История России - Новейшая история России и стран бывшего СССР

Шульгин Василий Витальевич (1878 - 1976) - в дни Февральской революции избран во Временный комитет членов Государственной думы. Принимал отречение императора Николая II

Я не помню точно, когда это было. Но это было в кабинете Родзянко. Я сидел против того большого зеркала, что занимает почти всю стену. Вся большая комната была сплошь набита народом. Беспомощные, жалкие по стеночкам примостились на уже сильно за эти дни потрепанных креслах и красных шелковых скамейках - арестованные. Их без конца тащили в Думу. Целый ряд членов Государственной думы только тем и занимались, что разбирались в этих арестованных. Как известно, Керенский дал лозунг: Государственная дума не проливает крови. Поэтому Таврический дворец был прибежищем всех тех, кому угрожала расправа революционной демократии. Тех, кого нельзя было выпустить, хотя бы из соображений их собственной безопасности, направляли в так называемый «павильон министров», который гримасничающая судьба сделала «павильоном  а р е с т о в а н н ы х  министров». В этом отношении между Керенским, который главным образом «ведал» арестным домом, и нами установилось немое соглашение. Мы видели, что он играет комедию перед революционным сбродом, и понимали цели этой комедии. Он хотел спасти всех этих людей. А для того, чтобы спасти, надо было делать вид, что хотя Государственная дума не проливает крови, она «расправится» с виновными...

Остальных арестованных (таковых было большинство), которых можно было выпустить, мы передерживали вот тут, в кабинете Родзянко. Они обыкновенно сидели [125] несколько часов, пока для них изготовлялись соответственные «документы». Кого тут только не было...

Исполняя 1001 поручение, как и все члены Комитета, я как-то, наконец, выбившись из сил, опустился в кресло в кабинете Родзянко против того большого зеркала... В нем мне была видна не только эта комната, набитая толкающимися и шныряющими во все стороны разными людьми, но видна была и соседняя, «кабинет Волконского», где творилось такое же столпотворение. В зеркале все это отражалось несколько туманно и несколько картинно... Вдруг я почувствовал, что из кабинета Волконского побежало особенное волнение, причину которого мне сейчас же шепнули:

- Протопопов арестован!

И в то же мгновение я увидел в зеркале, как бурно распахнулась дверь в кабинет Волконского и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели, рука поднята... Этой протянутой рукой он как бы резал толпу... Все его узнали и расступились на обе стороны, просто испугавшись его вида. И тогда в зеркале я увидел за Керенским солдат с винтовками, а между штыками - тщедушную фигурку с совершенно затурканным, страшно съежившимся лицом... Я с трудом узнал Протопопова...

- Не сметь прикасаться к этому человеку!

Это кричал Керенский, стремительно приближаясь, бледный, с невероятными глазами, одной протянутой рукой разрезая толпу, а другой, трагически опущенной, указывая на «этого человека»...

Этот человек был «великий преступник против революции» - «бывший» министр внутренних дел.

- Не сметь прикасаться к этому человеку!

Все замерли. Казалось, он его ведет на казнь, на что-то ужасное. И толпа расступилась... Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигурку в помятом пальто, окруженную штыками... Мрачное зрелище...

Прорезав «кабинет Родзянки», Керенский с этими же словами ворвался в Екатерининский зал, битком набитый солдатами, будущими большевиками и всяким сбродом.

Здесь началась реальная опасность для Протопопова... Здесь могли наброситься на эту тщедушную фигурку, [126] вырвать ее у часовых, убить, растерзать, - настроение было накалено против Протопопова до последней степени.

Но этого не случилось. Пораженная этим странным зрелищем - бледным Керенским, влекущим свою жертву, - толпа раздалась перед ними...

- Не сметь прикасаться... к   этому   человеку! И казалось, что «этот человек» вовсе уже и не человек...

И пропустили. Он прорезал толпу в Екатерининском зале и в прилегающих помещениях и довел до павильона министров... А когда дверь павильона захлопнулась за ними - дверь охраняли самые надежные часовые - комедия, требовавшая сильного напряжения нервов, кончилась, Керенский бухнулся в кресло и пригласил «этого человека»:

- Садитесь, Александр Дмитриевич.

Протопопов пришел сам. Он знал, что ему угрожает, но он не выдержал «пытки страхом». Он предпочел скрыванию, беганию по разным квартирам, отдаться под покровительство Государственной думы.

Он вошел в Таврический дворец и сказал первому попавшемуся студенту:

- Я Протопопов...

Ошарашенный студент бросился к Керенскому, но по дороге разболтал всем, и к той минуте, когда Керенский успел явиться, вокруг Протопопова уже была толпа, от которой нельзя было ждать ничего хорошего. И тут Керенский нашелся. Он схватил первых попавшихся солдат с винтовками и приказал им вести за собой «этого человека».

