Керенский в Пскове. - Поход генерала Краснова. - Положение Керенского. - Совещание о переговорах. - Выдача и бегство Керенского. - Ликвидация похода генерала Краснова. - Ликвидация обороны Петрограда. - Сопротивление Москвы. - Посредничество социалистов и перемирие. - Перелом и победа большевиков.

А.Ф. Керенский пожал то, что посеял. Отношение к нему в армии было давно уже резко отрицательное, доходившее до ненависти [629] в среде тех государственно-настроенных элементов, которые он выбрасывал, как неспособные сразу освоиться с идеями и фра­зеологией «демократизированной» армии. Но он не встретил под­держки и в среде тех, кого он выдвинул на место устраненных, руководясь их репутацией радикалов и создавая им неожиданно блестящую карьеру. Генерал Верховский был прав, когда заклей­мил этих новоиспеченных начальников корпусов, армий и фрон­тов кличкой: «куда ветер дует». Они были за Керенского, когда ветер дул в его сторону. Теперь они первые спешили повернуть ему спину, в ожидании новых хозяев. Таким образом, очень скоро оказалось, что Керенского не хотели защищать ни его враги, ни его друзья. Злой рок судил, чтобы в ту минуту, когда нужно было собрать все силы на защиту русской государственности, эта государственность называлась именем Керенского. И своей легкой победой большевики в весьма значительной степени были обязаны тем, что имели такого противника в высоком звании Верховного Главнокомандующего.

Едва выбравшись из Петрограда, Керенский тотчас встретился с проявлениями враждебного к нему настроения в войсках. Дру­зья большевиков немедленно дали знать о выезде Керенского по направлению к Гатчине и из Смольного послано было туда распо­ряжение - задержать Керенского. Исполнить поручение должен местный военно-революционный комитет. Он опоздал на какие-нибудь пять минут. Керенский, приехав в Гатчину, заметил, что за ним следят, отменил данные было распоряжения запастись всем нужным для дальней езды, тотчас сел в свой автомобиль и уехал, бросив второй автомобиль под американским флагом на жертву большевикам. «Не думая ни о чем, считая минуты и вздрагивая от каждого толчка, трепеща за шины», Керенский с своими спутниками к вечеру (25 октября) добрался до Пскова.

Увы, здесь также уже действовал военно-революционный ко­митет, в руках которого тоже имелась телеграмма об аресте Ке­ренского, в случае его появления в Пскове, подписанная прапор­щиком Крыленко и матросом Дыбенко. Остановившись из предо­сторожности на частной квартире генерального квартирмейстера Барановского, Керенский здесь узнал, что и сам Главкосев Чере­мисов находится в связи с революционным комитетом, и вовсе не склонен компрометировать себя перед большевиками защитой Временного Правительства.

Еще в половине седьмого утра 25 октября, то есть до выезда Керенского из Петрограда, в штабе 3-го конного корпуса, распо­ложенного в районе г. Острова, была получена шифрованная те­леграмма об отправке первой Донской дивизии с артиллерией в Петроград. При этом было получено и подтверждение этого распоряжения, подписанное самим Керенским и контрассигнованное полковником Грековым от имени союза казачьих войск. В распо­ряжении командования из 50 эскадронов и сотен и 23 орудий третьего корпуса в этот момент находилось только [630] 8 сотен и 8 орудий Донской дивизии и 6 сотен с 10 орудиями Уссурийской дивизии. Остальные части корпуса были разбросаны по другим городам от Ревеля до Витебска.

Командовавший третьим корпусом генерал Краснов, назначен­ный после генерала Крымова, в своих воспоминаниях подробно рассказывает, этот корпус, предназначавшийся в корнилов- ские дни для защиты Петрограда, был постепенно распылен и разложен большевистскими агентами. Уже в конце сентября кор­пус был отведен из Царского Села подальше от Петрограда, в ок­рестности острова. Затем в течение октября части корпуса были разосланы в Старую Руссу, Торопец, Осташков, Боровичи, Ре­вель, Новгород и т.д. В момент получения приказа Керенского, у генерала Краснова оставалось под руками только 18 сотен из 50[1].

Генерал Краснов отдал тотчас же распоряжение - стянуть части корпуса к Луге, откуда он предполагал идти к Петрограду походом, чтобы избегнуть участи Крымова. Но генерал Черемисов поспешил отменить распоряжение Краснова, и тем сделал немед­ленное движение на Петроград невозможным. Уже погруженные к 8 часам вечера сотни были при приказу Главкосева вновь выгру­жены. На станции был получен приказ Черемисова - отправить находившиеся в Острове эшелоны, вместо севера на юг, то есть вместо Петрограда к станции Марцен.

Часов в 11 вечера, то есть как раз тогда, когда решалась судь­ба Зимнего Дворца, генерал Краснов узнал об отмене своих рас­поряжений. Он решил тогда лично объясниться с Главкосевом и в полночь на 26-е отправился в Псков. Приехав туда в четверть третьего ночи, Краснов нашел Черемисова занятым; он участвовал в заседании военно-революционного комитета.

К этому времени Черемисов уже успел покончить свои счеты с Керенским. Вызванный Керенским на квартиру Барановского, он «не скрыл», по словам Керенского, «что в его намерения вовсе не ходит в чем-нибудь связывать свое будущее с судьбой «обреченно­го» правительства. Он признал, что уже отменил приказ о посыл­ке войск к Петрограду, данный ранее, после получения телеграм­мы Керенского. Никаких войск, которые бы он мог послать с фронта, у него нет. Он не может даже ручаться за безопасность [631]

Керенского в Пскове. Впрочем, он идет в заседание военно-революционного комитета, там выяснит окончательно настроение войск и вернется доложить Керенскому».

Черемисов вернулся только в первом часу ночи - и только для того, чтобы заявить, что никакой помощи правительству он оказать не может. В Пскове Керенскому оставаться нельзя, а если он непременно хочет сопротивляться, то пусть едет в ставку, в Могилев, к Духонину. По словам Керенского, Черемисов скрыл от него, что Духонин уже дважды добивался непосредственного разговора с Керенским и дважды получил отказ. Керенский про­сил Черемисова послать к нему Краснова, но получил тоже лжи­вый ответ: «Краснов был здесь и уехал назад в Остров».

В действительности, Краснов приехал в Псков, как мы виде­ли, в третьем часу ночи и в четвертом часу был принят Черемисовым, хотя и с большой неохотой. Черемисов повторил Краснову свое распоряжение - отправить Уссурийскую дивизию в Марцен, а Донскую выгрузить и сосредоточить на старых квартирах под Островом. На недоуменный вопрос Краснова, как примирить это с определенным приказанием Верховного главнокомандующего - идти на Петроград, Черемисов вяло и зевая, ответил: «Верховного правительства нет, оно разогнано в Петрограде большевиками, Верховный главнокомандующий скрылся неизвестно куда, и вам надлежит исполнять только мои приказания, как главнокоманду­ющего». На просьбу Краснова отдать это распоряжение письмен­но, Черемисов ответил пожатием плеч и с видом сожаления про­стился с Красновым, дав ему на прощание уже не приказание, а добрый совет: «Оставаться в Острове и ничего не делать».

Краснов не последовал этому совету. Он отправился разыски­вать комиссара Войтинского и прождал его в его квартире до че­тырех часов ночи. Войтинский по секрету сообщил Краснову, что Керенский в Пскове и хочет его видеть.

Скрепя сердце и подавляя в себе «гадливое отвращение», ге­нерал Краснов пошел по указанному адресу. Он шел «не к Керен­скому», а к родине, которая «не сумела найти вождя способ­нее» ...

Керенский тем временем ждал автомобиля, чтобы ехать в Ост­ров - или в Могилев. Он тщетно пытался заснуть. «В ночной тиши, казалось, слышен был стремительный бег секунд... Никог­да еще так не ненавидел я этот бессмысленный бег времени, все вперед, все вперед»... Звонок у парадной двери прервал это томи­тельное ожидание. В лице Краснова явилось спасение, и Керен­ский тотчас принял свой повелительный тон, который отпечатлел­ся в воспоминании Краснова. «Где ваш корпус? Идет сюда? Здесь? Близко? Отчего не под Лугой?». «Несмотря на повели­тельность тона и умышленную резкость манер, - ничего величе­ственного», отмечает Краснов. «Не Наполеон, но позирует на На­полеона» ... [632]

«Я доложил, что не только нет корпуса, но нет и дивизии; части разбросаны по всему северо-западу России, и их надо рань­ше собрать: двигаться малыми частями - безумие». «Пустяки, вся армия стоит за мной, я сам поведу ее, и за мной пойдут все». Краснов стал диктовать Барановскому, какие и где части находят­ся; оба, по впечатлению Краснова, «точно играли, а не всерьез де­лали». «Вы получите все ваши части, сказал Барановский. Не только Донскую, но и Уссурийскую дивизию; кроме того 37-ю пе­хотную дивизию, 1 кавалерийскую, весь 17-й армейский корпус». В голове Краснова уже складывался план кампании. И вместе то­чило сомнение, уверен ли сам Керенский в том, что говорит. По­кончив свою сцену, Керенский «вдруг сразу осел, завял, глаза стали тусклыми, движения - вялыми».

Как бы то ни было, поход на Петроград «малыми частями», в ожидании больших подкреплений, был решен. Краснов с Керен­ским на исходе ночи выехали из Пскова, погруженного в сон, и бледным утром подъехали к Острову. Краснов первым делом ос­тановил расходившиеся по деревням Донские сотни и сообщил им, что они идут на Петроград и что с ними Керенский. Несмотря на принятые меры, имя это вызвало больше любопытства, чем энтузиазма. Когда, через несколько дней, попытка Краснова кончи­лась неудачно, генерал Черемисов говорил Краснову по телефону: «Вина за все (то есть за сопротивление большевикам) падает на Керенского. Когда он был в Пскове, я ему предсказал, чем это кончится. Он меня не послушал и вот - результат налицо».

Это говорилось 1-го ноября. Но в ночь на 26 октября генерал Краснов хотел «исполнить присягу». И он ответил Керенскому иначе, чем ответил Черемисов. Он сказал: «Первая Донская диви­зия настроена превосходно. Правда, после похода по приказу ге­нерала Корнилова и после того, что было потом, ваше имя в ней непопулярно, но казаки поймут, что они идут не за личность, а за святое дело свободы против насильников. Если пойдет пехота, то тогда пойдет и Уссурийская дивизия».

Этот припев: «ваше имя непопулярно» - постоянно повторял­ся в последующие дни. Во время того же разговора, на предложе­ние Керенского «поговорить с казачьими комитетами» генерал Краснов ответил снова напоминанием, что «после корниловской истории его имя непопулярно». Когда Керенский все-таки испол­нил свое намерение и говорил с казаками, из рядов слушателей раздавались крики: «Хотите в крови нашей захлебнуться... по ко­лена в крови ходить будете»! На следующий день вызванный для доклада сотник Карташев не хотел пожать поданной ему Керенским руки и сказал: «Извините меня, я подать вам руки не могу, я - корниловец». «Таких корниловцев», замечает генерал Крас­нов, «было едва ли не половина отряда».

Как бы то ни было, сопротивление Черемисова было сломле­но. Благодаря энергии Краснова, эшелоны задвигались. Но же­лезнодорожные служащие продолжали пассивно сопротивляться. [633] Составление поездов тормозилось; потом не оказалось машиниста, и пришлось заменить его казацким есаулом. Около трех часов 26 октября, наконец, поезд тронулся. Ускоренным ходом поезд про­ехал станцию Псков, где уже собралась многотысячная толпа сол­дат, настроенная враждебно. Подъезжая к Гатчине, Керенский торжественно поздравил генерала Краснова командующим ар­мией, идущей на Петроград. «Командующий армией - и две роты», саркастически замечает Краснов! «Всего 700 всадников, а если придется спешиться, всего 466 человек»...

«К вечеру этого дня (26 октября)», вспоминает Керенский, «в поезде под Лугой, мы получили первое известие о захвате Зимне­го Дворца (из Пскова от генерала Барановского)... Самое досто­верное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова - подо­зрительным... Невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом». Хотелось верить, вопреки очевидности: на этой вере ведь основывалась и сама возможность дальнейшей борьбы.

Керенский смотрел на дело очень легко и вначале был уверен, что войска могут высадиться прямо на Николаевском вокзале раньше, чем будет взят Зимний Дворец. Генерал Краснов разоча­ровал его, объяснив, что нужно предварительно сосредоточиться в Гатчине и уже оттуда идти на Петроград, «по всем правилам искусства».

По предварительным сведениям, основанным на сделанных ранее распоряжениях, с Красновым должен был пойти на Петро­град «сильный корпус, почти армия». Кроме частей 3-го корпуса намечено было отправление бригады 44-й стрелковой дивизии, частей 17-го армейского корпуса с артиллерией и какой-то кавале­рией, якобы идущей из Москвы и дошедшей до ст. Дно. В дейст­вительности, не только эти части не дошли, по причинам уже ука­занным раньше, но и от сотен Донского корпуса, находившихся под руками, Черемисову удалось в последнюю минуту оторвать три сотни казаков под предлогом защиты Пскова от большевиков. С Красновым пошли и выгрузились к полудню 27 октября на то­варной станции Гатчино всего 5 ½ сотен, 6 пулеметов и 8 ору­дий, то есть считая по 60 казаков в сотне, 330 конных казаков, равнявшихся 220 спешенным.

Керенский продолжал рассылать телеграммы на Северный фронт о погружении и отправке других частей войск и упорно на­стаивал на немедленном движении войск от Гатчины на Петро­град. В приказе Краснову значилось, что он должен «вступить в командование всеми вооруженными силами российской республи­ки петроградского округа на правах командующего армией». На замечание Краснова, что силы его так малы, что с приходом к Петрограду придется разойтись по улицам, и это будет даже «не отдельные патрули, а просто одинокие казаки», Керенский обе­щал подкрепления. [634]

Ранним утром 27 октября небольшой отряд Краснова высадил­ся на товарной станции Гатчино. В Гатчине в это время уже нахо­дились только что прибывшие из Петрограда, Красного Села и Кронштадта большевистские части. Но о силах Краснова ходили преувеличенные слухи. В Петрограде их исчисляли в 10000 слиш­ком. Пришедшие части, не зная положения, одна за другой согла­сились сдать казакам Краснова винтовки и пулеметы. Не имея возможности брать пленных, Краснов отпускал их и они или раз­бредались, или ехали обратно в Петроград. Гатчинский гарнизон объявил себя «нейтральным». Из местной школы прапорщиков и юнкеров отряд Краснова получил даже небольшое подкрепление, правда только для внутренней службы по охране Гатчины. Из ка­зацких частей подошли две сотни 10-го Донского полка, столько же 9-го Донского, полсотни 1-го Амурского. Остальные казачьи части были остановлены Черемисовым в Пскове и начальником гарнизона в Ревеле. «Ни 37-й пехотный, ни 1-й кавалерийской дивизии, ни частей XVII корпуса не было видно на горизонте» (Краснов).

А.Ф.Керенский остановился в Гатчинском дворце, в квартире коменданта, «которую менее двух суток назад так вовремя и так счастливо покинул». По его свидетельству, он «с первой минуты появления в Гатчине стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войск. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются». «Керенский был уве­рен, по расчетам, основанным на официальных данных, что пер­вый эшелон пехоты должен быть в Гатчине к вечеру 27-го». Он вызвал к себе Краснова и настойчиво требовал от него - продол­жать наступление к Петрограду.

Краснов, лучше знакомый с положением, вовсе не разделял этого уверенного настроения. «Идти с этими силами на Петро­град», говорит он в позднейших воспоминаниях, «было бы не без­умство храбрых, а просто глупость». Но, признавая, что законы гражданской войны совсем особые и рассчитывая на моральное действие наступления с участием «не царского генерала Корнило­ва, а социалистического вождя, демократа Керенского», он созвал комитеты, обсудил с ними положение и решил наступать. По сло­вам Керенского, в этот день «Краснов был полон уверенности и бодрости». Однако же, внешний вид «уверенности» обоих едва ли отвечал их внутреннему настроению. В своей первой работе Крас­нов признает, что уже к вечеру 27-го октября настроение казаков вовсе не было «вполне удовлетворительно», как хотел думать Ке­ренский. Не дождавшись до поздней ночи 27-го октября никаких обещанных подкреплений, казаки уже начали роптать. «Это обман... Это опять такая же авантюра, как в корниловские дни... На казачьих спинах хотят играть... Говорили, идет пехота, а где же эта пехота?» Пришедшая к Краснову этим вечером депутация от офицеров гарнизона говорила: «Керенский всем мешает. Его не любят и за ним не пойдут. Что если бы вы взяли всю эту работу [635] на себя, арестовали Керенского и стали бы сами во главе движе­ния». То же самое, по словам Краснова, ему говорил и Савинков, только что приехавший от союза казачьих войск[2]. «Зачем вы до­пускаете сюда Керенского. Дело идет отлично. Оно будет сделано казаками. Казаки спасут Россию от большевиков, но спасителем себя выставит Керенский, и этот недостойный человек станет снова кумиром толпы». Говоря это, Савинков не только основы­вался на своих личных мнениях и чувствах, но и на том, что он выслушал в Петрограде от офицеров двумя днями раньше. По его словам[3], приехавший с фронта полковник П., сообщил ему, что «по его сведениям, офицеры, находившиеся в Петрограде, не будут поддерживать Временное Правительство, ибо не доверяют Керенскому». Поручик Н.Н., служивший в штабе петроградского военного округа, «поставил его в известность, что среди офице­ров, находящихся в Петрограде, возбуждение против А.Ф.Керен­ского настолько велико, что многие из них полагают необходимым немедленно арестовать» его. По мнению некоторых офицеров штаба, А.Ф.Керенский, вмешиваясь в распоряжения командующе­го войсками петроградского военного округа, полковника Полковникова, препятствовал успешной обороне Петрограда. Может быть не без связи с этими разговорами Савинкова было и то, что к Краснову тогда же явилась депутация казаков с просьбой разре­шить им арестовать Керенского. Когда Краснов отказал им в этом, сказав, что «казаки никогда не были предателями», то де­путация просила по крайней мере «не допускать Керенского близ­ко к отряду». Это Краснов обещал - и «упросил Керенского под предлогом - не подвергать свою жизнь риску, оставаться в Гат­чине», когда отряд Краснова пойдет на Царское Село. В два часа пополуночи это наступление началось.

Гарнизон Царского Села состоял из 12 - 16 тысяч солдат, не склонных сражаться. Краснов мог противопоставить им, со вновь присоединившимися частями, всего 400 конных или 265 спешен­ных казаков. Но иллюзия силы и численности красновского отря­да еще не была разрушена. Отряд не успел разложиться, и бы­стротой действий Краснов рассчитывал до некоторой степени уравновесить недостаток действительной силы.

Первые встретившиеся на пути, еще до рассвета, большевист­ские части сдались без сопротивления. На рассвете, подойдя к Царскому Селу, отряд Краснова наткнулся на цепи, которые вяло стреляли. Начались продолжительные «разговоры», в результате которых стрелки раскололись. Часть присоединилась к Краснову, [636] другая сделала попытку обхода. В это время подъехал Керенский, которому «надоело ждать» развязки на вышке Пулковской обсер­ватории, где он было устроился. По словам Краснова, он был «в сильном нервном возбуждении». Вопреки просьбе вернуться в Гатчину, Керенский «врезался в толпу колеблющихся солдат»; раздался его «проникновенный истеричный голос». Часть солдат при этом удалось разоружить, но окружение цепями, которые ос­тались верны большевикам, продолжалось. Положение станови­лось тревожным. Краснов убедил Керенского вернуться на его обсервационный пункт.

«В продолжение этого разговора генерал Краснов как-то по-новому держал себя со мной», замечает Керенский. Он «как-то не особенно раздельно объяснял мне, что мое присутствие не то ме­шает операции, не то волнует офицеров». Керенскому это каза­лось «очень странным, не совсем понятным». Но появление Савинкова в маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, «с бы­стротой молнии осветило мне все новое положение в отряде». Ке­ренский приписал перемену настроения появлению делегации со­вета союза казачьих войск. Он вспоминал позднее, что Савин­ков «старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе поло­жение». Манера Савинкова навязывать себя и свою волю здесь уловлена очень верно. Керенский пропустил момент взять Са­винкова на свою сторону. «Я уклонился от всякого с ним но существу разговора: мы расстались», - вспоминает он. Мы скоро увидим последствия.

Солнце клонилось к закату, решительного натиска на Царское не было и Керенский вновь потерял терпение. Он «уже более не сомневался, что внезапный (?) паралич, охвативший все части 3-го конного корпуса, происхождения не военно-технического, а чисто политического». На Краснова посыпались «письменные тре­бования немедля начать военные действия против Царского, от­крыв артиллерийский огонь». Керенский остался и впоследствии «при глубочайшем убеждении», что можно было «при доброй воле командования и при отсутствии интриг» занять Царское еще утром, полусутками раньше. «Сознательное промедление под Цар­ским» он считает «роковым ударом для всего похода».

