Камера, в которую поместили Бланки, находилась в части тюрьмы, называвшейся «малое изгнание». Но для него это вечное, пожизненное изгнание из среды нормального существования. После того как тяжелая, окованная железом дверь захлопнулась и он остался один, Бланки подошел к нише, в которой было узкое окно, похожее на амбразуру, заделанную решеткой. За ней открывалась широкая перспектива, простирающаяся на много километров. Окно выходило на юго-восток. На фоне монотонных, серых, однообразных прибрежных песков справа виднелась река Куэсноы, отделяющая Нормандию от Бретани. За блеклым пейзажем высилась вершина горы Рош-Тюренн, в туманной дымке просматривался край Авранша. Взглянув в другую сторону, можно увидеть каменистые холмы вплоть до Сервена, выступавшие светлыми пятнами на сером фоне песков. Но главное, что открывалось взору во время прилива, - это волнующееся море с белыми гребнями волн прибоя. На зеленоватом пространстве моря виднелись одинокие паруса рыбаков. Однако созерцание моря, которое всегда успокаивает человека, не могло разогнать тоску заключенного...
Бланки мерит шагами площадь своей камеры, в которой около десятка квадратных метров. В ней тяжелая деревянная кровать, стол, стул, неизбежная параша. Зимой, когда окно приходится закрывать, спасаясь от жестоких порывов ветра, дождя и снега, в камере тяжелый воздух. Печь растапливают в большие холода, и тогда камера наполняется дымом из-за плохой тяги, так что заключенный буквально задыхается. Не потребовалось много времени, чтобы изучить свою камеру, в которой Бланки суждено провести много времени, возможно, всю жизнь.
Но камера - только маленькая клеточка тюрьмы, и ее безмолвные камни лишь орудия, средство в руках людей, [134] которые по воле королевского правительства безраздельно властвуют над заключенными, чтобы карать или миловать их. Любая служба, любой вид деятельности в конце концов как бы находит таких людей, которые лучше всего отвечают своему назначению. Так было и в данном случае. Начальником тюрьмы Мон-Сен-Мишель был выходец из крупной буржуазии Орлеана Террье. Необычайно тучный, с огромным животом и заплывшими жиром глазами, он сначала удивлял любезностью, даже слащавостью. Однако под маской добродушного человека скрывался злобный садист, для которого издевательские пытки заключенных превратились в высшее удовольствие. У него был преданный помощник, аббат Лекур, изощрявшийся не в распространении божественной благодати среди заключенных, а в изобретении хитроумных запоров, задвижек и решеток в их камерах. Другой помощник, Гожу, брал на себя самую грязную работу: непосредственное исполнение жестоких правил для заключенных и их наказание за малейшую провинность. Был еще доктор, который «лечил» больных не в зависимости от их здоровья, а только по указаниям начальства. Два старших надзиратели, грубые и злобные, неукоснительно и придирчиво следили за соблюдением бесчеловечного режима. Всех этих людей, дороживших своей службой, объединяла общая ненависть к политическим узникам. Если у них и были остатки человеческих чувств, то они предназначались лишь для уголовников. К ним относились по крайней мере в два раза снисходительнее, чем к политическим. Точнее всего это отражалось в праве заключенных на ежедневную прогулку, когда они могли какое-то время подышать свежим воздухом и окинуть взором более широкое пространство, чем стены своей камеры, где они быстро и навсегда запоминали каждую трещину.
Уголовники имели право на две ежедневные прогулки, по часу каждая. Политических заключенных выводили из камер только один раз. Если уголовники пользовались для гуляния большим двором, то политических вели под усиленной охраной по лестнице вниз, проводили под арками старого монастыря мимо церкви и позволяли им потолкаться на небольшой площадке длиной в восемь метров. Край этой платформы, обрывающийся бездной скалы, огражден решеткой. Отсюда когда-то бросился вниз на камни заключенный Готье, доведенный до этого условиями заключения в Мон-Сен-Мишель. С уступа скалы открываются такие просторы моря и воздуха, которые необычайно [135] усиливают мучительное стремление узника к свободе.