В этот же день Керенский спас и другого человека, против которого было столько же злобы. Привели Сухомлинова. Его привели прямо в Екатерининский зал, набитый сбродом. Расправа уже началась. Солдаты набросились на него и стали срывать погоны. В эту минуту подоспел Керенский. Он вырвал старика из рук солдат и, закрывая собой, провел его в спасительный павильон министров. Но в ту минуту, когда он его впихивал за дверь, наиболее буйные солдаты бросились со штыками...[127]

Тогда Керенский со всем актерством, на какое он был способен, вырос перед ними:

- Вы переступите через мой труп.

И они отступили...

Эта мысль об отречении Государя была у всех, но как-то об этом мало говорили. Вообще же было только несколько человек, которые в этом ужасном сумбуре думали об основных линиях. Все остальные, потрясенные ближайшим, занимались тем, чем занимаются на пожарах: качают воду, спасают погибающих и пожитки, суетятся и бегают.

Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе. Она росла из ненависти к монарху, не говоря о всех прочих чувствах, которые день и ночь хлестала нам в лицо революционная толпа. На третий день революции вопрос о том, может ли царствовать дальше Государь, которому безнаказанно брошены в лицо все оскорбления, был уже, очевидно, решен в глубине души каждого из нас.

Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом Государственной думы, как таковым. Он был решен в последнюю минуту.

В эту ночь он вспыхивал несколько раз по поводу этих узеньких ленточек, которые сворачивал в руках Родзянко, читая. Ужасные ленточки. Эти ленточки были нитью, связывавшей нас с той армией, о которой мы, столько заботились, для которой мы пошли на все... Весь смысл похода на правительство с 1915 года был один: чтобы армия сохранилась, чтобы армия дралась... И вот теперь по этим ленточкам надо было решить, как поступить... Что для нее сделать...

Кажется, в четвертом часу ночи вторично приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. Из каких-то казарм обстреляли «офицера»...

И тут, собственно, это и решилось. Нас было в это время неполный состав. Были Родзянко, Милюков, я - остальных не помню. Но помню, что ни Керенского, ни Чхеидзе не было. Мы были в своем кругу. И потому [128] Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее:

- Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер... То же самое происходит, конечно, и в других местах. А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра... И идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной думы: они просто спрятались сюда. Они боятся за свою жизнь... Они умоляют спасти их... Надо на что-то решиться... На что-то большое, что могло бы произвести впечатление... Что дало бы исход... Что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями... В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию... Без монархии Россия не может жить... Но, видимо, нынешнему Государю царствовать больше нельзя... Высочайшее повеление от его лица - уже не повеление: его не исполняют... Если это так, то можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода... И сам расправится с монархией... Меж тем это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук.

Родзянко сказал:

- Я должен был сегодня утром ехать к Государю... Но меня не пустили... Они объявили мне, что не пустят поезда, чтобы я ехал с Чхеидзе и батальоном солдат...

- Я это знаю, - сказал Гучков. - Поэтому действовать надо иначе... Надо действовать тайно и быстро, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь... Если мы сделаем по соглашению с «ними», то это непременно будет наименее выгодно для нас. Надо поставить их перед совершившимся фактом.  Н а д о  д а т ь  Р о с с и и  н о в о г о  Г о с у д а р я.  Надо под этим новым знаменем собрать то, что можно собрать... Для отпора!.. Для этого надо действовать быстро и решительно...

- То есть - точнее? - Что вы предлагаете сделать?

- Я предлагаю немедленно ехать к Государю и привезти отречение в пользу наследника...

Родзянко сказал:

- Рузский телеграфировал мне, что он уже говорил [129] об этом с Государем... Алексеев запросил главнокомандующих фронтами о том же. Ответы ожидаются...

- Я думаю, надо ехать, - сказал Гучков. - Если вы согласны, и если вы меня уполномочиваете, я поеду... Но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь...

Мы переглянулись... Произошла продолжительная пауза, после которой я сказал:

- Я поеду с вами...

Мы обменялись еще всего несколькими словами. Я постарался уточнить: Комитет Государственной думы признает единственным выходом в данном положении отречение Государя Императора, поручает нам двоим доложить об этом Его величеству и, в случае его согласия, поручает привезти текст отречения в Петроград. Отречение должно произойти в пользу наследника-цесаревича Алексея Николаевича. Мы должны ехать вдвоем в полной тайне.

Я отлично понимал, почему я еду. Я чувствовал, что отречение случится неизбежно и чувствовал, что невозможно поставить Государя лицом к лицу с «Чхеидзе»... Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии.