«Роковым» было однако же, как мы знаем, все положение. К вечеру 28-го оно стало только яснее, чем раньше. И несомненно, Краснов, решившийся наступать в расчете на случайности граж­данской войны, чем дальше, тем яснее понимал, что случайности эти складываются не в его пользу. Он дал два пушечных выстре­ла, многотысячная толпа противников разом бежала к станции, требуя отправки в Петроград. Казаки почти без сопротивления за­няли станцию железной дороги, радиостанцию, телефон. В сумер­ках казаки начали входить в город. Но этим дело не решалось. Краснов помнил малочисленность своего отряда, помнил тактическую [637] опасность вступления в Царское и поздно вечером заявил Ке­ренскому, что надо оттянуть войска и отложить занятие города до утра. Керенский решительно протестовал и требовал немедленно­го вступления. Его поддержал Станкевич, только что прибывший из Петрограда и сообщивший оптимистические сведения о настро­ении в столице. С утра 29-го Керенский собирался «приступить к подготовке ликвидации Петербурга», продолжая ссылаться на «движение эшелонов» вспомогательных войск. Подчиняясь прика­занию и понимая моральное значение занятия Царского, Краснов ночью вошел в город и занял дворцы. Керенский, полный «самых мрачных мыслей», вернулся на ночлег в Гатчину. Он, впрочем, по его словам, еще «надеялся твердо в Гатчине найти свежие войска». Он нашел «только... телеграммы». В своих воспомина­ниях он признает: «За день нашего отсутствия настроение в низах сильно ухудшилось».

Положение в Царском было тоже неважное. Как и предвидел Краснов, сохранить силу горсточки казаков в многолюдном горо­де было гораздо труднее, чем в Гатчине. Юнкеров здесь не было, а дружественно расположенный Обуховский батальон соглашался помочь только расстановкой караулов. Гарнизон Царского Села, превосходивший силы красновского отряда «раз в десять», оста­вался нейтральным, но лишь до той поры, пока выяснится соотношение сил. Нечего и говорить, что никакой надежды на подход подкреплений, обещанных Керенским, не было. Численность от­ряда утром 28-го октября составляла всего 8 1/2 сотен, то есть 510 конных или 340 спешенных казаков. Днем 28-го подошли, правда, еще три сотни 1-го Амурского казачьего полка, но они за­явили, по свидетельству Краснова, что «в братоубийственной войне принимать участия не будут, что они держат нейтралитет». Они стали в деревнях, не доходя до Царского, и отказались даже выставить заставы, на смену утомленным донцам.

С фронта тоже приходили печальные известия. Генерал Чере­мисов телеграфировал по частям фронта, что «политическая борь­ба происходящая в Петрограде, не должна касаться армии», и эта телеграмма тотчас отозвалась на движении эшелонов к Петрогра­ду. Начальник штаба Черемисова генерал Лукирский[4] телеграфировал Краснову, что «приморский драгунский полк отказался грузиться в Витебске и лишь один эшелон, погрузившись, дошел до Полоцка». Мы видели, что казачьи части 3-го корпуса, не ус­певшие выступить с Красновым, были задержаны, а 13-й и 15-й Донские казачьи полки не были выпущены из Ревеля. Шедший на помощь из Гатчины эшелон осадного полка был обстрелян большевиками и отошел на станцию Ижора.

Таким образом, отряд Краснова оказался окончательно изоли­рованным. Двигаться на Петроград при таких условиях было, очевидно, невозможно. Генерал Краснов решил назначить на 29-е своему отряду дневку в Царском Селе. В своих позднейших вос­поминаниях он объясняет это решение следующим образом. [638] «Люди, которые были со мною, были сильно утомлены. Они двое суток провели без сна, в непрерывном нервном напряжении. Ло­шади отупели, не имея отдыха. Необходимо было дать передыш­ку. Но мои люди не столько устали физически, сколько истоми­лись в ожидании помощи. Комитеты мне заявили, что казаки до подхода пехоты дальше не пойдут». Краснов надеялся, что «кто- либо подойдет за день» и, во всяком случае, он сможет лучше вы­яснить обстановку.

За этот день 29-го октября в Петрограде произошло неудачное восстание юнкеров. По свидетельству Керенского, сведения об этом были получены в Царском Селе «только около 4-х часов дня, когда все уже было кончено». Керенский высказывает пред­положение, что «если бы мы были хоть вовремя осведомлены о событиях в столице, мы немедленно бросились бы на помощь, как бы врасплох ни застало нас известие о восстании». Но мы видели, как мало Керенский уже тогда имел влияния на ход событий и как невозможно было «немедленно броситься на помощь» из Цар­ского в Петроград. В течение дневки 29-го «обстановка» выясни­лась в смысле, еще более неблагоприятном для продолжения на­ступления и для Керенского лично.

«Офицеры моего отряда все корниловцы», рассказывает Крас­нов, «возмущались поведением Керенского... Его популярность пала, он - ничто в России и глупо поддерживать его... Пойдем с кем угодно, но не с Керенским». Краснов догадывается, что «под ил няни ем разговоров с офицерами и казаками» к нему зашел Са­винков и «предложил - убрать Керенского, арестовать его и самому стать во главе движения». С тем же явился войсковой старшина 9-го Донского полка Лаврухин, он «почти требовал не­медленно удалить Керенского из отряда, потому что казаки ему не верят, считают, что он идет заодно с большевиками и предает нас». «Именно в виду этого настроения Краснов и уговорил Ке­ренского «с большим трудом» переехать в Гатчину, куда приехал штаб корпуса и откуда можно было сноситься со ставкой». Стан­кевич и Войтинский пытались поднять настроение казаков, разъ­ясняя им политический смысл борьбы и необходимость наступления на Петроград. К чему привели эти убеждения, видно из воз­звания, которое было составлено 29 октября «совещанием пред­ставителей сводного отряда».

Отряд «с негодованием протестовал против клеветы, будто ка­заки служат контрреволюции», ссылаясь на то, что он идет к Пет­рограду «по приказу верховного главнокомандующего и по прика­зу центральных комитетов советов рабочих и солдатских депута­тов, киевского фронтового общеказачьего съезда, совета союза ка­зачьих войск и других органов российской демократии». По «очи­щении Петрограда от преступно захвативших власть большеви­ков», отряд «отдавал себя в распоряжение тех органов, которым верит Россия», а именно Временного Совета Республики и коми­тета спасения родины и революции, которым предстоит вопрос «о [639] воссоздании в республике государственной власти». Отряд хотел: «обеспечить им возможность разрешения этого вопроса без всяко­го давления с какой бы то ни было стороны». Позиция, как видим, приближалась к «нейтральной».

А навстречу этому воззванию, не имевшему никаких шансов на распространение, военно-революционный комитет распростра­нял по всем фронтам и армиям, по всей России, при помощи мощ­ной петроградской радиостанции, прокламации, в которых сооб­щалось, что «фронт отказал в поддержке бывшему министру Керенскому, низложенному народом и пытающемуся преступно про­тиводействовать законному правительству, избранному всероссий­ским съездом советов». Радиотелеграммы лживо утверждали, что «Москва присоединилась к новому правительству», что то же самое сделал и ряд других городов, что ни одна пехотная часть не идет против рабочего и крестьянского правительства и грозили, что «если казаки не арестуют обманувшего их Керенского и будут двигаться к Петрограду, то войска революции силой оружия вы­ступят на защиту драгоценных завоеваний революции». Дальше шла демагогия: министры Керенского разрушили продовольствие и порядок Петрограда; «Керенский идет на народ по требованию дворян, помещиков, капиталистов и спекулянтов, чтобы вернуть земли помещикам и т.д.»

В самом Царском Селе не было недостатка в отголосках по­добного же настроения. Представители пулеметной команды 14-го Донского полка прямо заявили Краснову, что они «заодно с Ле­ниным», потому что «Ленин за мир». Митинги шестнадцатитысяч­ного Царскосельского гарнизона дали, как максимальный резуль­тат, резолюцию против «братоубийственной войны» и обещание полного нейтралитета. «Весь день прошел в бесплодных перегово­рах», вспоминает Краснов. За этот день на помощь ему пришли еще три сотни 9-го Донского полка, блиндированный поезд, 2 орудия запасной конной батареи из Павловска, наполовину без прислуги, запасная сотня Оренбургского лейб-гвардии Сводного казачьего полка, вооруженная одними шашками, и несколько юн­керов из Петрограда. Отряд Краснова, по его позднейшим заявле­ниям, состоял к вечеру 29 октября из 9-ти сотен или 630 конных казаков (420 спешенных).

Однако же, Керенский, к которому присоединились Савинков и Станкевич, продолжали настаивать на наступлении. Керенский уверял (см. «Гатчину»), что «в санкт-петербургском гарнизоне как в полках, так и в специальных войсках, было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при пер­вом удобном случае с оружием в руках выступить против больше­виков... и в нужное время нанести решительный удар в тыл большевистским войскам, занимавшим у Пулкова позиции фронтом к моему (то есть красновскому) отряду». В Петрограде считали в то время, что у Краснова по крайней мере 5 тысяч казаков. Вопреки настроению казаков и комитетов, Краснов убедил свой отряд [640] «произвести усиленную рекогносцировку с боем» по направлению к Пулкову, чтобы «разведать, узнать все и тогда решить», а в слу­чае надобности, «отойти, обороняться и ждать помощи». Керенско­го, однако, просили во время боя остаться в Гатчине, откуда он со­брался было уехать «навстречу приближавшемуся эшелону».

Рано утром 30-го октября, прорвавшись из Петрограда, гимна­зист передал Краснову клочок бумаги, на котором стоял бланк со­вета союза казачьих войск и сообщалось, за подписью председате­ля, Агеева[5], следующие сведения о положении в столице: «По­ложение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехот­ные полки колеблются и стоят, казаки ждут пока подойдут пе­хотные части. Совет союза требует вашего немедленного движе­ния на Петроград. Ваше промедление грозит полным уничтоже­нием детей - юнкеров, не забывайте, что ваше желание бес­кровно захватить власть - фикция, так как здесь будет пого­ловное избиение юнкеров».

Краснов отвечал по адресу «комитета спасения родины в поло­вине десятого утра»: «Сейчас выступаю на Петроград». Он спра­шивал при этом, может ли петроградский гарнизон занять карау­лы по городу, а донские полки 1, 4 и 14-й выйти ему навстречу. «С мужеством отчаяния», рассказывает Краснов в своем первоначальном отчете, «в количестве всего восьми боевых сотен, то есть 480 конных или 320 спешенных, при 12-ти орудиях мы вы­ступили из Царского Села по направлению на Александров­скую-Пулково».

30-го октября разыгрался решительный бой под Пулковым, если только можно назвать «боем» столкновение маленькой кучки менее, чем в пятьсот человек с противником, превышавшим ее численностью «в 15 - 30 раз», «очень недурно обученным» и «действовавшим совершенно правильно», под руководством гер­манского обер-лейтенанта Отто Бауера и при участии дисциплини­рованных латышских стрелков.

За оврагом, по которому протекает р. Славянка, можно было видеть склоны Пулковской горы, изрытой окопами и черной от пяти-шести тысяч красногвардейцев, ее занимавших. Густые цепи спускались вниз, в овраг, штатские красногвардейцы шли неров­но, то подаваясь вперед, то отбегая назад; матросы, соблюдая строгое равнение и залегая сообразно местности. Красная гвардия занимала центр; кронштадтские матросы, с их германскими ин­структорами, искусно действовали на флангах.

Сила красновского отряда состояла в артиллерии и в броневом поезде: то и другое до поры до времени маскировало его малочис­ленность. Одним огнем артиллерии сбить противника было, оче­видно, невозможно, а сил для атаки не было. Оставалось рассчи­тывать на психологическое действие пушечных выстрелов на Петроград и держаться, хотя бы до вечера. Но единственный полк, пришедший из Петрограда, лейб-гвардии Измайловский, был на [641] стороне большевиков. Правда, он немедленно разбежался, после первого шрапнельного выстрела. Легкость успеха увлекла сотню оренбуржцев в атаку. Толпы красноармейцев побежали в беспо­рядке. Но матросы, засевшие в деревне Сузи, выдержали атаку. Командир сотни, 18 казаков и 40 лошадей были убиты и ранены. Сотня бросилась назад и этот маленький эпизод обнаружил превосходство матросов. Бой начал затихать.

С двух часов дня у противника появилась артиллерия и начал­ся систематический обход с флангов. К вечеру снаряды и патроны красновского отряда были расстреляны, а комендант Царского Села категорически отказывался выдать новые. «Погреб оказался окруженным толпой вооруженных стрелков. Нужно было доби­ваться патронов силой. А силы то этой и не было», говорит гене­рал Краснов в первоначальном описании боя. Приехавший из Петрограда Гоц сообщил, что «казаки не могут выйти из казарм, так как окружены советскими войсками». Положение становилось трагическим, - или точнее, трагичность положение окончательно выяснилась. «Если бы хотя два батальона пехоты подошло ко мне в это время, - пишет Краснов, - (если бы хоть триста человек солдат, говорили осажденные во дворце министры пятью днями раньше), можно было бы поправить дело. Но подмога не шла». И Краснов, отступив при наступлении ночи, писал в покинутой жильцами даче приказ «третьему конному корпусу». «Усиленная рекогносцировка, произведенная сегодня, выяснила, что... для ов­ладения Петроградом наших сил недостаточно... Царское Село постепенно окружается матросами и красногвардейцами... необхо­димость выждать подхода обещанных сил вынуждает меня отойти в Гатчину, где занять оборонительное положение».

Где же однако были эти «обещанные силы»? Керенский в своих воспоминаниях говорит о «целых грудах телеграмм, изве­щавших о приближении эшелонов» и о том, что «около 50 воин­ских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов». Где тут доля истины, доля самообма­на и доля преувеличения?

Чтобы найти ответ, мы должны на время оставить театр воен­ных действий между Царским Селом и Гатчиной, и посмотреть, что за это время делалось в ставке и на фронте. В распоряжении историка имеется для выяснения этого вопроса копия телеграф­ных лент, содержавших в себе переговоры ставки со штабами фронтов в дни октябрьского восстания[6]. Из этих переговоров мы видим, как быстро изменилось на фронте первоначально благо­приятное для Временного Правительства настроение армии и ее [642] командования, как только выяснилась слабость правительства и обозначились первые успехи большевиков. С Временным Прави­тельством повторялась в октябре та же история, как с царским правительством в февральские дни. Случайный революционный взрыв в столице был поддержан пассивно армией, потому что на­строение как командования, так и солдат, сложилось против того и другого правительства. В этом смысле, правильно было бы ска­зать, что судьба той и другой революции в последнем счете реше­на армией.

При первых слухах о надвинувшемся в Петрограде переворо­те, в ночь с 24 на 25 октября, настроение командования было вполне лояльно. Получив в два часа ночи распоряжение Керен­ского «направить все полки Кавказской казачьей дивизии, 23 дон­ской казачий полк и все остальные казачьи части, находящиеся в Финляндии, по железной дороге в Петроград на Николаевский вокзал в распоряжение Полковникова и в случае невозможности перевозки по железной дороге направить их поэшелонно, поход­ным порядком», Духонин немедленно передал это распоряжение начальнику штаба главнокомандующего Северным фронтом Черемисова, Лукирскому и получил ответ: «Распоряжение уже делает­ся, перевозка по железной дороге налаживается.., первым прибу­дут в Петроград роты самокатного батальона, которые находятся уже наготове на ст. Батацкая». Общеармейский комитет при став­ке той же ночью собрал экстренное заседание и «выразил резкое осуждение выступлению» большевиков.

В течение дня 22 октября, по мере развития событий, это на­строение изменилось. Исполнительный комитет румынского фрон­та («Румчерода») высказался против «посягательства как справа, так и слева». Но на юго-западном, западном и северном фронтах комитеты до четырех часов дня спорили, не вынося никаких решений. Пятая армия Северного фронта и тыловые организации склонялись к большевикам. Самокатные батальоны были «кем- то» задержаны в 70 верстах от Петрограда и отправка казачьей дивизии 25-го октября - «не выполнена». В 10 часов вечера Че­ремисов официально отменил все распоряжения о посылке войсковых частей к Петрограду. На тревожные вопросы Духонина, почему он это сделал, Черемисов дал лживый ответ: «Это сделано с согласия главковерха (Керенского), полученного мною от него лично». На просьбу Духонина дать ему возможность переговорить с самим Керенским, Черемисов продолжал лгать: «Невозможно, в его интересах». Объясняя свою перемену фронта, Черемисов тут же придумал следующую мотивировку: «Сегодня вечером кто-то, - по-видимому, правые элементы, назначили генерал-губернатором Петрограда Кишкина, принадлежность которого к кадетским пар­тиям известна на фронте. Это назначение вызвало резкий перелом в войсковых организациях фронта не в пользу Временного Прави­тельства». Наконец, Черемисов завершил свои измышления сооб­щением, [643] будто «Керенский от власти устранился и выразил желание передать должность главковерха - мне».

Свое настроение Черемисов попытался передать и главноко­мандующему Западным фронтом Балуеву. Ему он сообщил пря­мее, что «по последним сведениям генерал-губернатором Петро­града назначен без участия Керенского, кадет Кишкин; в силу этого обстоятельства посылка войск в Петроград является бесцельной и даже вредной, так как, очевидно, войска на сторону Кишкина не станут». В ответ он получил от Балуева резкую от­поведь: «Очень жаль, что ваши войска участвуют в политике, мы присягали Временному Правительству, и не наше дело рассуж­дать, состоит петроградским губернатором Кишкин или кто дру­гой... Я считаю большим несчастием для России, если власть будет захвачена такими безответственными партиями, как больше­виков, так как тогда будет анархия и гибель России неизбежна... Кроме Петрограда еще имеется обширная Россия и еще вопрос, как она посмотрит на это». Ответ Черемисова был: «Мы не имеем права уклоняться от политики и не считаться с политическим на­строением массы».

Генерал Балуев в результате этих переговоров не захотел пойти на объединение «хотя бы двух фронтов, Северного и За­падного», как того добивался Черемисов. Он заявил, что будет ждать указаний от ставки. Ставка же была в очень трудном поло­жении. Около часа ночи на 25-е здесь были получены известия об аресте министров. Местонахождение Керенского было неизвестно. Между тем военно-революционный комитет большевиков разослал по фронтам требование - известить солдат о случившемся и арес­товать тех, кто будет против переворота. Скрыть это требование от армии было невозможно. И ставка, прежде чем дать требуемые указания, в ночь на 25 октября произвела «опрос главнокоманду­ющих фронтов, имеются ли в их распоряжении войсковые части, которые безусловно поддержали бы Временное Правительство».

Генерал Балуев ответил на это с Западного фронта: «Ни за одну часть поручиться не могу, большинство же частей безуслов­но не поддержит. Даже те части, которые находятся около меня, - и те годны разве только для того, чтобы остановить по­громы и беспорядки, но для поддержки Временного Правительст­ва навряд ли они пригодны». Комиссар Румынского фронта Тизенгаузен на тот же вопрос ответил: «Двинуть с фронта войска для защиты лишь самого правительства едва ли возможно... Со­став прежнего правительства не особенно популярен в войсках, и как таковой, мало интересует солдат». Напротив, «защита Учре­дительного Собрания весьма популярна: в защиту Учредительного Собрания и для противодействия попыткам срыва безусловно ста­нет весь фронт». От Юго-западного фронта генерал Махров[7] уклонился от ответа, ссылаясь на сведения, сообщенные ему Черемисовым, что посылка войск вообще остановлена. [644]

К утру 26 октября настроение на Северном фронте изменилось под влиянием решения Керенского - идти походом на Петро­град - и вследствие доклада комиссара Войтинского Черемисову, что большевики изолированы, «так как вся организованная демо­кратия стала против них» и победа их есть «пиррова победа». Че­ремисов разрешил тогда «продолжать продвижение по железной дороге частей 3-го конного корпуса и приказал снять посты рево­люционного комитета». На своей версии событий он, видимо, перестал настаивать. И Духонин решился через штаб Северного фронта послать телеграмму Керенскому, хотя и просил «уничтожить кусочек ленты», на котором сообщил было Керенскому свое мнение: «Полагаю необходимым выдвижение к Петрограду не только 3-го корпуса, но и других назначенных частей; конечно, придется выехать походным порядком, так как состоялось поста­новление железнодорожников - не перевозить войск к Петрогра­ду». Во втором часу дня 26 октября в ставке получен был приказ Керенского, который вместе с воззванием пяти демократических организаций (Совета рабочих и солдатских депутатов, Центро- флота, армейских организаций в Петрограде и ПИК совета рабо­чих депутатов на короткое время укрепил антибольшевистское на­строение ставки. Духонин поспешил сообщить эти хорошие вести Балуеву на Западный фронт, но выслушал в ответ, что Минск в руках совета рабочих депутатов, гарнизон ненадежен и сам он, Балуев, находится под арестом 37 полка, который «весь в распо­ряжении совета». Момент оптимистического настроения по поводу «изолирования» большевиков отразился и на Юго-западном фронте, откуда Н.И.Иорданский обнадеживал, что «большинство за Временное Правительство, готовятся к посылке отряда в Пет­роград». Иорданский отговаривался, однако, по поводу приказа Керенского: «Приказ получен, одна фраза возбуждает недоуме­ние: о возможности образования нового правительства»[8]). «Если [645] это означает готовность идти на компромисс с Петроградом, то это ошибка. Лозунгом должно быть восстановление правительства и созыв Учредительного Собрания». «Наступил момент ликвидации большевизма, и мы были бы совершенно выбиты из колеи, если бы повторились полумеры 3-го и 5-го июля». Так перекрещива­лись в армии настроения справа и слева, одинаково враждебные Керенскому.