Разрешено получать передачи от ближайших родственников, но отнюдь не от друзей. Бланки получает несколько заботливо собранных Амелией передач. Но они грубо вскрыты и перещупаны самим начальником тюрьмы. В сентябре 1840 года мать Бланки ценой настойчивых усилий добивается разрешения на свидания с сыном. В ней снова как бы оживает молодость, когда она во времена якобинской диктатуры девочкой научилась проникать в парижские тюрьмы и поддерживать связь с заключенными, среди которых был и отец Бланки. Но начальник тюрьмы Террье, вынужденный подчиняться приказу из Парижа, делает все, чтобы превратить эти свидания в издевательство. Так, перед свиданием с матерью и после Бланки подвергают самому тщательному обыску. Он бурно протестует, в этот конфликт будет еще продолжаться долго.
Но свидания, передачи, право читать книги и писать вовсе не говорят о том, что в Мон-Сен-Мишель все же шли на какие-то поблажки для заключенных, которые скрашивали им жизнь в тюрьме. В действительности это были показные либеральные жесты для маскировки превращения пребывания в тюрьме в сплошную невыносимую пытку. Еще до появления там Бланки, за семь месяцев раньше, в Мон-Сеи-Мшнель заключили Барбеса, Бернара, Делькада и Остэна. В конце 1839 года здесь появляется новая группа осужденных участников майского восстания: Ноэль, Рудиль, Гильмеп и Базелак. Но Бланки отделен от них каменными степами и строжайшим запрещением узникам иметь какие-либо контакты друг с другом. Под страхом сурового наказания запрещено произносить хоть одно слово, когда заключенного ведут по коридору мимо дверей камеры друга. Запрещается также разговаривать с охранниками. Запрещено писать письма кому бы то ни было, кроме родителей и близких родственников. А в этих письмах не должно содержаться даже малейшего намека на условия жизни в тюрьме. Однако официальные запреты, как ни строги они были, еще не самое страшное. Ужасен был режим полнейшего произвола. Наказание могло обрушиться на несчастного узника из-за любого каприза, прихоти, придирки, самодурства начальника тюрьмы и его приближенных. Их фантазии в изобретении поводов для самых мучительных и издевательских наказаний не было предела. [136]
Как раз в момент прибытия Бланки в Мон-Сен-Мишель происходила чудовищная расправа над его товарищем по «Обществу времен года» Мартином Ноэлем. Он хотел взять взаймы у богатого Барбеса 20 франков. Но Террье, не допускавший никаких связей между заключенными, сам предложил ему взаймы. Ноэль не пожелал быть должником своего палача. Это было расценено как оскорбление начальства, и ежедневно почти каждые полчаса днем и ночью в камеру к Ноэлю врывалась свора охранников, под предлогом контроля и обыска они сбрасывали заключенного с койки и жестоко избивали его. Протест Ноэля вызвал припадок ярости Террье, и он приказывает заключить его в карцер. Несчастного хватают за ноги и тащат по длинным коридорам, а затем по длинным и крутым лестницам в глубокое подземелье. Голова Ноэля разбивается о каменные ступени. Изуродованного, избитого, раненного в спину саблей, его бросают в карцер, представлявший собой нишу в полтора метра высотой, высеченную в скале. Здесь нет света, стены сочатся холодной водой. Ноэля заковывают в кандалы и цепью прикрепляют их к кольцу, вделанному в стену. Израненный и небитый, он мог только лежать ничком на куче соломы, брошенной на каменный пол. К его голове ставят лишь черный хлеб и кружку с тухлой водой. И так продолжается несколько недель. Минимальным сроком заключения в карцер считались семнадцать суток...
Подобные расправы не были случайными или редкими. Никто не был ни на минуту гарантирован от такой же участи. И сознание бессилия, ужасы заточения жестоко травмировали психику заключенных. Штауб, один из политических узников, кончает самоубийством, перерезав себе горло бритвой. Другой, Остэн, сходит с ума. Кто объявляют симулянтом и бросают в карцер. Па протяжении полугода он оглашает тюрьму безумными криками. Несчастный вообразил, что здесь же, рядом с ним, заключены его отец и брат, и он без конца взывает к ним. Его громкие призывы, особенно по ночам, слышит и Бланки, сердце которого сжимается от жалости и гнева.
Единственное право заключенного - возможность читать и писать. И Бланки пытается забыться, читая все подряд. Он получил несколько книг, позволивших ему изучить многовековую историю Мон-Сен-Мишель, узнать, кто здесь страдал до него. А их список был поистине бесконечен и разнообразен. Кого здесь только не было, [137] включая трех пленных русских генералов во времена Наполеона!
