с воли говорят о том, что реакционные ветры в городе, свирепствуют.

Воздвигнуто гонение на лучшего из докторов Екатеринбурга, старшего врача городской больницы Л. В. Лепешинского, гуманнейшего человека и неутомимого работника.

В чем вина его?

В преступление вменяют обнаглевшие буржуа его выступление против их друзей-приятелей - педагогов на родительском собрании... А затем еще обвинение его, д-ра Лепешинского: видели у памятника бывшего царя Александра 11-го при большевистской демонстрации.

Этого достаточно, чтобы изгнать из городской больницы добросовестного врача и лишить ее искуснейшего хирурга.

Даже часть обывателей возмущена, и группа их, с участием военных, подала заявление в городскую управу.

Передают, что нуждающиеся в операции бегут к д-ру Лепешинскому на дом и он вынужден делать операции [25]

[1] Позже, во время допроса, я увидел № 50 „3. К р." пришитым к моему делу.

Текст воспроизведен по изданию: Герасимов Анатолий. Год в Колчаковском застенке: Дневник заключенного, 27 июня 1918 г. - 14 июля 1919 г. - Екатеринбург, 1923. С. 5 - .