К сожалению, на этом оптимистическом настроении обрывает­ся наш источник - переговоры ставки с фронтами по прямому проводу. Чтобы проследить, как в течение последующих дней, 27-го и следующих, это настроение окончательно перешло в пессимисти­ческое, мы располагаем составленными по просьбе автора (неопубликованными) показаниями генерал-лейтенанта Шиллинга[9], командира 17 армейского корпуса, который предполагалось на­править против большевиков и комиссара восьмой армии, к кото­рой принадлежал этот корпус, К.М.Вендзягольского, пытавшего­ся сорганизовать посылку 17 корпуса к Петрограду. Приехав в ставку 26 октября и сделав доклад Духонину о положении 8-й армии, Вендзягольский узнал в управлении военного комиссара при Верховном главнокомандующем, что ставка «предполагает ор­ганизовать сводный отряд под командой генерала Врангеля[10] для отправки его частью под Петроград, частью для защиты подступов к ставке». Вендзягольский прождал в Могилеве сутки до полудня 27 октября, но отряд не формировался. Тогда, с разре­шения начальства, он решил ехать дальше на север, где в Витеб­ской и Псковской губерниях, был расположен XVII корпус, толь­ко что переведенный сюда с Румынского фронта и прибывший в район Невель-Городок 15 - 25 октября, в распоряжение главко­верха. «Настроение в Невеле и в частях, расквартированных в нем (запасный артиллерийский дивизион, тяжелый дивизион с Рижского фронта и Сибирский запасный саперный батальон) было большевистское», свидетельствует генерал Шиллинг. Он вызвал в город надежный «курень смерти», состоявший из 700 сол­дат украинцев и 27 октября занял им почту, телеграф и вокзал. Из штаба 5-й армии, где комитет был большевистский, начали уже просачиваться телеграммы с призывом подчиниться больше­викам. Прервав телеграфное сообщение с 5-й армией, генерал Шиллинг решил связаться непосредственно со ставкой. В 1 час ночи на 28-е к нему приехал Вендзягольский, сообщивший ему о положении. На вопрос Шиллинга, почему ставка не делает ника­ких распоряжений и ничего не сообщает, он получил от Вендзягольского ответ, что «там не уверены, можно ли надеяться на части корпуса». Чтобы проверить это, генерал Шиллинг собрал в 11 часов утра 28 октября представителей всех частей корпуса и изложил им свой взгляд на большевизм. Через два часа он полу­чил ответ председателя корпусного комитета, поручика Зотикова, что все с ним согласны и пойдут за ним. Тогда он отправил начальника штаба корпуса, полковника Бронского, на автомобиле в [646] ставку с почтограммой на имя Духонина, составленной Вендзягольским. Генерал Шиллинг ходатайствовал в ней о разрешении погрузить войска корпуса на железную дорогу и немедленно от­править эшелонами по двум направлениям: к Пскову и Луге и к Бологому и Чудову.

Раньше, чем дошла до ставки эта просьба, генерал Шиллинг получил из ставки секретный пакет с приказанием занять узло­вые станции Дно и Оршу, каждую батальоном с четырьмя пу­леметами, чтобы «не допустить продвижения большевиков к ставке». Однако, сделанный Шиллингом наряд (от 140 Зарай­ского полка) был задержан, так как «всеми нарядами поездов ведал штаб Северного фронта и, видимо, там приказания ставки не исполнялись».

Около 11 часов ночи 29 октября генерал Шиллинг получил из ставки ответ и на свою просьбу. Ставка приказывала послать от корпуса к Петрограду бригаду пехоты, мортирный дивизион и ди­визион полевой легкой артиллерии. Генерал Шиллинг приказал сосредоточить части, разбросанные на 25 верст в окружности, к станциям посадки: расчет был на аккуратную подачу поездов. На­значены к посадке были 11 пехотный Псковский и 12 Великолуцкий полки, 17 мортирный дивизион и три батареи 35 артиллерий­ской бригады. «К великому удивлению начальствующих лиц», свидетельствует генерал Шиллинг, «полки и части прибывают для посадки, а поездов нет. Солдаты стоят под открытым небом, при отвратительной дождливой погоде. С грехом пополам добились, чтобы через 10 часов подали два состава для посадки 12 Великолуцкого полка и один состав для штаба 3 пехотной дивизии. Аги­тация против посадки и отправления в это время велась во всю». В результате этой агитации, вечером 29 октября Шиллингу пришлось отменить отправку распропагандированных полков 3-й ди­визии и заменить их верной ему 35-й. Штабу 3-й дивизии и час­тям 12 полка, уже погруженным, велено было выгрузиться. На их место - уже только 30 и 31 октября - началась посадка 137 Не­жинского и 140 Зарайского полков. Повторилась и тут та же ис­тория. «Составы подавались чрезвычайно медленно. Бывало так, что состав подадут, весь эшелон погрузится, но сутки не дают паровозов, и солдаты сидят в вагонах, не приспособленных для отопления и не оборудованных для людей». Однако, на этот раз, «настроение у солдат было бодрое и веселое.., все шли охотно, несмотря на то, что кругом все кишело большевиками».

Движение погруженных эшелонов к Петрограду, наконец, на­чалось, - но продолжало встречать на пути всевозможные пре­пятствия. По докладу командира 137 пехотного Нежинского полка, корпусного комиссара, а также и начальника 35 дивизии, говорит генерал Шиллинг, «выяснилось, что везде на станциях эшелонам чинились задержки, не давали паровозов и что в деле захвата власти большевиками весьма подлую роль сыграл Викжель». Только применением насильственных мер первому из эше­лонов [647] удалось пробиться через Псков и добраться до Луги, где «весь гарнизон - около 6 - 7 тысяч человек - немедленно сдал­ся без боя, все караулы были заняты солдатами Нежинского полка, а находящиеся в Луге артиллеристы пришли к командиру батальона и сдали замки от орудий». «Погрозив вернуться и рас­стрелять Псков, этот первый эшелон вытащил вслед за собой мор­тирную батарею 17-го дивизиона. Депутация большевиков с мат­росом Дыбенко, приехавшая в Лугу уговаривать пришедшие туда передовые части, не имела успеха. Корпусный комиссар Зотиков решился даже съездить в Петроград, в Смольный, и вернулся от­туда благополучно, погрозив большевикам лужскими войсками. Но, увы, все эти частичные удачи пришли слишком поздно. Цель непрерывных задержек войск железнодорожниками была достиг­нута. Мы знаем, что уже 30 октября красновский отряд, лишен­ный подкреплений, проиграл решительный бой под Пулковым и принужден был отступать. А затем до Луги дошли слухи о пере­говорах Краснова с большевиками и 2 ноября получен приказ Ду­хонина, - на этот раз действительный и окончательный - оста­новить движение эшелонов к Петрограду. Нежинский полк не по­верил и послал выборных в ставку». Получив там подтверждение, части «стали возвращаться на свои места... конечно, уже не теми по настроению, какими пошли», замечает генерал Шиллинг: «яд большевизма начал проникать и в их среду».

Чем вызвано было решение Духонина? Мы увидим это, вер­нувшись в Гатчину к красновскому отряду и к Керенскому. Туда направился через Псков и Вендзягольский после соглашения с ге­нералом Шиллингом о наступлении.

Приехав в Гатчину за два дня до пулковского «боя» и пови­давшись с А.Ф.Керенским, Вендзягольский застал картину пол­ной растерянности Верховного Главнокомандующего и внутрен­них распрей вокруг его личности. «К ужасу своему я заметил, пишет он, «что ни Верховный Главнокомандующий, ни кто-либо из окружавших его (штаба Краснова там не было) не имели ни малейшего представления о дислокации войск Северного фрон­та... Известие о возможности прибытия «целого корпуса» свали­лось на всех большим неожиданным счастьем. Оставалось ждать прихода корпуса, не имея возможности, за отсутствием связи, следить за его движением. В штабе Верховного Главнокомандующего поражала всеобщая суетня, беготня, пулеметы в столовой, консер­вы на дворе, бесконечное шатание всех повсюду и полное отсутст­вие службы связи, почти отрезанность от всей России. Прибли­женные к А.Ф.Керенскому комиссары Войтинский и Семенов[11] «назначили» меня комиссаром броневого поезда, имеющего задачу 29-го октября занять вокзал. «Позднее Войтинский отменил это назначение, когда Вендзягольский сказал ему, что броневой поезд имеет шансы удержать Николаевский вокзал только путем опусто­шения и террора среди большевиков». «По мнению этого доброго человека», замечает Вендзягольский, «броневой поезд должен [648] был сыграть роль аргумента больше морального свойства...» «Через некоторое время мне предложили ехать комиссаром к какому-то отряду в Валк или куда-то в другое место, а еще спустя некоторое время назначили меня агитатором в какие-то слабые части с программой: если слишком правы, наступить им на хвост (выражение Войтинского)... Назначения и поручения сыпались всю ночь и утро 29-го октября от метавшихся вокруг А.Ф.Керен­ского, Станкевича, Войтинского, Семенова, трех адъютантов, на­чальника гражданской канцелярии и многих других лиц разного звания, упомнить которых не мог». Скоро все эти лица почувст­вовали в Вендзягольском врага, особенно когда появился в Цар­ском и Гатчине Савинков. Савинков имел несколько неприятных разговоров с Керенским, в которых указывал, что казаки ему не верят, боятся повторения истории 3 - 5 июля и что его речи к ним производят неблагоприятное впечатление. Настроение приближен­ных Керенского выразилось в разговоре Войтинского с Савинко­вым, в котором комиссар Северного фронта «высказывал опасе­ние, что «контрреволюционеры» воспользуются большевистским выступлением для осуществления своих собственных целей». «Мне казалось», прибавляет Савинков, «что он недоверчиво отно­сится к казакам и ко мне». И действительно, вечером того же 29-го октября Семенов снял с Вендзягольского форменный «допрос по поводу слухов о предполагающемся будто бы перевороте, арес­те Керенского» и т.д. Дрожащие уста комиссара Семенова произ­несли «страшное» слово: «Савинков». «Пугаясь своих защитни­ков, приближенные Керенского и сам он уже задумывали (или, вернее, продолжали обсуждать, см. выше) новую политическую комбинацию». «В кабинете Керенского, свидетельствует Вендзягольский, происходила борьба: зарождалась идея соглашательст­ва. Станкевич и остальные комиссары что-то говорили. Показа­лись во дворце Чернов и еще кто-то. Стали носиться слухи о фор­мировании в ставке (в Могилеве) какого-то однородного правитель­ства. Называли Авксентьева, Чернова. Савинков также узнал, уже во время Пулковского боя от одного члена комитета спасения, что А.Ф.Керенский собирается уехать в ставку. Полагая, что отъезд «был бы учтен, как бегство во время боя», Савинков счел нужным снова поехать в Гатчину, чтобы отговорить Керенского. «Станкевич возражал мне», вспоминает Савинков, но А.Ф.Керенский посовето­вавшись с приехавшим со мной есаулом О., согласился с моими соображениями». Вечером того же дня, 30 октября, Савинков имел новый разговор с Керенским по поводу своего назначения комис­саром отряда Краснова. «Я заявил Керенскому, что не разделял и не разделяю его политики, что его пребывание у власти уже давно мне кажется губительным для России, что я боролся против него всеми законными средствами и что я готов бороться незаконными, ибо считаю его одним из виновников полного развала России, и, в частности, одним из виновников выступления большевиков, про­тив которых им не было своевременно принято никаких мер». [649] После этого откровенного разговора, Керенский «ввиду исключи­тельности положения» утвердил Савинкова в должности, которую просили его занять офицеры Краснова.

Среди руководителей шли распри; среди защитников шла упорная агитация. «Большевики открыто бунтовали солдат и ка­заков», свидетельствует Вендзягольский. «Повсюду шныряли аги­таторы... Жители Царского Села роптали: какой же это порядок, какая война, если враг беспрепятственно просачивается в войска, на улицах митинги, по городу стрельба, а Керенский все речами, да речами воюет». «Большевистские агитаторы», подтверждает Савинков, «доказывали казакам, что большевики и казаки - бра­тья и служат одной и той же цели, ибо те и другие прежде всего желают, чтобы Керенский сложил с себя полномочия... С этой пропагандой было невозможно бороться: в Царском Селе было не­сколько тысяч гарнизона; в этой вооруженной толпе тонула горсть казаков генерала Краснова». Плоды агитации сказались и на поле битвы. В то время как большевики «смотрели на нас как мы смот­рели на германцев, дрались жестоко и упорно, - увечили трупы», говорит генерал Краснов - и казаки не могли отрешить­ся от навязанного им агитаторами взгляда, что это «свой», что это «братья», что это «братоубийственная» война и, где только можно, щадили их. От этого часто вовлекались в обман, пропус­кали лазутчиков и шпионов, приходивших «переговорить» и «столковаться»...

С характеристикой Савинкова и Вендзягольского вполне со­глашается и Керенский, но с той разницей, что он возлагает, вину за разложение красновского отряда на самого Краснова. «Ника­ких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка принято не было», говорит он. «Всюду, в аллелях парка, на улицах, у ворот казарм, шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, об­рабатывавшие наших станичников. Как раньше, гвоздем пропа­ганды было сравнение моего похода с корниловским». Краснов стал все решительнее сбрасывать маску своей «лояльности». Одним словом в атмосфере интриги ясно чувствовались признаки измены.

Отступление от Царского вечером 30 октября было сигналом для открытого выявления всех этих настроений, плохо прикры­вавшихся до тех пор тонкой пленкой военной дисциплины. В Гат­чине, первые слухи об отступлении, по выражению Керенского, «вызвали панику у одних, удвоили энергию и дерзость у других». Перед самым возвращением Краснова, в 10 часов вечера, к Керен­скому явилась депутация от «Викжеля» (Всероссийский исполни­тельный комитет союза железнодорожных служащих), предста­вившая ультимативное требование: под угрозой железнодорожной забастовки вступить в немедленные переговоры о перемирии с большевиками. Когда Керенский спросил пришедшего к нему ге­нерала Краснова, как он думает об этом предложении, Краснов отвечал, что для выигрыша времени нужно начать переговоры о [650] перемирии: что это несколько успокоит казаков, все с большей на­стороженностью посматривающих на свое начальство, и даст воз­можность дождаться подкреплений.

Действительно, казаки больше не верили никаким «грудам те­леграмм о продвижении эшелонов». Красновский отряд вернулся в Гатчину совершенно разложенный. Утром 31-го октября 9-й Донской полк отказался выставить караулы и не взял ружейных патронов, заявляя, что не желает братоубийственной войны. Ка­раулы пришлось занять только что пришедшими из Петрограда двумя сотнями 10-го Донского полка. Надежду на прибытие вспо­могательных войск с фронта начал уже терять и Керенский. К этому времени, по показанию его адъютантов, он «связался по прямому проводу со ставкой и Северным фронтом и оттуда получил сведения о том, что фронт в некоторых местах стал открыто на сторону большевиков, что в некоторых пунктах, как в Винни­це, Киеве и Москве, вспыхнули большевистские восстания, а ла­тышские полки бросили фронт и отправились в тыл, разгромив Венден и Юрьев. Таким образом, общая обстановка для А.Ф.Керенского складывалась так, что дальнейшее промедление и затяги­вание операций становилось невозможным».

Как подействовало на Керенского это изменение положения видно из его распоряжений вечером 30-го октября. Еще сутками раньше он пытался уехать из Гатчины «навстречу приближаю­щимся эшелонам» - и был остановлен решительным заявлением казацкой делегации, что казаки связали с ним свою судьбу и не допустят его отъезда. Теперь, «воспользовавшись новым приездом друзей из Петрограда», Керенский «на всякий случай, передал им письмо на имя Авксентьева, которым вручал председателю Совета Республики права и обязанности министра-председателя и предла­гал немедленно пополнить состав правительства». После этого, по требованию совета офицеров в Гатчине, он назначил начальником обороны города Савинкова, которого считал, как мы видели, самым опасным своим врагом. «В это время мы уже чувствовали», - говорит Керенский, «что идем быстро к неизбежному» и, «собственная судьба не представлялась нам особенно загадочной». Поздно ночью, Керенский отпустил одного из своих адъютантов, женатого человека, и «заключил братский союз» с другим, не хо­тевшим его оставить.

В одиннадцатом часу утра 31-го октября А.Ф.Керенский при­шел к генералу Краснову и пригласил его на совещание с предста­вителями партий и комиссарами по поводу предложения «Викжеля». Телеграмма «Викжеля», разосланная «всем, всем, всем», вы­ставляла «категорическое требование немедленно остановить гражданскую войну и собраться для образования однородного, ре­волюционного, социалистического правительства». В случае не­подчинения этому требованию, железнодорожный союз объявлял «прекращения всякого движения по дорогам» с 12 часов ночи с 29 на 30 октября. Это было, конечно, безразлично для наступающих [651] из Петрограда большевистских войск, но вовсе не безразлично для движения эшелонов, предназначавшихся на помощь отряду генерала Краснова. Это был тот «строгий нейтралитет, который по той же телеграмме «Викжель» признал для себя обязательным с самого начала междоусобицы». В обсуждении предложения уча­ствовали, кроме Керенского и Краснова, представители союза казачьих войск, Савинков и Аникеев, комиссар Станкевич, капитан Козьмин, подполковник Попов и подъесаул Ажогин. Описание этого заседания мы приводим по первоначальной записке генерала Краснова.

«Мы сели в дворцовой гостиной за круглым столом. А.Ф.Ке­ренский сел несколько поодаль. Он, видимо, был сильно взволно­ван. Он сообщил о предложении «Викжеля» и просил нас, пред­ставителей отряда, высказаться, насколько оно приемлемо в на­стоящее время.

Я указал Керенскому на создавшееся положение. Обещанная пе­хота не подходит. Казаки не верят в то, что она придет; среди них сильное брожение. Сегодня они уже вышли из повиновения. Если к нам не подойдут значительные силы пехоты, борьба бесполезна.

Что же вы предполагаете делать?

Если бы не было предложения «Викжеля», наше положение было бы отчаянным. Пришлось бы пробиваться на юг, - туда, где есть еще верные правительству войска, идти походом, испыты­вая все муки голода. Теперь, когда это предложение исходит не от нас, после вчерашнего боя, в котором советские войска испыта­ли силу казачьего сопротивления, понесли значительные потери, мы можем выговорить очень приличные условия и прекратить эту гражданскую войну, которая всем одинаково тяжела и противна.

Подполковник Попов и подъесаул Ажогин меня поддержали. На вопрос Савинкова, сколько же казаков осталось таких, на ко­торых вполне можно положиться, подъесаул Ажогин мужественно доложил, что разложение идет быстро, - его усиливает сознание своего одиночества, слабости, покинутости всеми. Борьба при этих условиях невозможна. Мы можем остаться с несколькими офицерами и двумя, тремя десятками казаков добавлял я».

«Что же, значит, приходится сдаваться на милость большеви­ков», с горечью заметил Керенский?

Нет, - воспользоваться предложением «Викжеля» и войти в переговоры, отвечал я.

Заговорил Савинков. Он говорил с глубокой горечью, с истинным и сильным патриотизмом. Ярко обрисовал он тяжелое, невыносимое положение, в которое попадет Россия, если в правительство попадут большевики. Я мог пойти на соглашение, говорил он, только при том условии, что большевиков в нем не будет. Потому что стоит войти одному большевику в правительство и он сумеет развалить все минис­терства. Мы должны бороться до конца и спасти Россию.

Его горячо поддерживал капитан Козьмин. Он все еще считал силы большевиков слабыми и считал, что победить их можно [652] даже и теперь. Сколько времени можете вы простоять здесь, спро­сил он меня?