У него хватает воли сосредоточить свои мысли на занятиях наукой. Несколько тысяч страниц он исписал в своей камере. К сожалению, невозможно узнать, о чем он писал. Рукописи он передал матери, а она с ее своеобразной мерой ценностей решила однажды уничтожить их и сожгла как ненужный и даже, возможно, опасный хлам. Так оказался утраченным бесценный источник сведений о годах жизни и деятельности Бланки во время заключения в Мон-Сен-Мишель. И все же мать Бланки достойна благодарности: ведь она одна в это время поддерживает его связь с внешним миром. Огюст ждал приезда Амелии. Но в сентябре приехала ее мать и то лишь для того, чтобы сообщить ему о болезни его жены, не позволяющей осуществить задуманный план поселиться вблизи тюрьмы.
Между тем свидания Бланки с матерью, разрешенные по приказу из Парижа, крайне раздражают начальника тюрьмы Террье. Якобы из предосторожности он приказывает перевести Бланки в другую камеру. Если бы этот садист и лицемер знал, к каким последствиям приведет его злобное решение! Новая камера Бланки находится как раз над камерой другого заключенного по делу «Общества времен года», Гильмена. Через дымоход Бланки смог установить с ним связь и узнать важные новости. Оказывается, недалеко от Мон-Сен-Мишель, в Авранше, живет его друг Фюльжанс Жирар, адвокат, не раз защищавший в судах революционных республиканцев. Он узнает также, что Жирар уже несколько месяцев поддерживает связи с заключенными в Мон-Сен-Мишель, особенно с Барбесом. В сознании Бланки мгновенно просыпается надежда, и он с лихорадочной торопливостью пишет письмо другу. В нем Огюст говорит, что до сих пор его попытки установить связь с внешним миром не имели никакого успеха. «Тем более я рад, - пишет Бланки Жирару, - что ты поддерживаешь связь с нашими друзьями. До сих пор я ничего не знал об этом из-за системы камер, изолирующих меня от тех, кто поддерживает отношения с тобой. Моя мать собирается в Авранш перед последним свиданием со мной, и я вручаю ей это письмо, чтобы она передала его тебе. Представь себе, как я буду рад узнать о твоих новостях, что я приобрету возможность получать их от тебя и впредь. Если ты сможешь прислать мне газету, которую ты выпускаешь, то это будет для меня [138] большой радостью. Я очень спешу, ибо моя мать вот-вот должна прийти. Передай ей на словах то, что ты не хочешь или не можешь написать».
Вскоре мать доставляет Бланки ответ Жирара, который преображает моральное состояние Огюста. Осужденный на смерть, замененную пожизненным тюремным заключением, которое равносильно смерти, но лишь медленной, он воодушевляется надеждой на свободу. Речь идет, конечно, о мысли, которую он подавлял в себе как несбыточную, - о свободе! Об этом он и пишет другу в письме 10 октября 1840 года:
«Мой дорогой Фюльжанс!
Месяц назад я получил твое письмо, доставившее мне много удовольствия; ведь так давно голос человека не проникал ко мне из внешнего мира. Мне показалось, что я снова родился на свет, что я воскрес из могилы. Живя на этой несчастной скале, забываешь рано или поздно, что где-то есть общество, уделом которого являются не одни только страдания. В конце концов начинаешь думать, что в мире пет ничего, кроме тюремщиков, ключей, стен в сто футов высоты и часовых, которые ходят вокруг тебя, как алчущие добычи львы...
И здесь, конечно, живут люди. Ведь я и мои товарищи все еще живы, но во всяком другом месте гораздо лучше. Было бы, право, лучше сбежать тайком из Мон-Сен-Мишель. У меня рождается такое желание, но одна мысль тотчас же меня удерживает. Если благодаря исключительному счастью нам и удалось бы вырваться из этого ада, то у наших врагов явилось бы сильнейшее желание вернуть нас обратно. За нами устроили бы быструю и энергичную погоню, а между тем, допуская самый благоприятный случай, мы могли бы выиграть не больше двух часов до того, как наше бегство заметят. За это время далеко не уйдешь. Нас начали бы преследовать и без заранее составленного плана бегства поймали бы, конечно, очень скоро.