Кроме того было еще и другое соображение. Я знал, что офицеров будут убивать именно за то, что они монархисты, за то, что они захотят исполнить свой долг присяги царствующему Императору до конца. Это, конечно, относится к  лучшим  офицерам. Худшие приспособятся. И вот для этих  л у ч ш и х  надо было, чтобы сам Государь освободил их от присяги, от обязанности повиноваться ему. Он только, один мог спасти настоящих офицеров, которые нужны были, как никогда. Я знал, что в случае отречения в наши руки  р е в о л ю ц и и  к а к  б ы  н е  б у д е т. Государь отречется от престола по собственному желанию, власть перейдет к регенту, которого назначит новое правительство. Государственная дума,  п о д ч и н и в ш а я с я  у к а з у  о  р о с п у с к е  и подхватившая власть только потому, что старые министры разбежались, - передаст эту власть новому правительству. [130]

Юридически революции не будет.

В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой, чужой, Сергиевской, довез нас до квартиры Гучкова. Там А. И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был не способен его улучшить, ибо все силы были на исходе.

Чуть серело, когда мы подъехали к вокзалу. Очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашнего дня, еще спал. На вокзале было пусто. Мы пришли к начальнику станции. Александр Иванович сказал ему:

- Я - Гучков... Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать в Псков... Прикажите подать нам поезд...

Начальник станции сказал: «Слушаюсь», и через двадцать минут поезд был подан.

Это был паровоз и один вагон с салоном и спальнями, В окна замелькал серый день. Мы, наконец, были одни, вырвавшись из этого ужасного человеческого круговорота, который держал нас в своем липком веществе в течение трех суток. И впервые значение того, что мы делаем, стало передо мной, если не во всей своей колоссальной огромности, которую в то время не мог охватить никакой человеческий ум, то, по крайней мере, в рамках доступности...

В 10 часов вечера мы приехали. Поезд стал. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд... Мы поняли, что это императорский...

Сейчас же кто-то подошел...

- Государь ждет вас...

И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить?

Нет, нельзя... Так надо... Нет выхода... Мы пошли, как идут люди на все самое страшное. Не совсем понимая... Иначе не пошли бы...

Но меня мучила еще одна мысль, совсем глупая... [131]

Мне было неприятно, что я явлюсь к Государю небритым, в смятом воротничке, в пиджаке...

С нас сняли верхнее платье. Мы вошли в вагон.

Это был большой вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенкам... Несколько столов... Старый, худой, высокий, желтовато-седой генерал с аксельбантами...

Это был барон Фредерике.

- Государь-император сейчас выйдет... Его величество в другом вагоне...

Стало еще безотраднее и тяжелее... В дверях появился Государь... Он был в серой черкеске... Я не ожидал его увидеть таким... Лицо?

Оно было спокойно...

Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно...

- А Николай Владимирович?

Кто-то сказал, что генерал Рузский просил доложить, что он немного опоздает.

- Так мы начнем без него.

Жестом Государь пригласил нас сесть... Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я - рядом с Гучковым, наискось от Государя. Против царя был барон Фредерике...

Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко... и глухо.

Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.

Я не спускал с него глаз. Он изменился сильно с тех пор... похудел... но не в этом было дело... А дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками, что это была маска, что это не настоящее лицо Государя, и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть иные никогда, ни разу не видели... [132]

Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой... Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на Государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему. Как будто совести своей говорил.

Он говорил правду. Ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали... Нас раздавил Петроград, а не Россия...

Государь смотрел прямо перед собою, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что мне казалось, можно было угадать в его лице:

- Эта длинная речь - лишняя...

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился Государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною... В эту же минуту, кажется, я заметил, что в углу комнаты сидит еще один генерал, волосами черный, с белыми погонами... Это был генерал Данилов.

Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что, может быть, единственным выходом из положения было бы отречение от престола.

Генерал Рузский наклонился ко мне и стал шептать:

- По шоссе из Петрограда движутся сюда вооруженные грузовики... Неужели же ваши? Из Государственной думы?

Меня это предположение оскорбило. Я ответил шепотом, но резко:

- Как это вам могло прийти в голову? Он понял.

- Ну, слава Богу, простите... Я приказал их задержать.

Гучков продолжал говорить об отречении... Генерал Рузский прошептал мне:

- Это дело решенное... Вчера был трудный день... Буря была...

- ...И помолясь Богу... - говорил Гучков...

При этих словах по лицу Государя пробежало впервые что-то... Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал:

- Этого можно было бы и не говорить... [133]

Гучков кончил. Государь ответил. После взволнованных слов А. И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой - гвардейский:

- Я принял решение отречься от престола... До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея... Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила... Надеюсь, вы поймете чувство отца...

Последнюю фразу он сказал тише...


Текст воспроизведен по изданию: Октябрьский переворот: Революция 1917 года глазами ее руководителей. Воспоминания русских политиков и комментарий западного историка. М. 1991. С. 125 - 134.

Комментарии
Поиск
Только зарегистрированные пользователи могут оставлять комментарии!
Русская редакция: www.freedom-ru.net & www.joobb.ru

3.26 Copyright (C) 2008 Compojoom.com / Copyright (C) 2007 Alain Georgette / Copyright (C) 2006 Frantisek Hliva. All rights reserved."