Я считаю свое положение в Гатчине за рекой Ижорой очень выгодным. В это осеннее, холодное время я сильно сомневаюсь, чтобы советские войска стали форсировать реку в брод. Она и летом, вследствие болотистости берегов, трудно проходима. Но мне нужны войска, а их меня нет. Вместо оборонительных застав, наблюдательные, я не ручаюсь даже за сегодняшнюю ночь, потому что хорошего напора мне не задержать.

Станкевич стал на нашу сторону. Он доказывал, что соглаше­ние с большевиками неизбежно[12]. Нельзя же отрицать их сильное влияние, и с ними приходится считаться. Его мнение было таково, что надо выработать условия переговоров и кому-либо поехать в Смольный, послав одновременно парламентеров.

Итак, за переговоры были Станкевич и трое нас, представите­лей военного отряда; против - Савинков, Аникеев и Козьмин. Я понимаю переговоры, говорил Савинков, только как военную хит­рость, чтобы выиграть время. К нам подойдут войска, отрезвеет русское общество, и мы снова пойдем на Петроград: ведь нас там ждут как избавителей.

Я опять повторил, что если сегодня к вечеру ко мне подойдет хоть один батальон пехоты, - то обстановка изменится, и я буду уже против переговоров.

А.Ф.Керенский после долгого раздумья, полу решил вступить в переговоры[13], капитан Козьмин и отчасти Аникеев соглашались уже, что борьба невозможна. Один Савинков честно и горячо, и так молодо упорствовал, изыскивая средства помочь горячо люби­мой им родине.

Все встали. Ходили по комнате, обменивались отрывочными фразами.

У нас есть польские войска, сказал Савинков. Поляки поймут, в какую бездну влекут большевики Польшу. Я сейчас поеду в Польский корпус и приведу его сюда...

Но нам казалось это несбыточным. Вряд ли поляки пожелают вмешиваться в наши внутренние дела. Да и когда придет этот корпус? Наконец, прибытие поляков не повлияет на казаков и не заставит их драться. [653]

Шел уже третий час, что мы заседали. Время шло в разгово­рах. Нужно было действовать. Я напомнил об этом. Было приступлено к выработке текста послания, которое было решено от­править по телефону и с парламентерами, как в Смольный, так и в штаб отряда советских войск в Красное Село.

«Пока шло совещание начальства», рассказывает Краснов в своих последних воспоминаниях, «другое совещание шло у коми­тетов. Прибывшие матросы - парламентеры, безбожно льстя ка­закам и суля им немедленную отправку специальными поездами прямо на Дон, заявили, что они заключать мир с генералами не согласны, а желают заключить мир через головы генералов с под­линной демократией, с самими казаками». Казаки явились к Краснову, и он составил им текст соглашения, который они долж­ны были отстаивать, не упоминая о его авторе. По этому предложению, «большевики прекращают всякий бой в Петрограде и дают полную амнистию боровшимся против них офицерам и юн­керам, отводят войска к Четырем Рукам; Лигово и Пулково ней­тральны. Наша кавалерия занимает, исключительно в видах охра­ны, Царское Село, Павловск и Петергоф. Ни та, ни другая сторо­на до окончания переговоров не перейдет указанной линии. В слу­чае разрыва переговоров о переходе линии надо предупредить за 24 часа. Поздно вечером 31-го октября это предложение было от­правлено с офицером и двумя казаками в Красное Село».

Другое заявление было составлено Козьминым и направлено «комитету спасения родины» в ответ на телеграмму «Викжеля». Здесь выражалась готовность прекратить кровопролитие на усло­вии освобождения арестованных членов правительства и верных ему лиц и вступления в переговоры с представителями партий о реорганизации власти на основах преимущественного значения большинства, необходимости продолжать оборону страны и созы­ва в установленное время Учредительного Собрания, которое одно только должно разрешить вопросы о земле и воле, о войне и мире.

Третья бумага, составленная Станкевичем и подписанная Ке­ренским[14], была отправлена со Станкевичем в совет комиссаров. Вдогонку, в б часов вечера, Керенский для верности послал еще [654] телеграмму «Викжелю» о том, что предложение о перемирии сде­лано. О настроении Керенского после совещания свидетельствует Вендзягольский, которого Керенский вызвал, чтобы еще раз спра­виться о возможности прихода 17-го корпуса и польских войск, о которых Савинков говорил с его слов на совещании. Вендзягольский получил письменное приглашение «ехать в польский кор­пус». Вдруг Керенский схватывается за голову и кричит: «Да не пойдут поляки; я знаю, что не пойдут». «Думаю», замечает Вендзягольский, «за вас, наверное, нет. За Польшу, которая связана с будущим России, - пожалуй». И затем прибавляет позднейшую справку: «На этот раз министр был прав. Поляки не пошли. Хо­роший генерал, Довбор-Мусницкий[15] оказался слепым политиком!». - После этого а parte[16], Вендзягольский продолжает опи­сание. «Керенский ложится, закрывает лицо руками. Чувствуется внутренняя слабость человека». Становится жалко. По углам шепчутся адъютанты и свита. По временам с их стороны падает нерешительный совет. «А может то, а может это».

Савинков согласился с Вендзягольским, что при такой обста­новке около Керенского делать нечего. Он предложил Керенско­му съездить в Быхов и в Минск. Керенский согласился и подпи­сал приказ о погружении польской дивизии, помеченный 8 часами вечера 31 октября. Правда, тотчас после того, он отменил это рас­поряжение и приказал Савинкову выехать к 17 корпусу в Невель, затем снова переменил решение и приказал обоим остаться в Гатчине[17]. Савинков и Ведзягольский этому приказанию не подчини­лись и, «провожаемые насмешками: удирают - мол», в 9 часов вечера 31 октября уехали в Псков.

Слухи о начавшихся переговорах быстро распространились в Гатчине и усилили брожение среди казаков. Полковой комитет 9-го Донского полка явился к Краснову около 5 часов пополудни с просьбой всего полка - арестовать Керенского, как «изменника и предателя, вовлекшего их в авантюру». Краснов ответил: «Не нам дано судить его. Казаки, которым он доверился, не могут уни­зиться до самосуда и предать своего высшего начальника. Дон ни­когда не простил бы нам этого. Как глава государства, он если и сделал что неправильно, не уйдет от народного суда». Казаки от­вечали, что Керенский может убежать и Краснов принужден был разрешить им выбрать казака для наблюдения за Керенским. На дворцовом дворе, полном казаками, тотчас начались летучие ми­тинги на эту тему. Керенский узнал об этом и вызвал Краснова, который подтвердил ему, что «положение грозно», но обещал не допустить «выдачи» и поставить надежный караул. Приехавшему [655] из ставки французскому генералу Нисселю Краснов сказал в тот же вечер, что «считает положение безнадежным», хотя один бата­льон иностранных войск и мог бы его спасти. «Ниссель выслу­шал, ничего не сказал и поспешно уехал».

Ночь на 1 ноября прошла в крайней тревоге. В мрачных кори­дорах старого Павловского дворца «толпились настороженные, обозленные люди». «Офицеры сбились в одну комнату, спали на полу, не раздеваясь. Казаки, не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах и уже не верили друг другу». В комнатах Керенского, еще вчера переполненных, не было ни души. До рассвета Керен­ский «уничтожал все бумаги и письма, которых нельзя было оста­вить в чужих руках». Потом он «прилег на постель и задремал с единственной мыслью, придут ли утром эшелоны?».

В 10 часов его внезапно разбудили. Вместо перемирия, казаки, посланные в Красное Село парламентерами, вернулись с матрос­ской делегацией, с Дыбенко во главе. Основное требование - безусловная выдача Керенского. Казаки готовы принять это условие.

«Громадного роста красавец мужчина, с вьющимися черными кудрями, сверкающий белыми зубами, с готовой шуткой на смею­щемся рте, физический силач позирующий на благородство», Ды­бенко, по словам Краснова, «очаровал в несколько минут не толь­ко казаков, но и многих офицеров». «Давайте нам Керенского, а мы вам Ленина предоставим - тут же у дворца и повесите». Краснов выгнал казаков, пришедших к нему с этим предложени­ем. Керенский решил... «вывести на свежую воду самого Красно­ва». Около полудня он вызвал его к себе.

«Приходит - корректный, слишком спокойный», рассказыва­ет Керенский. Потом «нервность, сменившая наружное спокойст­вие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка - все это не оставляло никаких сомнений». Сомнений - в чем? Керенский и в эту минуту не оставляет позы величия. Он беседует с Красновым, как беседовал с В.Львовым, с Крымовым. «Что происходит внизу? Как мог он допустить матросов во дворец? Как мог не предупредить, не осведомить? Краснов длинно объясняет».

Вот как сам генерал Краснов передает этот последний разго­вор с верховным главнокомандующим:

«Я застал Керенского нервно шагающим по диагонали средней комнаты своей квартиры и в сильном волнении. Когда я вошел к нему, он остановился против меня, почти вплотную ко мне, и сказал взволнованным голосом: генерал, вы меня предали. Ваши казаки оп­ределенно говорят, что они меня арестуют и выдадут матросам.

- Да, отвечал я; разговоры об этом идут и я знаю, что ни сочувствия, ни веры в вас нигде нет.

- Но и офицеры говорят то же.

- Да, офицеры особенно настроены против вас.

- Что же мне делать? Остается одно: покончить с собой.

- Если вы честный человек и любите Россию, вы поедете сей­час, днем, на автомобиле с белым флагом в Петроград и явитесь [656] в революционный комитет, где переговорите, как глава правитель­ства.

А.Ф. задумался; потом, пристально глядя мне в глаза, сказал: да, я это сделаю, генерал.

- Я дам вам охрану и попрошу, чтобы с вами на автомобиле поехал матрос.

- Нет, быстро возразил Керенский. Только не матрос. Вы знаете, что здесь Дыбенко.

- Я ответил, что не знаю, кто такой Дыбенко.

- Этой мой политический враг, сказал мне А.Ф.Керенский.

- Что же делать, отвечал я. У человека, занимающего столь высокое место, естественно есть друзья и враги. Вам приходится теперь дать ответ во многом; но если ваша совесть чиста, Россия, которая так любит вас, поддержит вас и вы доведете ее до Учре­дительного Собрания.

- Хорошо, но я уеду ночью, сказал, немного подумавши А.Ф.Керенский.

- Я не советую вам делать так, возразил я ему. Это будет по­ходить на бегство. Поезжайте спокойно и открыто, как глава пра­вительства.

- Хорошо, но только дайте мне надежный конвой.

Я вышел из его квартиры, потребовал себе казака Руссова (ко­торый был выбран для наблюдения за Керенским) для того, чтобы вызвать надежных людей для сопровождения А.Ф.Керен­ского в Петроград»[18]. [657]

Собраны были дивизионные комитеты и после шестичасовых переговоров, в два часа пополудни, выработаны были следующие условия перемирия:

1) полная амнистия и выпуск на свободу всех юнкеров, офи­церов и других лиц, принимавших участие в борьбе, кроме имею­щих за собой обоснованное обвинение в государственной измене;

2) выпуск на свободу и выдача надлежащих пропусков всем членам совета союза казачьих войск;

3) прекращение грабежей, насилий и неистовств над мирными жителями, если таковые происходили и впредь предотвратить;

4) свободный и организованный пропуск всех семейств каза­ков, находящихся в Петрограде, с правом вывести необходимое имущество;

5) установление надежной охраны в г. Гатчине и окрестностях после отъезда казаков;

6) полная гарантия спокойствия и нормальной жизни в гатчин­ской школе прапорщиков и авиационной школе;

7) дать возможность приготовить все для погрузки казаков от­ряда не спеша;

8) немедленно по окончании переговоров открыть движение всех железных дорог, чтобы дать возможность подвоза продоволь­ствия и всего необходимого;

9) открыть все заставы и установить свободное сообщение со столицей. Товарищи Ленин и Троцкий, впредь до выяснения их невинности в государственной измене, не должны входить как в министерство, так и в народные организации. «С другой сторо­ны, было постановлено, по заслушании доклада представителей революционного комитета»: «передать Керенского в распоряже­ние революционного комитета для предания гласному народному суду под охраной трех представителей от казаков, трех от партий и трех от матросов, солдат и рабочих Петрограда. Обе стороны дают честное слово, что над ним и вообще ни над кем ни в коем случае не будут допущены никакие насилия и самосуды».

Керенский, как видим, был прав, что «внизу» происходил «торг о цене его головы». Понятны, в связи с содержанием этих решений, которые здесь переданы по данным первоначальной бро­шюры Краснова, и советы Краснова Керенскому - поехать в Петроград добровольно, с надежным эскортом. В некоторых пунктах соглашения видны следы предложений Краснова о пере­мирии, посланных накануне в Красное Село. Едва ли, конечно, Краснов мог поверить в добросовестность предложений «румяного и веселого красавца мужчины», Дыбенко, поменять Керенского на Ленина, «ухо за ухо».

Казаки, однако, этому верили. Вскоре по принятии приведен­ных решений, в три часа дня к Краснову, по его позднейшим вос­поминаниям, «ворвался комитет 9-го Донского полка с войсковым старшиной Лаврухиным». Казаки истерично требовали немедлен­ной выдачи Керенского, которого они под своей охраной отвезут [658] в Смольный. «Ничего ему не будет, говорили они: мы волоса на его голове не позволим тронуть».

Дальше в показаниях Краснова и Керенского начинается важ­ное разноречие. Конец разговора своего со станичниками Краснов передает здесь так, как передан выше разговор его с той же деле­гацией 9-го Донского полка, происшедший (по первоначальной брошюре Краснова) в пять часов вечера накануне, 31-го октября. Надо думать, что в позднейших воспоминаниях произошло смеше­ние и тот же разговор отнесен к 3 часам 1 ноября. Если это так, то и в дальнейшем рассказе Краснова мы можем предполагать пу­таницу. Краснов рассказывает следующее.

«Когда они (казаки) вышли, я прошел к Керенскому. Я за­стал его смертельно бледным, в дальней комнате его квартиры. Я рассказал ему, что настало время, когда ему надо уйти. Двор был полон матросами и казаками, но дворец имел и другие выходы. Я указал на то, что часовые стоят только у парадного входа. «Как ни велика вина ваша перед Россией, сказал я, не считаю себя вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь». Выйдя от Керенского я устроил так, что надежный караул (обещанный де­путацией 9-го полка) долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он бежал».

Керенский в своих воспоминаниях утверждает, что «все это вздор и вымысел», и что никакого свидания с Красновым непо­средственно перед побегом у него не было. Утверждение Керен­ского подтверждается не только подозрительно театральным тоном обращения, которым отличаются и части предыдущей бесе­ды, но и тем обстоятельством, что в своем первоначальном расска­зе, составленном тогда, когда воспоминания были свежее. Крас­нов также ничего не говорил о втором разговоре с Керенским. Там он рассказывал о бегстве Керенского, как совершенно неожи­данном для него самого. Он описывал, как после приведенного выше разговора, происходившего около полудня, он едва успел получить сведения о ходе переговоров с казаками, отправить теле­грамму в ставку и вызвать к аппарату казачьего комиссара в став­ке, как наткнулся в комнате офицеров штаба на растерянных ка­заков и офицеров, сообщивших ему, что Керенский бежал. «Это известие показалось мне совершенно невероятным», сообщает Краснов в своем первоначальном «Описании». «Был полный день: коридор дворца (квартира Керенского выходила на два ко­ридора, охранялся же только один вход, другой был заперт), дворцовый двор и площадь перед дворцом кишели казаками и солдатами. Как можно было бежать через всю эту кипень людей такому приметному наружно человеку, каким был А.Ф.Керен­ский?». Из расспросов Краснов установил, что Керенский «ушел в матросской куртке и синих очках».

По-видимому, покрывая себя перед начальством, Краснов те­леграфировал в ставку генералу Духонину: «Приказал арестовать главковерха: он успел скрыться». [659]

От приказа арестовать до пособничества в побеге - расстоя­ние, конечно, очень большое и единственным исходом из этого ряда внутренних противоречий генерала Краснова является при­знать более правильным изложение Керенского, совпадающее с первоначальным свидетельством самого Краснова. Керенский рассказывает («Гатчина») как после своего «последнего свидания» с Красновым, изложенного выше, он «рассказал всю правду тем, кто еще оставался с ним». По его словам, тут же было решено, что он с адъютантом останется в своих комнатах, но живым не сдастся, а с наступлением сумерек выйдет из дворца подземным ходом, который был указан ему одним из высших служащих дворца. Но в третьем часу вбежал к нему «тот самый солдат, ко­торый утром принес весть о Дыбенко» и сообщил, что «торг со­стоялся» и что для ареста Керенского и выдачи его большевикам уже избрана смешанная комиссия. «Каждую минуту матросы и казаки могли ворваться». «Я ушел из дворца, рассказывает Ке­ренский за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои ком­наты. Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду. Прошел нелепо переодетый, под носом у врагов и предателей. Я еще шел на ули­цам Гатчины, когда началось преследование»... Потом на автомо­биле он уехал по шоссе к Луге.

Адъютанты Керенского тогда же сообщили печати следующее официальное объяснение его исчезновения. «Около 3-х часов дня, когда стала известной вся безнадежность создавшейся обстановки для А.Ф.Керенского, - решение казаков выдать его большевикам, по его мнению должно было повлечь за собой самосуд: тем более, что у него не было надежды на то, что его дело будет рассматри­ваться в условиях нормального политического процесса, - он ре­шился временно скрыться, с тем, чтобы когда улягутся страсти и настроение общества будет более объективным, объяснить стране как обстановку, в которой он действовал в последние дни, так и те причины, которые заставили его решиться сделать этот шаг».

В самый момент обнаружения бегства Керенского комиссар Северного фронта Войтинский сообщил генералу Краснову, что «соглашение между отрядом Краснова и представителями Петро­градского гарнизона достигнуто на основании низложения Керен­ского». В Псков и в ставку Войтинский послал следующие телеграммы. В Псков: (после только что приведенной фразы) «пред­пишите немедленно остановить все двигающиеся к Петрограду эшелоны и прекратить всякие действия, связанные с формирова­нием отряда Керенского». Наштаверху: (после того же сообще­ния) - «все проявления гражданской войны должны быть немед­ленно ликвидированы. В частности, прекратите движение эшело­нов и известите всех о прекращении военных действий между столкнувшимися сторонами». «Всем, Всем» была послана третья телеграмма: (после той же вступительной фразы) «вопрос управ­ления Россией этим соглашением не предрешается, но устанавливается безусловное прекращение гражданской войны. Керенский покинул отряд». [660]

В первую очередь предстояла ликвидация красновского похо­да. Казачий комиссар при ставке Шапкин, еще не зная о соглаше­нии и исчезновении Керенского, телефонировал Краснову, что ка­зачьим частям надо соединиться и добиваться пропуска на Дон, а Керенскому, не выдавая его, - «чего не допускает казачья честь», - надо «дать возможность скрыться». Слух об этом раз­говоре немедленно дошел до казаков и мысль об уходе домой окончательно разрушила в их среде остатки дисциплины. Офице­ры пребывали в состоянии растерянности, когда колонна солдат лейб-гвардейского финляндского полка в несколько тысяч человек в стройном порядке беспрепятственно прошла казацкие заставы и подошла к дворцу. «Казаки оставили меня и разбежались куда попало», рассказывает Краснов. За финляндцами шли матросы, за матросами красная гвардия. В окна, сколько было видно, все было черно от черных шинелей матросов и пальто красной гвар­дии. Тысяч двадцать народа заполнило Гатчину и в их темной массе совершенно растворились казаки.

О заключенном перемирии вновь приходившие части ничего не знали и считали, что они «взяли Гатчину». Солдаты, матросы, красногвардейцы, казаки - все перемешалось. Смешанная толпа наполнила коридоры, лестницы и комнаты дворца. Они «шата­лись по коридорам, тащили ковры, подушки, матрацы». «При­бывшие с матросами народные комиссары Дыбенко, мичман Рас­кольников, Рошаль сбивались с ног, успокаивая непослушное свое войско. Всюду стоял гомон голосов, происходили летучие митин­ги, шли споры, легко переходившие в брань. Матросы упрекали казаков в том, что они шли за Керенским, казаки упрекали мат­росов в том, что они стояли за Ленина... Обе стороны упорно от­крещивались от своих вождей и до хрипоты кричали, что они стоят за Учредительное Собрание».