Мы находимся на берету моря, и этим надо воспользоваться, не теряя времени. Я знаю, что ты уже занимался этим проектом, который, однако, пришлось отложить из-за непредвиденных обстоятельств. Кажется, у тебя в Гранвиле есть знакомый лодочник, моряк, который перед тобой в долгу, который мог бы доставить нас на Джерсей после того, как мы убежим отсюда...
Если бегство удастся, то оно произойдет ночью; у нас впереди не будет и двух часов. От Мон-Сен-Мишель [139] до Гранвиля около тридцати километров. Как, по твоему мнению, мы должны действовать после бегства? Куда лучше всего нам направиться?.. Как мы погрузимся в лодку? Надо ли предупреждать тебя заранее днем или ночью? Мое письмо дойдет до тебя верным путем, который тебе уже известен. Перешли мне ответ таким же образом и набросай наиболее подходящий, по твоему мнению, план...»
Из письма видно, что Бланки не сломлен тюрьмой. Целеустремленная энергия, как всегда, просыпается в нем, как только обнаруживается хотя бы малейшая возможность действовать. Шансы на успех невелики. Риск огромен. Но Бланки полон оптимизма и заканчивает письмо в шутливом тоне. Он смеется над тем, что Жирар в одной своей статье превозносит растущие на скале якобы очень хорошие фиги: «Знай, мой дорогой Фюльжанс, что на Мон-Сен-Мишель нет ничего хорошего, ничего решительно. Я не дам и двух грошей за твой Мон-Сен-Мишель, и если бы от меня зависело, то я начинил бы его брюхо шестью тысячами килограммов пороха и взорвал бы этот дьявольский савойский пирог».
В ответном письме Жирар предлагает детальный план побега, указывает место, где удобнее сесть в лодку, приготовленную под видом поездки на охоту или рыбную ловлю. Когда она достаточно удалится от берега, то можно будет взять курс на остров Джерсей, находящийся под властью Англии. Он считает, что бежать надо ночью, что если его предупредят, то он сам будет проводником прямо от Мон-Сен-Мишель. Он предусмотрительно указывает и на другие детали предстоящего предприятия, за исключением самого главного: как выбраться заключенным из тюрьмы. В дальнейшей переписке Бланки отвергает некоторые идеи Жирара. Нельзя использовать как временное убежище ферму, принадлежащую ему, ибо она наверняка уже находится под подозрением. Трудно рассчитывать на помощь солдат из охраны тюрьмы, так же как и на жену одного заключенного, уже находящуюся под подозрением. Он приходит к выводу, что все разработанные части плана носят второстепенный характер по сравнению с немыслимой задачей выхода заключенных из самой тюрьмы, в которой все силы природы и людей объединились, чтобы наглухо запереть кучку обреченных революционеров.
В довершение всего Фюльжанс Жирар сообщает Бланки, что он заметил тревожные признаки усиленной [140] слежки полиции за каждым его шагом. Попытки установить какие-то связи с людьми из охраны крайне опасны. Даже сама по себе тайная переписка с заключенными друзьями, если она обнаружится, содержит огромный риск еще больше ухудшить их участь. Идея побега остается заманчивой, сладкой, неотвязной, но фантастической мечтой. Сознание мучительного бессилия и эта мечта терзают всех, но мучении Бланки особенно болезненны. «Кто из моих товарищей испытал столько горьких страданий, как я?» - напишет он однажды. Ведь его терзает не только тюрьма и все, что и ней происходит. Вдали от него медленно, но неотвратимо погибает ею единственное счастье, надежда, радость. Из писем он узнает, как ухудшается здоровье Амелии. С конца 1840 года она уже не встает с постели... Наступает день, когда равнодушно-бесстрастное сообщение начальника тюрьмы звучит в его камере страшными раскатами грома31 января 1841 года Амелия умерла.
Внешне Бланки просто впадает в оцепенение, редко, непроизвольно, механически он совершает какие-то мелкие, судорожные движения. Сознание его отключилось от этого мира, он охвачен страшными и одновременно прекрасными грезами, образы недавнего счастья, радости мешаются с картинами ужаса, горя, смерти. Позднее Бланки вспомнит, что он долго находился в состоянии бреда, галлюцинации, сумасшествия.
Гюстав Жеффруа так описывает это: «Он видит гроб, медленно покачивающийся на волнах. Гроб изменяет форму, превращается в неопределенную фигуру, которая становится мумией, эта мумия разрывает свои покрывала, движется, колыхаясь на волнах. Это она, любящие глаза узнают ее. Но как она изменилась, как она бледна. Ее длинные руки висят вдоль тела, ее ноги сжаты вместе, как были в гробу. Вытянутая, прямая, она приближается, моментами исчезает, чтобы появиться еще ближе, и на волнах моря появляется у самой решетки окна. Она ищет входа, приходит, удаляется, ее бледное лицо выражает упрек и любовь. Ее волосы распущены и падают, как у утопленницы. Ее черные глаза расширены и прозрачны мертвой прозрачностью. Теперь ей ничто не мешает проникнуть к нему: ни тюремщики, ни запоры, ни решетки. Воздушная, как облако, она проникает в камеру, и она снова, навсегда с ним, его верная подруга...»
Кто знает, что он чувствовал в действительности? Разно можно вообразить невообразимое? Но картина, изображения [141] Жеффруа, напорное, недалека от того, что было на самом деле, ибо замкнутый, внешне невозмутимый, кажущийся абсолютно хладнокровным Бланки будет вспоминать о «постоянном свидании наедине в одиночестве камеры с призраком той, которой уже нет». Она мертва, но остается «дорогой спутницей его дней и ночей». Так написано рукой Бланки в бумагах, извлеченных из архивов спустя более века.
В тюрьме Мон-Сен-Мишель все заключенные постоянно испытывали столь тяжкие страдания, что, казалось, никакие муки уже не могут привлечь внимание или удивить кого-либо. Однако горе Бланки было столь велико, что оно прорывалось через преграду его обычной холодной сдержанности и внешней непроницаемости. Даже тюремная администрация с ее садистской ненавистью к своим узникам вынуждена проявить проблески человеческого сочувствия к нему. Бланки разрешали спадание с матерью и сострой Амелии, с Огюстом Жакмаром, назначенным опекуном его сына. Бланки предчувствовал, что он потерял не только любимую жену, но и сына. Действительно, его воспитают в духе, совершенно чуждом отцу...
Но по-настоящему могли понять горе Бланки только его товарищи, хотя у них почти не было способов выразить ему свои соболезнования. Один из политических узников, Ногес, переведенный в Мон-Сен-Мишель из другой тюрьмы в конце февраля 1841 года, писал: «Я узнал, что супруга Бланки недавно умерла. Умереть такой молодой, в 27 лет! Та, которую я видел недавно прелестной и здоровой, мертва. Что может убить так быстро, кроме горя?.. Бедный Бланки, никто тебе ее не заменит...»
Это признание свидетельствует о том, что привычка Бланки всегда скрывать свои чувства, казалось, изменила ему на время. Ведь его замкнутость проявлялась и в тюрьме, где Бланки находился в состоянии явной отчужденности не только из-за особенностей его характера. Как ни ограничены были тюремным режимом связи между заключенными, между нами установились довольно сложные отношения. Вспомним кампанию клеветы против Бланки, поднятую во время второго судебного процесса над участниками мятежа 12 мая 1839 года. Так вот и здесь, в тюрьме, она продолжалась хотя не столь громко, но не менее болезненно для Бланки, чем тогда, когда в газетах его изображали коварным и трусливым подстрекателем [142] благородного Барбеса, втянутого в немыслимую авантюру мятежа, закончившегося жалким провалом! И по вине Бланки, конечно! Так утверждали поклонники г. Барбеса, составлявшие большую часть осужденных по делу 12 мая. Странным образом все эти люди, связанные общим делом, общими интересами, целями, убеждениями, люди, все в той или иной мере благородные, отважные и бескорыстные, были расколоты личной борьбой, где тщеславие, индивидуальные склонности, заблуждения, обиды и подозрения омрачили величие их самопожертвования, их подвига но имя освобождения французского народа от тирании. Увы, в повседневной жизни жалкие мелочи и дрязги человеческих отношении и здесь заслоняли подчас то главное, что определяло судьбу каждого из узников Мон-Сен-Мишель.
Арман Барбес, яркий, сильный, красноречивый, отважный и дерзкий до безрассудства, не слишком обремененный высокими идеями и нравственным долгом, вносил и в революционное дело много явного эгоизма, честолюбивого стремления к личной славе. И он сильнее привлекал к себе людей, чем Бланки. Этот богатый землевладелец из Каркассона пожертвовал всем ради революции, тогда как Бланки, в сущности, нечего было терять, Да, именно так рассуждали некоторые из поклонников Барбеса, выражая неприязнь к Бланки. Сказывалась также любопытная особенность психологии французов вообще. Историки сравнивают этот случай с отношением «среднего француза» к знаменитым героям Великой французской революции Робеспьеру и Дантону. Суровый пуританин, строго добродетельный Робеспьер, прозванный «неподкупным», вызывает у французов гораздо меньше симпатий, чем пылкий, страстный, яркий, но не слишком щепетильный в вопросах морали Дантон!