В 11 часов ночи Краснов отправил телеграмму в ставку, в ко­торой сообщал о разложении казаков и прибавлял: «Ночуем, ок­руженные часовыми финляндцев (Финляндского полка), стоящи­ми вперемежку с нашими». Последовала тревожная ночь на 2-е ноября: в 1 час ночи явился главнокомандующий петроградскими войсками «подполковник Муравьев[19] и объявил генерала Крас­нова с штабом арестованными «именем Временного Правительст­ва». Уведомленные о том, что это правительство уже заключило перемирие, одним из условий которого является отказ от ареста и насилия, Муравьев смутился и извинился. Вопрос об аресте был исчерпан, но Муравьев потребовал приезда генерала Краснова в Смольный «для допроса»[20]. За поздним временем поездка была [661] отложена на утро. Утром в Гатчинский дворец приехал посланец из Смольного, уверивший Краснова, что допрос продолжится «не более часа». Краснов поехал.

В Смольном переполненном вооруженными «товарищами» ча­совыми и канцелярскими барышнями, Краснова поместили в ком­нату, где уже содержались другие лица, прикосновенные к защите Временного Правительства: один адъютант Керенского, комендант Гатчинского дворца и т.д. Через несколько часов явился матрос для вопроса Краснова, «по чьему приказу он выступил и как бежал Керенский»? Скоро однако, нормальный ход этого расследования был нарушен появлением всего комитета 1-й Донской ди­визии, в сопровождении Дыбенко. Между ними и прапорщиком Крыленко шел спор. Крыленко требовал, чтобы отправляясь на Дон, казаки выдали пушки. Казаки отказывались и настаивали на своем. В этот момент, не считая еще свое дело окончательно вы­игранным, большевики их боялись. Крыленко спрашивал Красно­ва, правда ли, что генерал Каледин уже под Москвой. Через на­чальника штаба Краснова Троцкий давал понять Краснову, что он может получить высокий пост у большевиков.

Ввиду явного нежелания Краснова пойти на это предложение он был объявлен под домашним арестом и отвезен на свою квар­тиру. Крыленко объявил, что договор с казаками аннулирован на­родными комиссарами, так как не исполнен первый пункт его - выпущен Керенский. Спутник Краснова ответил, что тогда не исполнен и последний пункт, ибо Ленин и Троцкий не под следст­вием, а во главе власти. Последовали переговоры о том, куда дви­нуть казаков из Гатчины, оставить ли у них пушки или отобрать и т.д. Так прошли 2, 3 и 4 ноября и все это время генерала Крас­нова продержали под домашним арестом. Ввиду настойчивости, проявленной казаками, их желания были в конце концов удовле­творены, отряд направлен в Великие Луки, куда поехал и Крас­нов. Ночью 10-го ноября первая донская казачья дивизия отправ­лена на Дон. Краснов писал Каледину, что туда придут совершен­но небоеспособные и разложившиеся части, которые надо распустить по домам и заменить новой молодежью. Каледин отвечал, что для этого у него нет власти. Краснов «понял, что течение несло неудержимо к большевикам».

Отношение ставки ко всему совершившемуся определилось в самый день исчезновения Керенского, 1-го ноября. Это явствует из следующей телеграммы генерала Духонина, разосланной после получения приведенных выше телеграмм Войтинского. «Сегодня 1-го ноября, войсками генерала Краснова, собранными под Гатчи­ной, было заключено с гарнизоном Петрограда перемирие, дабы остановить кровопролитие гражданской войны. По донесениям ге­нерала Краснова, главковерх Керенский оставил отряд и место пребывания его не установлено.

Вследствие сего, на основании положения о полевом управле­нии войск я вступил во временное исправление должности верхов­ного [662] главнокомандующего и приказал остановить дальнейшую от­правку войск на Петроград. В настоящее время между различны­ми политическими партиями происходят переговоры для форми­рования Временного Правительства. В ожидании разрешения кри­зиса, призываю войска фронта спокойно исполнять свой долг перед родиной, дабы не дать противнику возможности воспользо­ваться смутой, разразившейся внутри страны, и еще более углу­биться в пределы родной земли. Духонин».

«Переговоры между политическими партиями», о которых упоминается здесь, очевидно, происходили не в ставке, а в Петро­граде. В ожидании их окончания, генерал Духонин встал на един­ственно возможную формальную точку зрения. Но практически эта позиция равнялась отказу от дальнейшей поддержки правительства Керенского. Все усилия Савинкова и Вендзягольского, выехавших из Гатчины с целью убедить армии фронта продол­жать борьбу, были, таким образом, заранее осуждены на неудачу. В Пскове, куда они выехали 1-го ноября, они окончательно выяс­нили, что именно распоряжениями генерала Черемисова, а вовсе не большевистскими настроениями пехотных частей объяснялась, главным образом, то опоздание, которое стало причиной неудачи похода генерала Краснова. Двусмысленная позиция главнокоман­дующего Северным фронтом заставила и его подчиненных быть крайне уклончивыми. Начальник штаба генерал Лукирский[21] сидел дома и не ходил в штаб. Он признал, что приказы Череми­сова обнаруживают его нежелание допустить движение пехотных частей к Петрограду, но от дальнейшего обсуждения причин, по­буждений и последствий этой тактики главнокомандующего отка­зался. Генерал Барановский, родственник Керенского, ответил приезжим: «В моем положении мне неудобно вмешиваться во все это». Генерал Духонин, запрошенный Савинковым по аппарату 3 ноября, ответил только, что приглашает бывшего управляющего военным министерством лично прибыть в ставку. Уже 4-го ноября Савинков ответил на это приглашение письмом из Луги, что не может приехать, потому что «его ищут», но что при безостановоч­ном движении эшелонов, в Луге еще может собраться отряд в 2 - 5 пехотных дивизий, который «при достаточной артиллерии и хотя бы небольших конных частях», мог бы «без особого труда», предпринять поход на Петроград, который «должен увенчаться успехом». Не дожидаясь ответа, Савинков снова едет в Псков и делает безнадежную попытку убедить дивизионный комитет и штаб, что Черемисова, который сошелся с большевиками, надо арестовать.

Дивизионный комитет пытался «всячески выпрямлять изви­листые пути» эшелонов, разбрасываемых Черемисовым в разные стороны. Действительно, 3 ноября приходит первый эшелон 35 дивизии. Но за ним не следуют другие. И «дисциплина берет верх». Решено обратиться еще раз к высшей власти, к генералу [663] Духонину. Савинков и Вендзягольский шлют ему 5-го ноября те­леграмму, в которой просят срочно указать, «сосредоточиваться ли частям 35-й и 3-й финляндской дивизии в районе Луги или отбывать по другим направлениям». Черемисову они телеграфи­руют одновременно, что «при восстановлении законного Временного Правительства ими будет ему доложено о его противо­речивых распоряжениях, кои могут дать повод усмотреть в них нежелание защищать законную власть в столь ответственную минуту». Части 35-й дивизии, получившие накануне приказ Черемисова грузиться обратно, из Луги на Псков, отказываются выполнить этот приказ.

Все это были последние судороги. 5-го ноября пришло распо­ряжение Духонина, подтверждавшее приказ Черемисова. Еще на­кануне 4-го ноября, Духонин повторил свой приказ от 1-го нояб­ря, остановивший дальнейшую отправку войск на Петроград. С каким настроением он это делал, видно из его разговора но аппарату с новым начальством, прапорщиком Крыленко. В эти же дни Крыленко прямо спрашивал Духонина: «Как и чего мы можем ждать с вашей стороны по отношению к создавшемуся положению вещей». Духонин, который в телеграмме от 27-го октября Каледи­ну заверял.., «что мы все в тесном сотрудничестве с комиссарами и войсковыми комитетами... до последнего предела будем бороть­ся для восстановления в данное время Временного Правительства и Совета республики», не мог сразу решиться признать, что наступил «последний предел». Положив фактически сам этот пре­дел своим распоряжением об остановке движения эшелонов и, ко­нечно, не разделяя упорной настойчивости Савинкова и его упря­мого оптимизма, Духонин, однако, не мог решиться и на призна­ние новой власти. Он отвечал Крыленко: «Ставка не может... принять участие в решении вопроса о законности верховной влас­ти... Я, как временно исполняющий должность Верховного глав­нокомандующего, готов войти в деловые сношения с генералом Маниковским». «На повторные заявления Крыленко, что речь идет собственно не об этом, а о прекращении передвижения войск, возбуждающего «волнения гарнизона Петрограда», Духо­нин отвечал односложной справкой: «Мой приказ 1-го ноября вы­полняется». Печатая юзограмму этих переговоров, «Известия» прибавили от себя, что «так могут поступать только люди, кото­рые еще пока не знают, чего держаться» и что генерал Духонин, конечно, не может остаться на своем посту раз в такой критичес­кий момент он колеблется безоговорочно признать власть советов». Так готовилась агония ставки и личная трагедия Духонина.

Сопротивление армии перевороту большевиков было, таким образом, остановлено на первых робких попытках. Савинкову и Вендзягольскому оставалось спасаться самим, что они и сделали, [664] вернувшись в Псков с погрузившимися воинскими частями. В мо­мент их отъезда, 6-го ноября утром, разведка сообщила, что на вокзале в Луге уже находятся Дыбенко и Рошаль во главе отряда матросов и что солдаты с ними братаются... В Пскове было полу­чено новое распоряжение генерала Духонина: направлять все части, двигающиеся на Лугу, обратно в Невель и в первоначаль­ные места погрузки.

В Петрограде сопротивление большевикам после 25-го октября сосредоточилось в руках «комитета спасения родины и револю­ции», созданного городской думой. Одновременно борьбой руко­водила военная комиссия при центральном комитете партии эсе­ров. Связь между комитетом и комиссией поддерживалась тем, что некоторые члены, как Гоц, участвовали и там и здесь.

Вероятно, в этой среде существовало убеждение, высказанное Керенским («Гатчина»), что в «санкт-петербургском гарнизоне, как в полках, так и в специальных войсках, было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при пер­вом удобном случае выступить против большевиков». Мы видели, что между Петроградом и Гатчиной не прерывались сношения, целью которых, очевидно, была координация борьбы. Известия, получавшиеся в Гатчине, были то оптимистические, то, наоборот, очень пессимистические. Можно сказать, что Петроград возлагал надежды на Гатчину, а Гатчина на Петроград

Из показаний Ракитина-Брауна, Краковецкого[22] и Фейта[23] и Московском процессе эсеров в июне 1922 года видно, что военной комиссией эсеров был разработан план восстания, целью которого был захват Смольного и удар в тыл стоявшим против отряда Краснова в Гатчине частей Петроградского гарнизона. План этот был утвержден на особом совещании, в котором участвовали Авк­сентьев, Гоц, Богданов и полковник Полковников (подозрения против последнего, высказывавшиеся Керенским и некоторыми министрами, тем самым оказываются преувеличенными). Успех плана зависел от согласования его с движениями красновского от­ряда, а также, разумеется, от численности войск, которые примут участие в выполнении. Но части Петроградского гарнизона, вопреки расчетам эсеров и «комитета спасения», уклонились от участия. Единственным надежным элементом оказались юнкера. И как раз тут случилось обстоятельство, которое повело к прова­лу всего предприятия и к кровавой расправе с юнкерами. В Смольном узнали о плане эсеров.

Получив об этом сведения, рассказывает Ракитин, мы (по смыслу показания - инициаторы плана) «решили форсировать события и не дожидаясь прихода Керенского в Гатчину (очевид­но, деталь неточная) поднять восстание. [665]

Я (Ракитин) составил приказ, в котором говорилось, что власть большевиков свергнута и что все члены военно-революци­онного комитета должны быть задержаны. Этот приказ должны были подписать Авксентьев, Гоц, я и Синани»[24].

В данном случае инициаторы, очевидно, пошли дальше руко­водителей. По рассказу Керенского, «в заседании военного сове­та, происходившем вечером 28-го октября, никакой резолюции о немедленном восстании принято не было». Это произошло позже, когда заседание кончилось и большая часть участников его разо­шлась[25]. В этот момент в помещение заседания совета явилось несколько военных с известием, «которое Керенский называет крайне тревожным, но едва ли верным». Военные заявили, что «большевики, узнав о готовящихся событиях, решили с утра 29-го приступить к разоружению всех военных училищ». Они выводили отсюда, что «больше медлить нельзя, завтра же нужно рисковать».

Этот ход событий объясняет почему, когда нужно было подпи­сать приказ (составленный Ракитиным) «на лицо не оказалось ни Авксентьева, ни Гоца». Гоц заявил на суде, тотчас после пока­зания Ракитина, что он не видал приказа, а потому и не подписы­вал. Инициаторы восстания, однако, перед этим не остановились. «Мы, говорит Ракитин, решились опубликовать приказ, поставив на нем их фамилии»[26].

Это едва ли была «провокация», как выражается Керенский. Но это, во всяком случае, была крайняя неосторожность и опро­метчивость, повлекшая за собой роковые последствия.

Утром 29-го октября началась канонада, «происхождение и смысл которой», по свидетельству Керенского, «оставались совер­шенно непонятными большинству гражданских и военных руково­дителей антибольшевистского движения в Санкт-Петербурге». Ра­китин показывает, что начало восстания было удачно, и что в этот момент он распространил заготовленный им приказ от имени «ко­митета спасения». Но, очевидно, сразу же обнаружилось крайнее неравенство сил, - началась расправа.

Мы имеем свидетельство очевидца И.Кузьмина, напечатанное в органе правых эсеров «Народ», о том, что происходило 29-го октября в Петрограде. «С 7 - 8 часов утра началась осада Влади­мирского [666] военного училища. Я был разбужен пальбой из пушек, пулеметов и ружей. Юнкера и женский ударный батальон отстреливались до 2-х часов и потом сдались. С той и другой стороны были раненые и убитые. Сколько их, я не знаю. В стенах учили­ща пробиты бреши; двери и окна разбиты и разворочены... С мо­мента сдачи толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками, заколоты безоружные! Мертвые подвергались издева­тельствам: у них отрубали головы, руки, ноги. Убийцы грабили мертвых ц снимали с них шинели и сапоги, тут же надевая их на себя.

Оставшихся в живых повели группами под усиленным конво­ем в Петропавловскую крепость, подвергая их издевательствам и провожая ругательствами и угрозами. Это было кровавое шествие на Голгофу. Здесь свершилось. На вопрос, что делать с пленны­ми, последовало распоряжение: «расстрелять». Раздалась команда первой группе юнкеров: «Становись в ряды». Юнкера с бледными лицами выстроились у стены.

Однако солдаты, которым был поручен расстрел, с проклятья­ми бросили ружья в сторону и убежали.

Кто добровольно хочет стрелять?

Юнкера стояли и ждали.

Потом - несколько залпов, и они упали.

Приводили еще партии юнкеров и женщин из ударного бата­льона. По-видимому, их тоже расстреливали, хотя очевидец рас­стрела первой партии юнкеров не был свидетелем расстрела двух партий: он бежал от ужасов и только по раздавшимся залпам за­ключил, что и другие партии расстреляны. Это происходило днем, в центре города... Очевидец солдат, который рассказал мне о злодеянии, совершившемся в Петропавловской крепости, за­крыл лицо руками и, плача, отошел в сторону...»

Вот другое свидетельство, в письме А.И.Шингарева в «Рус­ские Ведомости» от 27-го октября.

«Артиллерийским огнем не только покорено юнкерское Влади­мирское училище, но и разрушены соседние дома, убиты и ране­ны дети, женщины, расстреляно мирное гражданское население. Сдавшиеся юнкера на городской телефонной станции выводились на улицу и здесь зверски убивались; еще живые, с огнестрельны­ми ранами, сбрасывались в Мойку, добивались о перила набереж­ной и расстреливались в воде. Убийцы-мародеры тут же хладно­кровно грабили их, отнимая сапоги, деньги и ценные вещи. Рас­сказ комиссара Адмиралтейского района об этих фактах, лично им наблюдавшихся, вызвал стоны и крики в заседании Городской Думы.

...Еще вчера от одного из гласных я слышал фактическое опи­сание обыска в одной из женских организаций. Были издеватель­ства, безмерная наглость и грубость, аресты. Во время обыска ис­чезли [667] ценные вещи, серебряные ложки, платья, деньги. Новые жандармы унесли с собой все, что имело в их глазах какую-либо ценность, но оставили кое-что и свое: на полу после их ухода на­шлась германская марка».

Так положено было в столице формальное начало граждан­ской войны, начало той бесконечной цепи страданий неорганизо­ванных масс от вооруженного господства организованных шаек, в которой погибла русская государственность. Процесс распада власти, который мы следили на протяжении всего нашего изложе­ния, здесь пришел к своему естественному, давно предсказанному и предвиденному концу. В процессе разрушения отступила, в сущности на второй план даже та идеология, во имя которой это разрушение совершалось. Вожди нового переворота были вовлече­ны в тот же стихийный процесс, которому открыли путь и не могли противиться их предшественники. Этот контраст между возвышенными лозунгами, предполагавшими исключительное и неограниченное господство государства над частными интересами и печальной действительностью, в которой групповые интересы привилегированной кучки получили неограниченную свободу зло­употребления среди разбушевавшегося океана народных страс­тей, - составит предмет следующей части нашей истории.

Нам остается теперь рассказать о последней попытке спасти гибнущую государственную власть. Взятие Петрограда и цент­рального правительственного аппарата большевиками еще не ре­шало вопроса, подчинится ли вся Россия захвату власти солдата­ми петроградского гарнизона. Слово было за Москвой.

Коммунистическая партия в Москве была, конечно, в курсе всего, что происходило в Петрограде. Как и в Петрограде, здесь боролись два течения: за и против восстания и немедленного за­хвата власти. Бухарин[27], Осинский[28] Смирнов[29] стояли за вос­стание, ссылаясь на мнение Ленина. Ногин, Рыков, Скворцов, Норов возражали. За неделю до октябрьского восстания в редак­ции московского «Социал-демократа» обсуждалось письмо Лени­на, в котором московский комитет партии приглашался взять на себя инициативу восстания, если ЦК и Петроградский комитет не захотят взять на себя ответственности. В партийном совещании руководитель военной организации Ярославский доложил, что «огромное большинство солдат на стороне пролетариата». Мешал только совет солдатских депутатов, где продолжали преобладать эсеры. Для окончательного решения собрана была в большой ау­дитории Политехнического музея общегородская конференция коммунистической партии, которая после докладов Осинского, Семашко и Смирнова единогласно вотировала восстание.

Накануне октябрьского восстания в Петрограде московские представители, Рыков и Ломов участвовали в совещаниях в Смольном, на которые являлся Ленин, бритый и в парике. В день восстания Ломов был отряжен в Москву «брать там вместе с то­варищами власть». Партийные организации коммунистов - [668] (Московский комитет, Окружной комитет и Областное Бюро) не­медленно выделили из себя центр, который занялся объединением работы этих организаций в Москве и мобилизацией, «по услов­ленному конспиративному призыву» всех партийных сил в губер­нии и в области на помощь Москве[30].

Прежде, чем перейти к результатам этой деятельности партий­ных учреждений, посмотрим, что предпринималось на антиболь­шевистском лагере при первых известиях о петроградских событи­ях 25 октября. Средоточием московских противников большеви­ков с самого начала явилась городская дума. Городской голова В.В.Руднев - эсер немедленно созвал экстренное заседание Думы и предложил ей высказаться по поводу переворота. Лично он высказался отрицательно, и даже в случае, если перемена пра­вительства будет признана необходимой, считал возможным толь­ко правительство коалиционное, а не чисто социалистическое. В защиту переворота выступил большевик Скворцов-Степанов, сооб­щивший собранию, что захват власти советами «хорошо организо­ван и совершается почти безболезненно». Ему возражал Н.И.Аст­ров, представитель партии народной свободы, находивший, что «безболезненность» переворота не исключает насилий и погромов, а хитрая обдуманность плана свидетельствует об участии герман­цев. Астров предлагал Думе создать орган для руководства защи­ты столицы и охраны жизни и имущества населения. Ораторы- меньшевики разошлись между собой. Социалисты-революционеры поддерживали Руднева и Временное Правительство. В заключе­ние было принято воззвание к московскому населению - спло­титься вокруг Думы для защиты Временного Правительства, и ре­шено было поручить управе - создать при городском управлении комитет общественной безопасности с представительством демо­кратических организаций. С утра 26 октября и было преступлено к организации этого комитета.

По идее эсеров, комитет должен был быть составлен не из представителей комитетов политических партий, а из представите­лей учреждений. Этим устранялись межпартийные споры; этим же, с другой стороны, определился и фактический перевес тех по­литических групп, которые преобладали в составе объединенных в комитете учреждений. В комитет безопасности вошли, таким об­разом: президиум городской управы, в лице городского головы Руднева и трех его товарищей, представители уездного земства, президиум совета солдатских депутатов[31], исполнительный коми­тет [669] крестьянских депутатов, представители железнодорожного и почтово-телеграфного союзов, представители штаба военного ок­руга. Представители думских фракций, то есть политических групп, были допущены лишь для осведомления, в качестве информационного комитета.

Комитет объявлял, что все обязательные распоряжения могут публиковаться только от его имени и ставил своей задачей «защи­ту порядка и безопасности» и «уменьшение испытаний, которые грозят населению». Командующий войсками московского округа, в своем приказе от 26 октября «призывал не поднимать никакой гражданской войны, охранять национальные ценности и казенные учреждения и не допускать никаких выступлений темных сил и погромов».

Ограничение комитета пассивной задачей охраны безопасности вытекало из тогдашнего настроения. Психологии немедленного призыва к борьбе не было на лицо, и даже те, кто с самого начала видел необходимость борьбы, считали необходимым привести на­селение постепенно к сознанию этой необходимости. Городская Дума, взявшая на себя руководство защитой, принципиально не хотела призывать к гражданской войне. Она лишь брала на себя своеобразную роль политического прикрытия между армиями и мятежниками. Это была, по выражению одного эсера, видного участника событий, «педантически-государственная концепция». Не признавая переворота, думский комитет взывал к стране и к фронту: «решающий голос в борьбе должен был принадлежать по этой концепции всей демократии России и действующей армии».

Получив от министра Никитина право пользоваться телегра­фом, Комитет апеллировал на решение Петрограда к стране. На тысячи телеграмм он получил сотни ответов. Но они запоздали и пришли после развязки. Ошибочна была и надежда продержаться пока не выскажется фронт: мы видели, что фронт сам выжидал пока не явилась возможность перейти на сторону победителя. Вся надежда в Москве возложена была на командование округом, но представитель командования, полковник Рябцев[32], два первые дня отсутствовал в комитете. Он был в Кремле и... переговари­вался с большевиками. Приказаний от Комитета он не получал и в силу упомянутой основной «концепции» Комитета.

Для большевиков, напротив, все было ясно. К своей цели они шли ни на кого не полагаясь и не оглядываясь направо и налево. Одновременно с заседанием Городской Думы 25 октября состоя­лось заседание совета рабочих и солдатских депутатов, на кото­ром приняты были решения желательные большевикам. Правда, этому заседанию предшествовал общий сговор фракций совета, и бюро фракций вынесло выработанную сообща платформу, сообразно которой предполагалось «для охраны порядка и борьбы с натиском контрреволюционных сил образовать временный обще­демократический революционный орган в составе представителей от советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, пред­ставителей [670] городского и земского самоуправлений, штаба округа и всероссийских железнодорожного и почтово-телеграфного со­юзов». Но создание такого органа, который по составу совпадал бы с Комитетом Безопасности организованным Думой, вовсе не нравилось большевикам. Они потребовали перерыва и внесли свою формулу: «московские советы рабочих и солдатских депута­тов выбирают на сегодняшнем пленарном заседании революцион­ный комитет из 7 лиц. Этому революционному комитету представ­ляется право кооптации представителей других революционных демократических групп, с утверждения пленума и социал-демократов. Избранный революционный комитет начинает действовать немедленно, ставя себе задачей оказывать всемерную поддержку комитету петроградского совета рабочих и солдатских депутатов». Социалисты-революционеры решительно протестовали про­тив «создания организаций, направленных к захвату власти». «Снимая с себя всякую ответственность за результаты больше­вистской попытки государственного переворота», они от голосова­ния отказались. Меньшевики голосовали против, но формула большевиков получила большинство 394 против 113, при 26 воз­державшихся и московский «военно-революционный комитет», предназначенный действовать в «поддержку» петроградскому, был тут же выбран. «Большинство в нем (4 из 7) принадлежало к большевикам. Социалисты-революционеры отказались войти. Меньшевики вошли с оговоркой, что входят не для того, чтобы содействовать захвату власти советами, а для того, чтобы помочь пролетариату и армии возможно безболезненнее изжить все пос­ледствия этой попытки авантюризма большевистских вождей, и чтобы бороться внутри комитета за замену его общедемократичес­ким революционным органом». Позиция - довольно своеобраз­ная в органе, который должен был заставить говорить пушки. Нужно прибавить, что и меньшевики, и объединенцы скоро почувствовали невозможность своего пребывания в составе органа, который вовсе не желал с ними считаться. «Ввиду явного наруше­ния большевиками принципа коллективности и стремления пода­вить волю меньшинства и действовать за его спиной, они вынуж­дены были покинуть комитет»[33].

Немедленно же большевистский штаб восстания начал дейст­вовать. В помещении совета рабочих и солдатских депутатов ра­бота кипела. Одним из первых его действий было - объявить на следующий день всеобщую забастовку и запретить выход «буржу­азных» газет. Товарищ Голенко[34] организовал немедленно нападение на типографии этих газет, начатый набор был разобран и утром 26-го вышли только «Известия» и «Правда»[35]. Чтобы за­крепить за собой московские войска, не знавшие в первую мину­ту, [671] кого слушаться и запрашивавшие об этом «контрреволюцион­ный» совет солдатских депутатов, была созвана 26 октября конференция представителей всех частей московского гарнизона. Ог­ромным большинством 116 голосов против 18 она постановила вы­разить доверие большевистскому Военно-революционному комите­ту. Прокламацией, напечатанной 27 октября в «Известиях» Военно-революционный комитет брал власть в свои руки. «Революци­онные рабочие и солдаты г. Петербурга во главе с петербургским советом рабочих и солдатских депутатов», говорилось в этой про­кламации, «начали решительную борьбу с изменившим революции Временным Правительством. Долг московских солдат и рабо­чих поддержать петербургских товарищей в этой борьбе. Для ру­ководства ею московский совет рабочих и солдатских депутатов избрал Военно-революционный комитет, который и вступил в ис­полнение своих обязанностей: Военно-революционный комитет объявляет: 1) весь московский гарнизон немедленно должен быть приведен в боевую готовность. Каждая воинская часть должна быть готова выступить по первому приказанию Военно-революци­онного комитета. 2) Никакие приказы и распоряжения, не исхо­дящие от Военно-революционного комитета или не скрепленные его подписью, исполнению не подлежат».

Немедленно же сделано было употребление из этих полномо­чий, взятых на себя Военно-революционным комитетом. Занимав­шие караулы в Кремле роты 56 полка были на стороне большеви­ков, но решено было подкрепить их ротами 193 полка и приказ об этом, привезенный в ночь на 27 октября в Хамовнические казармы большевиком Ярославским[36], был немедленно выполнен. На­чальник арсенала в Кремле Лазарев подчинился и требованию Военно-революционного комитета о выдаче оружия. К 10 часам утра было выдано 1500 винтовок с патронами. Входы и выходы из Кремля были заперты. Прапорщик Берзин назначен начальни­ком гарнизона Кремля.

С другой стороны центром сопротивления Военно-революционному комитету, заседавшему в губернаторском доме на Скобелевской площади, становились военные училища, - в особенности Александровское на Знаменке. Туда стекалось к юнкерам и офи­церство, желавшее принять участие в борьбе с большевиками и го­рячая студенческая молодежь. Первая стратегическая задача, ко­торая была тут поставлена - было занятие командующих пози­ций и важнейших пунктов: Кремля, почты, телеграфа, телефона. Второй задачей являлось окружение Скобелевской площади, где заседал совет. В первые дни восстания выполнение этих задач представлялось не только возможным, но и легким, так как Воен­но-революционный комитет еще не успел стянуть своих войск. Но и Кремль, и почта были уже заняты ротами 56 полка, сочувство­вавшими восстанию. Начались переговоры между командующим округом полковником Рябцовым и Военно-революционным коми­тетом о предупреждении кровавого столкновения. [672]

Полковник Рябцов очутился в трудном положении между юн­керами, Комитетом Общественной Безопасности и Военно-рево­люционным комитетом. Человек не сильный и колеблющийся, он пытался лавировать среди противоположных требований, предъявлявшихся к нему и очень скоро потерял всякий автори­тет. В течение всего дня 27 октября он вел бесплодные пере­говоры с большевиками об очищении Кремля и занятии его юн­керами. При этом Рябцов оставался в Кремле среди восставших солдат, а Кремль был окружен юнкерами, не пропускавшими никого из ворот. Большевики требовали, чтобы юнкера очистили манеж, который они занимали и дали провезти из Кремля ору­жие, взятое из арсенала для вооружения солдат и рабочих. Вза­мен этого они соглашались увести из Кремля роту 193 полка, но настаивали на оставлении там рот 56 полка. Рябцов наста­ивал, чтобы охрана Кремля и арсенала были поручены юнкерам, или чтобы, по крайней мере, они были впущены для охраны окружного суда. Солдаты 56 полка, среди которых велись эти переговоры, волновались, требовали ареста Рябцова и грозили убить его. Рябцов, наконец, обещал отвести юнкеров от ворот Кремля и отдал соответственный приказ, которого, однако, юн­кера не хотели исполнять. К вечеру 27-го Рябцову, наконец, удалось выбраться из Кремля и перейти в помещение Думы, от­куда он вел дальнейшие переговоры.

Попав в район влияния Комитета Общественной Безопасности, Рябцов стал смелее. В 7 часов вечера он протелефонировал в Военно-революционный комитет ультиматум: Кремль должен быть очищен, Военно-революционный комитет распущен. Ответ должен быть дан через десять минут, иначе начнутся военные действия. Решение это было мотивировано тем, что Военно-рево­люционный комитет «несмотря на все уверения, не вывел из Кремля отказавшуюся повиноваться воинскую часть и было допу­щено самое широкое расхищение оружия, пулеметов и снарядов из разных мест и снабжение ими большевистских организаций». «Мы испытывали большие колебания», свидетельствует по поводу ультиматума Рябцова, член Военно-революционного комитета Аросев[37]. «Никогда мое сердце так не трепетало, как в тот раз, когда приходилось решительно голосовать: отвергнуть ультиматум или нет»... «Товарищ председатель сосчитал голоса: за то, чтобы отвергнуть ультиматум Рябцова, большинство. Трезвые, твердые цифры голосов за и против убили колебания».

Действительно, в тот момент Военно-революционный комитет еще не знал, чем он может располагать. Через два часа после при­нятого решения пролилась первая солдатская кровь на Красной площади. Но это был только небольшой авангард революции: отряд «двинцев», большевистских солдат, арестованных в Двинске еще в августе и переведенных в сентябре в Бутырскую тюрь­му, откуда в количестве 860, они были выпущены 1-го сентября [673] «по постановлению московского совета рабочих депутатов». «Двинцы» оказались первыми убежденными сторонниками восста­ния и его защитниками. Отряд в 300 человек бросился «пролить кровь за идею социализма» и «45 лучших товарищей двинцев легло у стен Кремля, под выстрелами юнкеров». Остальные отби­лись и добрались до Скобелевской площади, где и составили ос­новное ядро гвардии Военно-революционного комитета.

В течение этого вечера, следующей ночи и утра 28 октября Военно-революционный комитет пережил тревожные часы. Поме­щение совета опустело: в нем остались только лица, непосредст­венно связанные с текущей работой. С уходящими в районы про­щались, точно навсегда. Настроение оставшихся приближалось к паническому. «Начался поток тревожных вестей», вспоминает большевичка П.Виноградская. «Доносили, что наших теснят, юн­кера окружают совет. Связь с районами определенно порывается. Как бы в подтверждение этих ошеломляющих донесений, во всех переулках, прилегающих к совету со стороны Б.Никитской, нача­ли показываться юнкера. Неприятельская артиллерия то и дело стала попадать в здание совета. Нам отвечать было нечем: артил­лерия к нам еще не пришла. Приток донесений из районов пре­кратился, и с часу на час можно было ждать, что мы очутимся в мешке, окруженные со всех сторон и отрезанные от внешнего мира Этот момент надо считать самым тревожным, самым тяже­лым на всем протяжении октябрьских дней».

Утром 28 октября в Кремле были получены сведения, что вся Москва в руках Рябцова, гарнизон сдался и обезоружен, заняты почта, телеграф и все вокзалы. По телефону Рябцов подтвердил эти сведения: «Все войска разоружены мной, я требую немедлен­ного, безусловного подчинения, требую немедленной сдачи Крем­ля». Подавленный этими сообщениями большевистский комендант Кремля Берзин «решил подчиниться приказу и сдать Кремль, чтобы спасти солдат от расстрела». Солдаты не хотели сдаваться: «Нам все равно погибать», - но уступили необходимости и разо­ружились. Офицеры и юнкера вошли в Кремль, арестовали Берзина и членов большевистского комитета. Последовали расстрелы солдат арсенала.

Юнкера наступали и в других местах Москвы. «Весь центр го­рода», вспоминает большевик М.Ольминский[38], «кроме части Тверской улицы, был в руках юнкеров, в их руках вокзалы, трамвайная электрическая станция, телефон (кроме Замоскворец­кого), Военно-революционный комитет сразу оказался почти отре­занным от районов, и районы, плохо связанные между собой, вы­несли на своих плечах всю тяжесть борьбы, не зная, что делается в центре. Отрезанность центра от районов (связь кое-как поддер­живалась только через Страстную площадь) - подвергала его ежеминутной опасности разгрома. Юнкерские броневики появились на самой Советской площади. Бывали моменты, когда каза­лось [674] что, центру только и остается, что бежать. Это сильно отра­жалось на настроении членов Военно-революционного комитета, делало их склонными к переговорам о перемирии и уступкам. Со­всем иное настроение наблюдалось в районах».

Однако и в рядах победителей данной минуты настроение было далеко не радужное. Состав военной молодежи, собравшей­ся в Александровском училище, юнкеров, прапорщиков, студен­тов, мобилизованных интеллигентов был отборный и очень твердо настроенный. Но единства настроения и здесь не было. Вначале эта молодежь с ужасом смотрела на перспективу участвовать в гражданской войне. Иначе настроена была группа правого офи­церства, с самого начала примкнувшая к защитникам Москвы. Но этим правым демократически настроенная молодежь не доверя­лась и побаивалась их влияния на себя. С другой стороны, не удовлетворяла этой молодежи и «педанчески государственная» позиция Комитета безопасности, не желавшего непосредственно руководить борьбой и ссылавшегося на командующего округом. А командующий округом Рябцов страшно боялся сделать какой-либо шаг, за который его мог бы впоследствии привлечь к ответ­ственности какой-нибудь орган «революционной демократии». Он оказался крайним неврастеником, бесконечно говорившим, когда надо было действовать, абсолютно неспособным распоряжаться, не сумевшим запасти вовремя ни продовольствия, ни снарядов. Молодежь еще менее доверяла Рябцову, чем Комитету Безопас­ности, обвиняя его в намеренной дезорганизации обороны и в сношениях с большевиками. На комитет негодовали, что он не хочет сменить Рябцова надежным военным руководителем (в руководи­тели, между прочим, предлагал себя Брусилов). Но Комитет, как мы видели, принципиально избегал распорядительных действий, опасался офицерства правого настроения и, наконец, считал не­удобным менять командование в разгар борьбы.

Была еще одна сила, которая при других условиях могла бы сыграть роль в борьбе: это представители низвергнутого в Петро­граде правительства. В эти дни противники большевиков не могли не смотреть на них, как на единственных представителей закон­ной власти. С.Н.Прокопович был единственным из министров, не арестованным в Зимнем Дворце. Он был арестован еще по пути туда в 10 часов утра, а около пяти часов пополудни освобожден из Смольного. Днем 26-го октября под его председательством состоялось совещание товарищей министров, бывших в Петербурге. По словам С.Н.Прокоповича, «на этом совещании он указал на необходимость после потери Петербурга организовать сопротивле­ние в Москве и просил дать соответственные полномочия». Полу­чив эти полномочия, он приехал 27-го утром в Москву и прямо с вокзала приехал в Городскую Думу, где заседал Общественный комитет, с ним были его товарищи Хижняков[39] и Кондратьев. В Думе они предложили «кооптировать» комитет во Временное [675] Правительство. Но авторитет Временного Правительства, как мы видели, был невысок, и принять его фирму в Москве - не зна­чило облегчить борьбу. Сам С.Н.Прокопович вспоминает, что в Москве правые открыто тогда говорили: «Лишь бы большевики свергли власть Временного Правительства, а там уже справиться с ними будет легко». «В стане правых и левых», прибавляет С.Н.Прокопович, «я видел в эти дни чуть не открытое ликование по поводу молодцеватости большевиков».

При таких настроениях, предложение Прокоповича «о коопта­ции» встретило в Думе более, чем сдержанный прием. Полномо­чия, данные товарищами министров в Петрограде, в Москве, оче­видно, теряли свою силу. Идея Прокоповича и его товарищей - создать в Москве суррогат Временного Правительства - таким образом, не могла осуществиться.

Другой идеей министра и его товарищей было опубликовать воззвание к населению, приняв тем самым на себя руководство борьбой. Текст этого воззвания был спешно составлен при участии членов партии к.-д. На следующий же день воззвание должно было появиться в газетах и показать Москве, что несмотря на за­хват правительства в Зимнем Дворце, законная власть Временно­го Правительства не погибла и, что в Москве имеются налицо ее представители, готовые возглавить собой сопротивление Москвы вооруженному покушению на власть, созданную революцией. Од­нако и этому плану не суждено было осуществиться. Воззвание не было опубликовано и присутствие в Москве представителей за­конной власти совершенно не сказалось на ходе событий.

Отстранение представителей Временного Правительства от ру­ководства борьбой произошло как-то автоматически, само собой, как неизбежный результат соотношения сил вступивших в борьбу! Но вместе с этим терялась конкретная цель борьбы. С.Н.Проко­пович рассказывает, что на третий или четвертый день борьбы к нему явились четыре общественных деятеля, которые заявили ему, что поддерживать Временное Правительство они не хотят, но готовы поддержать его, если он объявит себя диктатором. Это фантастическое предложение характеризует настроение правых кругов. В более влиятельных левых кругах зрела другая мысль - та же самая, которая высказывалась в дни петроград­ского восстания среди представителей социалистических партий: образование нового, чисто социалистического правительства. Но для большинства юнкеров и офицеров, наиболее активных участ­ников борьбы, эта идея делала бесцельной самую борьбу.

Все эти внутренние противоречия в ближайшие дни вышли на­ружу. Но уже с самого начала они сказались в том, что вместо единства руководства и немедленного приступа к решительным действиям, защитникам государственности пришлось тратить до­рогое время на ведение переговоров и на придумывание компро­миссов [676] между различными течениями, объединившимися для со­вместной борьбы[40].

Мы видели, что вечером 27-го и утром 28-го большевистский комитет находился в положении, близком к панике, и проявлял готовность пойти на компромисс и на оттяжку решения. Правда, положение это несколько изменилось в течение 28-го октября. После полудня 28-го вернулся, наконец, посланный на Ходынку за артиллерией член Военно-революционного комитета В.Смирнов и привел три орудия, немедленно расставленные и начавшие стре­лять вниз и вверх по Тверской от Скобелевской площади и по Космодемьянскому переулку. «Теперь голыми руками они совета не возьмут, теперь мы продержимся день, другой, пока не подтя­нутся районы»: так формулирует впечатление, произведенное на Военно-революционный комитет появлением этих орудий, больше­вик В.Соловьев[41]. Затем, появились делегации с фронта, чтобы осведомиться о положении. Оживилась деятельность в районах. Тем не менее, склонность к переговорам о перемирии у Военно-революционного комитета еще не прошла; а в посредниках между ним и Комитетом Безопасности не оказалось недостатка. [677]

Первую попытку наладить переговоры между двумя вступив­шими в борьбу лагерями сделали меньшевики. Они заявили сто­ронам, что желают «мирной ликвидации гражданской войны» и хотят для этой цели «сплотить третью силу, которая заставила бы считаться с собой обе стороны». Меньшевики предложили для этого превратить сам Комитет Безопасности в «общедемократичес­кий орган, независимый ни от Думы, ни от советов». Превраще­ние это должно было состоятся путем включения в комитет пред­ставителей социалистических партий. Эсеры и к.-д., вошедшие в думский комитет, на это не согласились, опираясь на то основное правило, что Комитет Безопасности объединяет не политические партии, а учреждения и организации. После этого отказа меньше­вики отозвали из Комитета Безопасности всех членов партии, входивших в него от учреждений. Они, таким образом, остались вне обеих борющихся организаций.

«Третьей силой», несравненно более могущественной и дейст­вительно заставившей стороны идти на переговоры, явился знако­мый нам «Викжель». «Викжель» заявил, что он только под тем условием допустит подвоз к Москве войск, готовых поддержать Временное Правительство, если «Комитет Безопасности согласится на создание однородного (то есть чисто социалистического) ми­нистерства». «Скрепя сердце и идя на тяжелый компромисс, - свидетельствует прокурор палаты А.Ф.Стааль, - Комитет Без­опасности подчинился требованию Викжеля».