Так было и здесь. Тот же Ногес, любивший и уважавший Бланки, сочувственные слова которого по поводу смерти Амелии были приведены, пишет о своеобразном моральном одиночестве Бланки в Мон-Сен-Мишель. Он не обвиняет, а скорее намекает на то, что причиной тому были некоторые особенности личности самого Бланки: «Он оказался жертвой рокового закона собственной натуры: либо гордой, либо неуживчивой; он никогда не был способен внушать к себе любовь. Все, кто находились вне его круга, также избегали его. Он воодушевлял только свое окружение, не приобретая влияния за его пределами». [143]
Этот отзыв стал известен Бланки, который почувствовал себя жестоко уязвленным. Видимо, импульсивно он сразу написал возмущенное опровержение, причем в очень своеобразной форме. И этом любопытнейшем психологическом документе Бланки пишет о себе в третьем лице, обозначая имя только двумя буквами «Бл.». Не предназначался ли текст, совсем недавно найденный в рукописном фонде Бланки в Национальной библиотеке в Париже, для того, чтобы опубликовать его за подписью кого-либо из друзей Бланки? Возможно. Во всяком случае, вот как Бланки опровергает больно задевший его отзыв Ногеса: «Никто не был более популярен и любим, чем он (то есть Бланки. - Н. М.), в «Обществе друзей народа» и позднее... Но по мере роста его влияния множились ненависть и враждебность к нему, они не переставали увеличиваться из-за расширения его авторитета, уважения к его способностям, которые ему особенно не могли простить. Впрочем, это невольно признает сам автор (то есть Ногес. - Н. М.), когда пишет, что Бл. воодушевлял свое окружение, не приобретая влияния вне его. Но кто же может судить о человеке, кроме окружающих? Антипатия людей, не знавших его близко, не может быть ничем иным, кроме заблуждения или слепоты. Сказать, что человека никто не любит, - это тяжелое обвинение. Бл. стал жертвой такого суждения только в результате грубого извращения истины. Никто и никогда не внушал более искренней и глубокой привязанности. Его старая тетка, его мать, его жена, его давний близкий Друг с восторгом обожали его. Несколько окружавших его искренних политических друзей, все они любили его. Но что могут значить горячие дружеские чувства узкого круга по сравнению с широким разгулом клеветы, порожденной завистливыми амбициями? Человек, которого боятся, всегда остается виноватым. Впрочем, Бл. из-за своего отвращения к лицемерным рукопожатиям и к бесстыдной лести предпочитает терпеть нападки. Много неразборчивых подхалимов, расточающих лесть кому попало, приобретают благодаря этому популярность, секрет которой в их цинизме».
Негодование Бланки во многом справедливо, но, увы, далеко не во всем он прав. Само его раздражение, болезненная обидчивость, уязвленная гордость, наконец, явные преувеличения в степени его «обожания» анонимными друзьями подтверждают, а не опровергают суждения Ногеса. Когда Юпитер сердится столь гневно, то, значит, он [144] не прав... Беспристрастная объективность вынуждает признать, что в отчуждении между Бланки и многими его товарищами был виноват отчасти он сам.