«Что оставалось нам делать», говорил впоследствии один из видных членов Комитета Безопасности автору этой книги: «Между нами не было ни одного сторонника однородного социа­листического министерства. Но что было бы, если бы мы сказали, что не признаем этого лозунга. «Викжель» оставил под Москвой подходившие войска и обещал пропустить их лишь после испол­нения его требований. Военные убеждали нас не упорствовать и соглашаться на что угодно. Члены комитета, вызванные в Алек­сандровское училище, были спрошены поименно и все поголовно согласились нести ответственность за состоявшееся решение».

С другой стороны, однако, «Викжель» предъявил ряд требова­ний и большевикам. Так как большевики этих требований не удовлетворили, то «Викжель» заявил, что с этого момента желез­нодорожный союз активно выступает против большевиков и будет пропускать в Москву войска беспрепятственно. При этих услови­ях Военно-революционный комитет решился пойти на перемирие. Оно было заключено на срок с 12 часов 29-го по 12 часов 30-го октября на следующих условиях: 1) полное разоружение Белой и Красной гвардии; 2) возвращение всего разобранного оружия; 3) роспуск обоих комитетов - Военно-революционного и общественной безопасности; 4) привлечение всех виновных к судебной ответственности; 5) установление нейтральной зоны; 6) перемирие на 24 часа для выработки технических условий сдачи оружия и развода по казармам военных частей; 7) весь гарнизон подчиняет­ся [678] командующему войсками московского военного округа. При штабе восстанавливается военный совет; 8) организация общего демократического органа.

Комитет Безопасности, идя на все уступки, какие требовались, руководился уже известным нам соображением, что он составляет только «политическое прикрытие военной борьбы». На уступках, притом немедленных, настаивали военные по стратегическим со­ображениям. Делегаты комитета являлись в Александровское учи­лище, где и обсуждались эти вопросы, перед большой аудиторией военных. По указаниям военных защитников Москвы было за­ключено И упомянутое перемирие[42].

В течение ночи с 29-го на 30-е октября особая «согласительная комиссия» разрабатывала «военно-технические вопросы и уста­навливала «нейтральную зону», на линии которой уполномочен­ные «Викжеля» должны были предупреждать столкновения. Кольцо большевистских войск проходило через Крымскую площадь, Остоженку, переулки, идущие от нее (до Еропкинского) к Поварской, продолжение Ржевского переулка к северу от Повар­ской, Скатертный, Медвежий, Мерзляковский, проезд ц. Вознесе­ния между Б. и М. Никитской, Спиродоновка, Спиридоновский пер., Большая и Малая Бронная, Богословский пер., юго-западная часть Градоначальства, выходы переулка на Большую Никит­скую, юго-западная часть Большого Театра.

Перемирие осталось на бумаге. Большевики его не соблюдали, а местами о нем даже и не знали. Заключая перемирие, Военно-революционный комитет руководился лишь одной целью: выиг­рать время для подвоза подкреплений. Полученные в промежутке сведения о неудачах отряда Краснова укрепили большевиков в решимости продолжать борьбу. На категорический вопрос - хотят ли они идти на соглашение, большевики отвечали уклончиво. В конце концов они поставили требования, заведомо неприемлемые. Они отказались даже от создания «однородного» министерства и вернулись к своему чистому лозунгу «вся власть советам». Далее они требовали своего большинства в совещательном органе, кото­рый должен был функционировать до Учредительного Собрания, настаивали на том, чтобы офицеры и юнкера были разоружены, а большевикам было оставлено оружие.

Таким образом, выяснилось, что все до сих пор сделанные ус­тупки были напрасны. Если хитрили военные, то хитрили и боль­шевики, протягивая время из «стратегических» соображений. Но выиграли от затяжки только последние.

После ухода большевистских парламентеров, предъявивших приведенные условия, в помещении Думы состоялось последнее заседание Комитета с участием представителей войсковых частей, [679] президиума совета солдатских депутатов, бежавшего из генерал-губернаторского дома и - на этот раз - «также всех вольных и невольных обитателей здания» осажденной городской Думы, включая к.-д. Юренева и думских служащих. Перед этим собра­нием городской голова Руднев констатировал «вероломство боль­шевиков, использовавших перемирие для передвижения и под­крепления своих частей» и возложил «всю вину за неизбежное продолжение борьбы исключительно на большевиков». В тоне самооправдания велись и дальнейшие прения, пока потухшее электричество не напомнило присутствующим, кто действительные господа положения.

На другой день 31-го октября, появилось воззвание Комитета Общественной Безопасности «гражданам и товарищам», в кото­ром констатировались пункты расхождения его с военно-револю­ционным комитетом. Комитет Безопасности считал «единственны­ми условиями прекращения военных действий - ликвидацию большевистского Военно-революционного комитета, очищение от­рядами Военно-революционного комитета занятых ими пунктов и возвращения Москвы к нормальному порядку. «Победе насилия» комитет противопоставлял, «на основании соглашения с «Викжелем», «организацию временной власти на основах ответствен­ности нового правительства перед органами революционной де­мократии и социалистического его состава».

Так же, как и условия перемирия, эта формула была принята по соглашению с военными в Александровском училище, куда вы­званы были представители Комитета Безопасности, вынужденные согласиться на формулу социалистического министерства и взять за нее на себя ответственность (Руднев, Филатьев (председатель Области войска донского на ноябрьском земско-городском съезде в 1905.), Бурышкин, Студенецкий, представители почтово-телеграфного союза и зем­ской управы). Но, как сказано, большевиков даже и эта уступка уже не удовлетворяла.

Большевики ответили комитету в 4 часа утра категорическим «требованием безусловной сдачи, с угрозой артиллерийского об­стрела Думы». Комитету оставалось возобновить борьбу при изме­нившихся к худшему условиях. Приглашая население к проявле­нию наибольшей самостоятельности для собственной защиты, Комитет ободрял своих единомышленников известием, что «к Мос­кве приближаются части, посланные фронтом для подавления мя­тежников тыла и, что «войска Керенского вступают в Петроград». Комитет мог лишь повторить тут то, что получил сам. Иордан­ский и Моисеенко, действительно, слали в Москву сообщения, что с фронта командируются на помощь защитникам Москвы оп­ределенные части.

В этой связи следует упомянуть о предложении штабс-капитана Соколова, приехавшего в Москву от Каледина и доложившего в каком-то совещании общественных деятелей под председательст­вом Н.Н.Щепкина[43] о готовности донского атамана послать по­мощь Москве. Об этом предложении рассказал сам г. Соколов [680] корреспонденту белградского «Нового Времени»[44], прибавив, что «товарищи министров от этой помощи отказались». Но даже неза­висимо от того, что предложение г. Соколова дальше совещания не пошло, оно не могло иметь никакого практического значения при быстром ходе событий. С.Н.Прокопович решительно отрицает свое участие в упомянутом заседании.

Ночь с 30-го на 31 октября была моментом перелома в настро­ении борющихся сторон. Измученная непрерывными усилиями, потерявшая надежду на успех первого быстрого удара и недоста­точно снабженная для длительной борьбы, кучка защитников Москвы и России чем дальше, тем больше чувствовала себя изолированной и от остальной России, и от других общественных элементов. Слова «юнкер», «офицер», «студент» сделались бран­ными словами и геройский порыв людей, носивших эти звания, бледнел перед пассивным отношением или даже явной враждеб­ностью к ним населения, на защиту которого они выступили и жертвовали жизнью. Поведение командующего войсками, чем далее, тем более вызывало все более сильные подозрения. Беспо­лезная уступка, сделанная идее «однородного» социалистического министерства, поставила перед многими из юнкеров и офицеров вопрос, за кого же, за какую политическую ориентацию они собственно борются и какая в сущности разница между «передачей все власти» Советам - и «ответственностью» исключительно со­циалистического партийного правительства перед «органами революционной демократии». В довершение всего, надежда на подход войск к Москве, ради которого была куплена этой уступкой по­мощь «Викжеля», тоже оказалась призрачной. Никакие войска не подходили, а малочисленные отряды юнкеров терпели серьезные потери, или отрезанные, попадали в плен к большевикам.

В момент наибольшего развития силы этих отрядов, с трудом удерживавших за собой центр Москвы от Кремля до Никитских ворот и от Театральной площади до Зубовского бульвара, доходи­ли тысяч до пяти[45]. С удивлением и с беспокойством эта армия [681] замечала, что она изолирована не только топографически, но и социально; что, защищая порядок и законную власть, она в тоже время, путем исключения и против своей воли, оказывается представительницей определенных классов. Имя «юнкер» начало с не­навистью произноситься демократическим населением Москвы и противополагаться «народу». В газетах тех дней можно найти следы смущения, испытанного людьми, пошедшими на идейный подвиг и очутившимися в роли, столь непривычной для русской интеллигенции. Представители шести школ прапорщиков, зовя в свои ряда солдат, печатно заявляли, что в их среде почти нет дворян, что в огромном большинстве они - выслужившиеся солда­ты - фронтовики, «истинные представители солдатской массы», и среди них «много истинных и давнишних социалистов», борю­щихся лишь с «небольшой кучкой безумцев-мечтателей». А с другой стороны, группа студентов-большевиков в официальных «Из­вестиях» признавала «позорным» и «выражала презрение и про­тест против бесстыдного, антинародного выступления буржуазной кучки студентов», примкнувших в числе 600, к защитникам Мос­квы и проявлявших чудеса геройского самоотвержения.

Пяти тысячам защитников противостояли десятки тысяч мос­ковского гарнизона, правда, далеко не относившегося сознательно к борьбе «пролетариата с капиталистами». Солдаты гарнизона на­чали даже, после нескольких дней борьбы, разбегаться из Мос­квы. Но на смену этим равнодушным и испуганным подходили из окрестностей другие тысячи - более сознательных; подвозились орудия, в том числе и тяжелые, и распределялись для бомбарди­ровки центра и Кремля; мобилизовались броневики, которых у юнкеров было всего два и те сломанные; рылись окопы, заготов­лялись запасы снарядов.

Настроение рабочей массы, как и настроение солдат, не было, однако же, всецело на стороне большевиков. Об этом настроении свидетельствует любопытная запись доклада по телефону, сделан­ного на третий день борьбы социалистом-революционером своему центральному начальству. Вот этот интересный памятник дней московского восстания:

«Сущевский район. Многочисленные митинги, скорее толпа; ночью. Солдаты не стали слушать. Выступал рабочий Ферейна. Спросили, какой партии. Ответ: социалист-меньшевик. Крики - долой. Одинаковое отношение к представителям других социалис­тических партий. Резолюция: бесполезность вооруженной борьбы, начавшейся без опроса пролетариата. Требование - предать суду обе организации стоящие во главе (то есть и военно-революционный комитет и комитет безопасности). Отношения к эсерам - самое отвратительное.

Район Пятницкий. (Серпуховской, Александровский). Боль­шая толпа. Митинг. Обвиняют революционный комитет и Рудне­ва. Выступал меньшевик с Сытинской фабрики. Не дали гово­рить. Крики: «долой социалистов, к черту». Выступал - с таким [682] же успехом. Выступавший кадет пользовался огромным сочувст­вием. Соглашение в будущем, видимо, состояться не может. Надо выпускать листовки для осведомления масс. Социалистов-революционеров, распространявших их, ощупывали дозоры большевиков и отнимали. Ночью большевиками были выпущены прокламации, в которых вводят в обман обывателя. Крайне нужно воззвание к населению от всех партий».

Такое подлинное настроение массы, не дисциплинированной, темной, сбиваемой с толку и переставшей верить вчерашним вож­дям, инстинктивно чувствовав о не организованной и не привык­шей к активному участию в борьбе. Активно - лишь большевист­ское меньшинство. Оно выставляет нафанатизированных красно­гвардейцев, преимущественно из рабочей зеленой молодежи, - и этот элемент обнаруживает особую непримиримость и жестокость в борьбе.

После полуночи на 31 октября, с окончанием перемирия, борь­ба возобновилась с особым ожесточением со стороны большеви­ков, ободренных приливом новых сил и известиями о поражении защитников Керенского[46].

В течение 31 октября и 1 ноября большевики разрушили дома у концов Никитского и Тверского бульваров, в которых остава­лись юнкера, захватили после продолжительного обстрела сильно пострадавшую телефонную станцию в Милютинском переулке, где юнкера принуждены были сдаться, заняли «Национальную» гостиницу и сильно поврежденную гостиницу «Метрополь»[47], затем принялись обстреливать Государственную Думу, защитники которой, вместе с гласными и членами Комитета Безопасности, принуждены были к трем часам дня 1-го ноября уйти в Истори­ческий Музей и в Кремль, оставив в Думе раненых и медицин­ский персонал. Другая часть комитета находилась в Александров­ском военном училище. Эти два центра сопротивления подвер­глись ожесточенной орудийной бомбардировке, которая продол­жала усиливаться в течение 2-го ноября, превратившись по отзы­вам офицеров, «из солдатской в офицерскую или немецкую, очень точную». Заняв Исторический Музей, большевики приня­лись с его вышек обстреливать Красную Площадь, сделав выход из Кремля опасным для жизни и превратив, таким образом, Кремль в осажденную крепость. В эти дни сам Кремль с его ис­торическими святынями подвергся усиленному артиллерийскому обстрелу. Повреждения, причиненные при этом древним соборам Кремля были первым ударом по религиозной совести московского [683] населения: они вызвали даже из среды большевистских вождей болезненный крик возмущения г. Луначарского, печатно заявив­шего, что он не может долее терпеть большевистских ужасов и уходит из числа «народных комиссаров» - увы, не надолго...

Уже вечером 1 ноября представители Комитета Общественной Безопасности, Руднев и Коварский[48], были приглашены в Александровское училище. Исполнительный комитет совета офицер­ских депутатов вместе с советом представителей частей, входив­ших в состав правительственного отряда, поставили им девять во­просов. Их спрашивали о фактическом положении дел на фронте, об отношении к борьбе московского населения, о причинах не прихода обещанных подкреплений, о шансах успеха борьбы, какие имеются у комитета и т.д. Если по всем этим вопросам Ко­митет Безопасности не даст удовлетворительных ответов, то ему прямо ставили вопрос: какие меры надо принять для прекращения бесполезной борьбы? Комитет, выдерживая раз принятую линию «политического прикрытия», подчиняющегося условиям стратеги­ческой целесообразности, отвечал, что готов принять на себя исполнение тех мер, которые будут решены военными защитниками Москвы.

Тогда Комитету дано было поручение - начать мирные пере­говоры. Днем 2-го ноября делегация Комитета Безопасности от­правилась в Военно-революционный комитет с предложением на­чать мирные переговоры. Делегация поставила себе задачей провести только два пункта, которые считала вопросом чести. Во-первых, устранен был вопрос о признании в прямой форме совершившегося переворота. Во-вторых, получена была гаран­тия свободного вывода войск, - правда, очень скоро нарушен­ная большевиками.

В 5 часов дня мирное соглашение на основе разоружения «Белой гвардии» было достигнуто. Не желавшие идти на это юн­кера приехали из Александровского училища в Кремль и здесь было решено «не сдаваться, защищать принцип государственности до конца, пробиться сквозь кольцо, выйти за город и добраться до верных правительству войск». В 7 часов вечера с этим решени­ем юнкера вышли из Кремля и направились в Александровское училище, в «торжественном и напряженном настроении, хотя со­знание того, что надо пройти сквозь ряд улиц, где из окон и с крыш будут стрелять, тяжело действовало на психику» (свиде­тельство Стааля). Решения своего юнкерам, конечно, не удалось осуществить, ибо никаких «верных правительству» войск вне Москвы не было налицо, и 3-го ноября происходило печальное зрелище - разоружение «белой гвардии». «Небольшими отряда­ми», пишет очевидец, «человек по 10 - 20 подходили к зданию Александровского училища офицеры, юнкера и [684] студенты. Началь­ники отрядов среди общей тишины собравшейся публики рапортовали председателю комиссии названия отрядов и их количества. Юнкера с винтовками проходили в здание училища, офицеры и студенты складывали оружие тут же на тротуар. К 12 часам на улицах можно было видеть только вооруженных солдат и рабо­чих».

Победа большевиков была полная и окончательная. Их побе­дой в Москве решился вопрос о их победе в России. В тот момент все еще верили, что победа будет кратковременной и, что захва­ченной власти большевики удержать не смогут. В тон этому на­строению ходили фантастические слухи о приближении к Москве войск Каледина и начиналась тяга на Дон разбитых в Москве за­щитников порядка и законного Временного Правительства.

Господство большевиков начиналось при уверенных предсказа­ниях партий, что большевистская власть не сможет осуществить ни одного из данных ею обещаний, - не даст обманутому ею на­роду ни мира, ни земли, ни хлеба, ни «социализации» промыш­ленности и что разочарованное население не потерпит над собой господства насильников. Партия народной свободы предсказывала при этом, что победа большевиков повлечет за собой проигрыш войны и разделение России на части. Но никто, включая и эту партию, не предвидел, что здесь возникает режим, который будет длиться долгие годы и который доведет Россию до крайней степе­ни разрушения всех ее национальных целей - государственных, экономических и культурных, которые копились долгими веками.

---

[1] В дальнейшем я пользовался рассказом генерала Краснова в двух редакциях. Более ранняя редакция напечатана генералом Красновым в Великих Луках в 1917 г. под названием «Описание действий 3-го конно­го корпуса под Петроградом против советских войск». Экземпляр этого «Описания» был передан мне самим автором осенью 1918 г. в Ростове, использован мной при составлении текста истории и оставлен мной в Киеве, при выезде в Яссы в ноябре 1918 г. К сожалению этот экземпляр, по словам генерала Краснова, оказался единственным. Другой, более подробный и красочный, но зато менее документальный и менее достовер­ный рассказ, напечатан генералом Красновым в т. 1 «Архива русской ре­волюции». В тексте я держался первого «Описания», но некоторые подробности внесены мной из рассказа, напечатанного в «Архиве».

[2] Согласно второй работе Краснова, он встретил Савинкова лишь на рассвете 28-го октября.

[3] Воспоминания Б.В.Савинкова об этих днях изложены им в статье: «К выступлению большевиков», напечатанной в «Русских Ведомостях» 21 ноября.

[4] Лукирский Сергей Георгиевич (1875 - ?). Родился в дворянской семье. Окончил Академию Генерального штаба (1901). Участник русско-японской войны, затем обер-офицер для поручений при штабе Варшавско­го военного округа. С ноября 1911 штаб-офицер для поручений (там же). В Первую мировую войну - в управлении генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта, командир 1-го Туркестанского стрелкового полка, помощник, затем генерал-квартир­мейстер штаба Северного фронта. Генерал-майор (1917). После Октябрь­ской революции на службе в Красной армии.

[5] Агеев Павел Михайлович - входил в «Союз казачьих войск». Член Предпарламента от Донского войска.

[6] Две тетради, содержащие копии телеграфных лент 25 и 26 октяб­ря, переписанные по-видимому по приказанию Духонина в ставке, были захвачены добровольческой армией при занятии Киева осенью 1919 г. и напечатаны в VII томе «Архива русской революции».

[7] Махров Петр Семенович (1876 - 1964). Родился в дворянской семье. Окончил Академию Генерального штаба (1907). Участник русско-японской войны. Участник Первой мировой войны. В январе 1917 полков­ник, назначен командиром 13-го Сибирского стрелкового полка, отличив­шегося в августе 1917 в боях под Ригой. Последний чин и должность - ге­нерал-майор (произведен в сентябре 1917), генерал-квартирмейстер штаба Юго-Западного фронта. В ВСЮР занимал должность генерал-квартир­мейстера штаба главнокомандующего (А.И.Деникина), начальник штаба у П.Н.Врангеля, затем уехал в Варшаву.

[8] Текст приказа, подписанного Керенским, в Пскове следующий: «Наступившая смута, вызванная безумием большевиков, ставит государ­ство наше на край гибели и требует напряжения всей воли, мужества и исполнения долга каждым. В настоящее время, впредь до объявления но­вого состава Временного Правительства, если таковое последует, каж­дый должен оставаться на своем посту и исполнять свой долг перед ис­терзанной родиной. Нужно помнить, что малейшее нарушение сущест­вующей организации армии может повлечь непоправимые бедствия, открыв фронт для нового удара противника. Поэтому необходимо сохра­нить во что бы то ни стало боеспособность армии, поддерживать полный порядок, охраняя армию от новых потрясений и не колебать взаимное доверие между начальниками и подчиненными. Приказываю всем началь­никам и комиссарам во имя спасения родины сохранить свои посты как и я сохраню свой пост верховного главнокомандующего впредь до изъявления воли Временного Правительства республики. Приказ прочесть во всех ротах, командах, сотнях, эскадронах и батареях, на судах и во всех строевых командах. А Керенский».

[9] Шиллинг Николай Николаевич (1870 - 1946). Окончил Никола­евский кадетский корпус. В сентябре 1909 произведен в полковники. Уча­ствовал в Первой мировой войне. В мае 1915 был произведен в генерал- майоры. С июля 1916 командовал лейб-гвардии Измайловским полком. В 1917 произведен в генерал-лейтенанты и назначен командиром 17-го армей­ского корпуса. С сентября 1919 по март 1920 - главнокомандующий Но­вороссийской области и командующий войсками Новороссии и Крыма. В 1920 выехал за границу.

[10] Врангель Петр Николаевич (1878 - 1928). Родился в дворянской семье, барон. Окончил Академию Генерального штаба (1910). Участник русско-японской и Первой мировой войн. Последний чин и должность - генерал-майор (произведен в январе 1917), командующий сводным кон­ным корпусом. В конце 1917 уехал в Крым. Участник белого движения. В августе 1918 вступил в Добровольческую армию, назначен командиром конного корпуса. В ВСЮР - командир 1-го Кубанского корпуса, коман­дующий Кавказской группой войск, командующий Кавказской доброволь­ческой армией. С декабря 1919 командующий основными силами Добро­вольческой армии на харьковском направлении. Отстранен от должности А.И.Деникиным. В марте 1920 стал преемником А.И.Деникина на посту главнокомандующего ВСЮР. 2 ноября врангелевская армия эвакуирова­лась в Турцию. В эмиграции основал и возглавил РОВС.

[11] Семенов Г.И. (1861 - ?), левый эсер, был назначен А.Ф.Керен­ским комиссаром 3-го конного корпуса П.Н.Краснова, а также возглавил небольшую эсеровскую дружину, выполнявшую роль личной охраны А.Ф.Керенского. Член Исполкома Петросовета. Оказал помощь А.Ф.Ке­ренскому при побеге. Впоследствии - агент ВЧК. Во время процесса по делу ЦК ПСР в 1922 выступил с показаниями, положенными в основу обвинительного заключения.

[12] По воспоминаниям Савинкова, Станкевич заявлял даже, что «на большевиков он не смотрит как на изменников, и что он даже полагал бы возможным назначить прапорщика Крыленко своим помощником... Государственные интересы требуют немедленного соглашения с большевиками и образования на основе этого соглашения нового министерства». Крас­нов в «Архиве» тоже передает, что «Станкевич полагал, что сговориться с большевиками все-таки можно».

[13] В своих воспоминаниях («Гатчина») Керенский говорит, что он «утвердил мнение большинства», так как другого выхода не было: «нужно было выиграть время» и «невозможно было допустить, чтобы Краснов и его штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керен­ский приказал драться».

[14] По воспоминаниям Керенского, который знает только эту бумагу, но не помнит ее текста, Станкевич был послан «объездом» также в «ко­митет спасения родины и революции». «Два из моих условий я не забыл», прибавляет он: «во-первых, большевики должны были немедлен­но сложить оружие и подчиниться обновленному всенародному Временному Правительству; во-вторых, состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Времен­ного Правительства с представителями всех политических партий и коми­тетом спасения родины и революции». Керенский вполне основательно прибавляет: «Во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков». Станкевич выехал около 4-х часов дня в Петроград.

[15] Довбор-Мусницкий Юзеф (Иосиф Романович) (1867 - 1937). Родился в дворянской семье. Окончил Академию Генерального штаба (1902). Участник русско-японской и Первой мировой войн. Генерал-лейте­нант Русской армии (1917), в августе 1917 - командовал сформирован­ным в Белоруссии 1-м Польским корпусом легионеров. В январе 1918 под­нял мятеж против Советской власти, в ходе которого был вынужден отвес­ти свои войска на занятую немцами территорию. В конце 1918 принял польское подданство. В конце 1918 - начале 1919 - главком великопольской армии.

[16] Снова.

[17] В воспоминаниях Керенского говорится лишь о первой бумаге, с командировкой в Ставку. Керенский иронически прибавляет: «Мудрая предусмотрительность Савинкова, лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен».

[18] Цитирую этот разговор по первоначальному изложению Краснова. В воспоминаниях, напечатанных в «Архиве русской революции», Крас­нов сводит весь разговор к просьбе Керенского - заменить казачий кара­ул у дверей - юнкерским. Керенский в своих воспоминаниях однако же, помнит свое «последнее свидание» с Красновым полнее и не зная текста первоначальной брошюры Краснова, излагает некоторые черты разговора сходно с рассказом Краснова. Привожу для сравнения рассказ Керенско­го. «Краснов с чрезвычайной длительностью стал разъяснять, что это со­вещание с матросами никакой особой важности не имеет, что он при­стально следит через верных людей за всем там происходящим, что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприят­ным. Пусть их там говорят, рассуждал он: день пройдет в разговорах, спорах, а к вечеру положение разъяснится: придет пехота и мы переме­ним тон. (Это, действительно, была обычная тактика Краснова. - П.М.). А что касается моей выдачи, что ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что может быть, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим эскор­том - он его даст - поехал бы в Санкт-Петербург непосредственно до­говориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения Госу­дарства?». Что же, действительно, происходило «внизу» между матроса­ми и казаками. Приехавшие матросы, Дыбенко и Тушин, сразу заявили, что с начальством разговаривать они не намерены, а будут вести перего­воры прямо с отрядом.

[19] Муравьев Михаил Артемьевич (1880 - 1918). Родился в крестьян­ской семье. Окончил Казанское юнкерское пехотное училище. Служил в 1-м пехотном Невском полку, затем - адъютант батальона 122-го пехотного Тамбовского полка, с 1909 младший офицер Казанского пехотного училища, с 1913 снова в 1-м Невском полку. С октября 1914 командовал ротой в 12-м гренадерском Астраханском полку. Летом 1917 произведен в подполковники. Левый эсер. В 1917 возглавил в Петрограде Оргбюро Всероссийского центрального комитета для вербовки волонтеров в армию. В октябрьские дни предложил свои услуги Советской власти и был 28 октября назначен началь­ником обороны Петрограда. Затем - начальник штаба у В.А.Антонова-Овсеенко. Во время командования Восточным фронтом в июле 1918 возглавил антисоветский мятеж в Симбирске. Убит при аресте.

[20] В «Архиве» Краснов говорит, что его вызвали в Смольный тут же ночью Дыбенко, Тарасов и Родионов, гвардейский подпоручик, «для переговоров, что делать с казаками» и давали честное слово через час вернуть обратно.

[21] Позиция С.Г.Лукирского была обусловлена его политическими симпатиями (после Октябрьской революции он добровольно перешел на сторону Советской власти).

[22] Краковецкий Аркадий Антонович - эсер, помощник Г.П.Полковникова. Был избран в члены Учредительного собрания (Румынский фронт). Весной 1918 участвовал в борьбе с Советской властью в Сибири.

[23] Фейт Андрей Юльевич (1864 - 1926). Родился в семье врача. Учился на физико-математическом факультете Петербургского универси­тета, участвовал в народовольческих студенческих кружках. В 1882 арес­тован за участие в студенческих беспорядках, оставил университет. В 1883 поступил на медицинский факультет Дерптского университета. Летом 1892, прибыв в Петербург, вошел в «Группу народовольцев». Вступил в Партию социалистов-революционеров. Участвовал в конферен­ции эсеров (октябрь 1905, Москва), кооптирован в состав ЦК партии. Эмигрировал во Францию. С началом Первой мировой войны воевал во французской армии. После Февральской революции вернулся в Россию. Входил в состав Петроградского комитета партии и Исполкома Петро­градского Совета РСД. К Октябрьской революции отнесся отрицательно, помогал А.Ф.Керенскому организовать сопротивление большевикам. В 1922 выступал свидетелем на процессе над членами эсеровской партии.

[24] Синани - член Военно-революционного комитета в период корниловского выступления. Кандидат в члены Предпарламента.

[25] Это показание подтвердил и Авксентьев автору этих строк. Он не участвовал в военном совещании, о котором идет речь, но, находясь, в качестве председателя совета крестьянских депутатов, в том же здании, в котором происходили эти совещания, по окончании заседания поздно ночью, вместе с Гоцем вышел из здания и Гоц сказал ему, что на за­втрашний день ничего не решено и день пройдет спокойно.

[26] «Через три дня после подавления восстания», добавляет Ракитин «в печати появилось письмо Авксентьева, Гоца и Синани с заявлением, что они указанного приказа не подписывали».

[27] Бухарин Николай Иванович (1888-1938). Из мещан. Член РСДРП с 1906. В августе 1907 поступил на экономическое отделение юри­дического факультета Московского университета. Был исключен в февра­ле 1911. Участник революции 1905-1907. В 1908-1910 член Московско­го комитета РСДРП. Арестовывался. Жил в эмиграции. В апреле 1917 вернулся в Россию. Возглавлял редакцию теоретического органа москов­ских большевиков журнала «Спартак», редакцию «Социал-демократа» был назначен представителем МК РСДРП(б) в исполкоме Московского Совета рабочих депутатов, избран в Городскую думу. Активно занимался революционно-пропагандистской деятельностью. В Октябрьские дни ре­дактор «Известий Московского ВРК». Был избран членом Учредительно­го собрания. Редактор «Правды», «Известий». В 1919-1929 член Испол­кома Коминтерна. В 1929-1932 член Президиума ВСНХ СССР, затем член коллегии Наркомтяжпрома. Член ЦК, Политбюро ЦК. В ноябре 1929 выведен из состава членов Политбюро, снят с поста редактора «Правды». Репрессирован и расстрелян. Реабилитирован посмертно.

[28] Осинский Н. (Оболенский Валериан Валерианович) (1887- 1938). Родился в семье врача. Социал-демократ, большевик (с 1907). В 1916-1917 военный чиновник интендантства. В 1917 член Московского областного бюро РСДРП(б). Делегат VI съезда РСДРП(б), в Октябрь­ские дни 1917 член Харьковского ВРК. В ноябре - декабре Главный комиссар-управляющий Госбанком РСФСР, затем председатель ВСНХ. С марта 1918 в аппарате ВСНХ, в редакции «Правды», в аппарате ВЦИК В дельнейшем на партийной работе. С марта 1921 заместитель наркома зем­леделия, заместитель председателя ВСНХ. В 1921-1922 и с 1925 канди­дат в члены ЦК ВКП(б). Член ВЦИК, ЦИК СССР.

[29] Смирнов - член ВРК.

[30] Деятельность коммунистов в московском восстании изложена по воспоминаниям участников, печатавшихся в московских коммунистичес­ких газетах 1917 и 1918 гг. и переизданных в сборнике: «Москва в ок­тябре 1917 г.». Иллюстрированный сборник заметок и воспоминаний участников движения. Под редакцией и со вступительной статьей Н.Ов­сянникова. Москва, 1919.

[31] При этом большевики отказались послать своего представителя.

[32] Рябцов Константин Иванович (1879-1919) - полковник, эсер. С сентября 1917 командующий войсками Московского округа. Вместе с Московским городским головой В.В.Рудневым в дни Октябрьской рево­люции в Москве возглавил Комитет общественной безопасности, создан­ный для сопротивления большевикам. 2 ноября был смещен с должности Московским ВРК. Расстрелян белогвардейцами в Харькове.

[33] Эта мотивировка приведена в «Вечернем Курьере» 7 ноября 1917 года, в статье «Летопись кровавой недели».

[34] Голенко Георгий Константинович (1872- 1942) - социал-демо­крат, с 1905 - большевик. После Февральской революции член Москов­ского Комитета РСДРП(б), заведующий издательством газеты «Социал-демократ» и член редколлегии. В период Октябрьского вооруженного вос­стания член Московской Военно-революционной комиссии. Участник гражданской войны. В последующие годы на государственной и партийной работе.

[35] Московский орган большевиков назывался тогда «Социал-демократом». Только после переезда Советского правительства в Москву в 1918 году, туда было перенесено и издание «Правды», заменившей «Соци­ал-демократа».

[36] Ярославский (Губельман Миней Израилевич) Емельян Михай­лович (1878-1943) Из семьи ссыльнопоселенца. Член Социал-демократи­ческой партии с 1898. В 1917 председатель Якутского совета, с июля в Военной организации при Московском Комитете РСДРП(б); делегат VI съезда РСДРП(б); в Октябрьские дни 1917 член Боевого партийного цент­ра и Московского ВРК. В 1918-1919 назначался уполномоченным ЦК ВКП(б) по проведению мобилизации в Красную Армию. С 1922 на пар­тийной, журналистской и научной работе.

[37] Аросев Александр Яковлевич (1890-1938). Из семьи портного. Участник революции 1905-1907. Член РСДРП, большевик (с 1907). Арестовывался, ссылался, жил в эмиграции. В декабре 1916 мобилизован и направлен в 4-ю Московскую школу прапорщиков пехоты. В феврале 1916 арестован за революционную деятельность и направлен в дисципли­нарный батальон. После Февральской революции восстановлен в школе прапорщиков. С середины марта член Военного бюро при Московском Ко­митете РСДРП, сотрудник газеты «Социал-демократ», избран в Москов­ский совет солдатских депутатов. В мае направлен в Тверь. Введен в Тверской комитет РСДРП(б), избран в Совет солдатских депутатов. В июле арестован. Освобожден. Работал в Московской военной организации при Московском Комитете РСДРП(б), был секретарем большевистской фрак­ции Совета солдатских депутатов. 25 октября избран членом Московского ВРК, был начальником штаба по руководству боевыми действиями рево­люционных войск. По его приказу был осуществлен обстрел Кремля, в ко­тором находились юнкера. 3 ноября назначен помощником командующего войсками Московского военного округа по политической части и контрраз­ведке. Участвовал в гражданской войне. Затем на научной работе. Репрес­сирован. Реабилитирован посмертно.

[38] Ольминский Михаил Степанович (1863-1933). Родился в дво­рянской семье. В 1883 поступил на юридический факультет Петербургско­го университета и включился в народовольческое движение. Большевик с 1898. В 1904 эмигрировал в Швейцарию. В ноябре 1905 вернулся в Рос­сию. В дни Февральской революции один из редакторов «Социал-демо­крата». С 5 марта 1917 в Петрограде. Член редколлегии газеты «Правда» и Русского бюро ЦК партии, руководитель издательства «Прибой». С конца марта - в Москве. Член Московского комитета РСДРП(б), член редколлегии газеты «Социал-демократ». Избран в Учредительное собра­ние. С октября 1917 член Замоскворецкого ВРК. Участник Октябрьской революции.

[39] Хижняков Василий Васильевич (1871-1949). Окончил Военно-медицинскую академию в Петербурге (1894). В 1894 стал членом ре­волюционно-демократической организации «Народное право». С января 1904 член Совета «Союза освобождения». В годы русско-японской войны служил военным врачом. В 1911 - 1912 редактор «Известий Московско­го губернского земства». После Февральской революции помощник московского губернского комиссара. В августе 1917 товарищ министра внут­ренних дел, заведующий местным управлением. В 1917-1918 член Тру­довой народно-социалистической партии. В октябре 1917 избран председателем правления Совета Всероссийских кооперативных съездов, пред­ставитель Совета в кооперативном комитете ВСНХ. Далее - служил в кооперативных союзах, занимался научной и преподавательской работой.

[40] В некотором противоречии с этим выводом стоит заявление самого С.Н.Прокоповича в «письме в редакцию» берлинской газеты «Руль» 1-го августа 1922 г. в ответ «Новому Времени». С.Н.Прокопович излагает следующим образом свою роль при взятии Кремля. «Выяснив положение (в общественном комитете, куда он приехал прямо с вокзала утром 27-го октября)», пишет С.Н.Прокопович, «я вызвал в Городскую Думу коман­дующего войсками покойного Рябцова и спросил его, как он мог допус­тить занятие Кремля. Рябцов ответил мне, что он, как военный, может лишь исполнять приказания гражданской власти. Ни Временное Прави­тельство, ни общественный комитет в Москве прямых приказаний всту­пить в борьбу с большевиками ему не давали. Тогда я, опираясь на дан­ные мне собранием товарищей министров полномочия, отдал ему приказ занять Кремль. Рябцов исполнил приказ, и Кремль был занят нами». Рассказ С.Н.Прокоповича о заявлении ему Рябцова отчасти совпадает с показанием о «педанчески-государственной» позиции комитета, приведен­ным в тексте со слов влиятельных членов комитета. Он совпадает и с ха­рактеристикой личности Рябцова, страшно боявшегося ответственности за самостоятельные решения и готового перестраховаться у кого угодно и переложить ответственность на кого угодно - большевиков, думский ко­митет, Временное Правительство. Но из моего предыдущего изложения видно, что, с одной стороны, борьба за Кремль была уже в ходу, когда приехал Прокопович и факторы этой борьбы выяснялись постепенно, а с другой стороны, что взятие Кремля явилось нелегкой задачей, которая окончательно поставлена только вечером 27-го октября, когда Рябцову удалось вырваться из большевистского полуплена, а осуществлена она лишь в течение следующего дня, не столько силой, сколько воздействием на паническое настроение большевистского коменданта Кремля. Решение, принятое вечером 27-го, не столько вызвано утренним «приказом» Прокоповича, сколько требованием «Комитета Безопасности, - чтобы Ряб­цов, наконец, сменил свою точку зрения на события.

[41] Соловьев Василий Иванович (1890-1939) - большевик с 1913. С 1916 член Московского окружного комитета большевиков. После Февральской революции один из редакторов газеты «Социал-демократ», член большевистской фракции Московской городской думы. В дни Ок­тябрьского вооруженного восстания член Московского боевого партийного центра. Способствовал установлению Советской власти в Москве. В дальнейшем на партийной, дипломатической и журналистской работе.

[42] Это и некоторые другие данные сообщены мне руководящими членами Комитета Безопасности.

[43] Щепкин Николай Николаевич (1854 - 1919). Родился в дворянской семье, домовладелец, активный деятель кадетской партии, член ее ЦК. Гласный Московской городской думы и губернского земского собрания, член III и IV Государственной думы. Во время Первой мировой войны член комитета Союза городов. После Октябрьской революции участвовал в борьбе против Советской власти. Расстрелян по приговору ВЧК.

[44] «Новое время», 1922, № 387, письмо из Парижа г. П-ва.

[45] Н.Муралов следующим образом определяет численность сил обеих сторон: «у наших врагов были силы, по моим вычислениям, около 10000 человек, не считая командного состава. Там были: юнкера Алек­сандровского и Алексеевского военных училищ, все школы прапорщи­ков, штаб округа; Комитет Общественной безопасности, солдатская сек­ция социалистов-революционеров и меньшевиков, студенты и гимназис­ты. У нас: все пехотные московские полки, 1 запасная артиллерийская бригада, самокатный батальон, команда двинцев, полковые части из Пав­ловской Слободы, из Костромы, из Серпухова общей численностью по 15 тысяч вооруженных активных и больше 25 тысяч резервных не актив­ных, около 3000 вооруженных рабочих, 6 батарей трехдюймовых и не­сколько тяжелых орудий, без прислуги или с неумелой прислугой. Две казачьих сотни, принявшие за несколько дней перед тем мои резолюции, держались нейтрально». Нейтрально держалась в эти дни также мили­ция.

Муралов Николай Иванович (1877 - 1937). С 1899 в революци­онном движении. С 1903 член партии. Участник революции 1905-1907 - один из организаторов Московского вооруженного восстания. В период Октябрьской революции 1917 был членом Московского ВРК, затем коман­дующим Московским военным округом. Участник гражданской войны. С 1921 по 1924 вновь командовал Московским, затем Северо-Кавказским военными округами. В 1925-1927 член ЦКК ВКП(б), начальник военно-морской инспекции Наркомата РКИ СССР. В 1927 исключен из партии. Расстрелян. Реабилитирован посмертно.

[46] Большевики обвиняли в нарушении перемирия юнкеров. М.Оль­минский говорит по этому поводу: «Контрреволюционеры надеялись вы­играть время в ожидании подкреплений. С юга к ним шли казачьи полки, а по Брянской дороге - ударники. Через несколько часов после начала перемирия прибыл на Брянский вокзал первый отряд ударников. Юнкера тотчас осмелели и произвели нападение у Никитских Ворот».

[47] Метрополь был занят большевиками только утром 2 ноября.

[48] Коварский Илья Николаевич (1880 - 1962). Окончил медицин­ский факультет Дерптского университета. Эсер с 1899. В мае 1909 5-м Со­ветом Партии социалистов-революционеров избран в ЦК партии. После Февральской революции на III Московской конференции эсеров избран в Московский комитет партии. В апреле стал членом муниципального отде­ла Совета рабочих депутатов. В июле избран гласным Московской Город­ской думы, товарищем городского головы. Октябрьскую революцию не принял. Избран членом московского Комитета общественной безопаснос­ти, который выступал против большевиков. 1-2 ноября представитель этого комитета на переговорах с Московским ВРК. Избран членом Учре­дительного собрания. Вошел в президиум бюро фракции правых эсеров в Учредительном собрании. Входил в Союз возрождения России. В 1919 эмигрировал.

---