К счастью, а вернее, благодаря общему несчастью, чем, в сущности, было заключение в Мон-Сен-Мишель, разногласия между политическими заключенными отступают перед той непрерывной войной на уничтожение, которую вела администрация тюрьмы против них. Облегчением участи этих несчастных была возможность созерцания моря и неба, песчаного или скалистого побережья. Поэтому так много времени они проводили, прильнув лицами к решеткам окон своих камер. С высоты скалы открывалась широкая панорама берега, омываемого прибоем. Они жадно вдыхали свежий морской воздух. Какое это было неоценимое благо, хоть как-то смягчавшее их страдания! Внезапно нависла угроза и над этой маленькой привилегией. Нетерпеливому и предприимчивому Дельсаду пришла в голову идея установить связь с кем-либо из часовых. Он написал записку и бросил ее из окна незнакомому солдату. Начальник тюрьмы немедленно доложил министру. Возникли опасения, что имеющиеся среди солдат уроженцы Парижа проявят симпатию к узникам и станут их сообщниками. Уже до этого состав гарнизона крепости тюрьмы обновлялся каждые три месяца. Теперь же заключенным запретили приближаться к окнам, а солдатам приказали следить за выполнением этого распоряжения и в случае отказа отойти от окна - стрелять. Первой жертвой нового порядка оказался Бланки. Затем та же история случилась с Дельсадом, Бернаром, Киньо и другими. Бланки и его товарищи протестуют, но все тщетно. Однажды вечером Дельсад приблизился к окну. Немедленно часовой пригрозил стрельбой, и тогда заключенный схватил горящую свечу и поставил ее на окно, крикнув часовому: «Стреляй же, гадина, так тебе будет удобнее целиться!» Он прибавил еще несколько крепких бранных слов. Так возникло дело об оскорблении солдат. А затем заключенных обвинили еще и в том, что они бросают камни в часовых. При всем желании они не могли этого сделать, ибо им неоткуда было взять эти камни. Однако камни в часовых действительно бросали, но не из камер заключенных, а из квартиры начальника тюрьмы. Так забавлялся его сын.
Предлог был найден, и вскоре в окнах камер, кроме одной прежней решетки, не позволявшей человеку лишь вылезти наружу, но не мешавшей, например, птицам залетать [145] в камеры, появились еще две дополнительные. Снаружи окна установили мелкую сетку, через которую нельзя просунуть даже пальца. Другая представляла собой более крупное сооружение. Окно находилось в глубокой нише, устроенной в двухметровой стене. Теперь нишу закрывал прочными брусьями частокол решетки, державшей заключенного в пяти-шести шагах от окна. Невозможно было не только смотреть из окна, нельзя было получить глоток свежего воздуха. Особенно тяжело страдал от этого Бланки, который буквально задыхался. Вообще его крайне чувствительный организм болезненно реагировал на все «прелести» тюремного режима. Он совершенно не мог есть пищу для заключенных, которую готовили из гнилого мяса и гороха. Он питался только овощами; ему удалось отвоевать себе право получать их с воли. Тяжело было и с водой. На скале вообще не было никаких источников свежей пресной воды. В специальных цистернах, скапливали дождевую воду, часто гнилую. Когда долго не шли дожди, порции воды строго ограничивались.
В первые месяцы 1841 года Бланки, казалось, окончательно погрузился в апатию; его охватывало порой полное безразличие ко всему, временами он впадал в забытье. В безмолвном одиночестве Огюст перестал замечать ход времени. Предприимчивость матери внезапно вывела его из этого тягостного состояния. Во время свиданий она напоминает ему о свободе, а однажды приносит ему напильник и небольшую пилу. Как и все его товарищи, он горел страстным желанием если не убежать из тюрьмы, то хотя бы в какой-то маленькой степени обрести кусочек свободы, вроде возможности общения с друзьями по несчастью. Теперь заключенные заполняют свой вынужденный досуг головоломными ухищрениями, чтобы решить задачу свободного общения между собой. Замки, засовы, которые держат окованные железом двери, становятся объектом тщательного изучения. Неутомимый Дельсад опередил всех; он изготовил систему крючков, которыми смог открыть дверь своей камеры. Затем он отпирает двери камер Барбеса, Бернара и Гильома. Бланки проделывает в стене отверстие в камеру своего соседа Вилькона. Через печную трубу он поднимается к Мартину Бернару. Сколько радости и счастья доставляют им минуты общения! Теперь после вечерней проверки они могут собираться вместе в одной из камер.
Но 17 апреля вечером Барбес и Бернар были застигнуты [146] внезапным обходом в камере Дельсада. Немедленно производятся тщательные обыски у всех. У Бланки обнаруживают дыру, проделанную в стене. Бланки и восемь его товарищей, также уличенных в грубом нарушении режима заключения, переводят в так называемые исправительные ложи. Эти крохотные, по четыре метра, каморы расположены на чердаке под самой крышей. Камеры не отапливаются, и через слуховое окно, перегороженное одной решеткой, свободно врывается холодный морской ветер. Заключенные дрожат, буквально замерзают на своей соломенной подстилке, тщетно пытаясь защитить себя от холода топким одеялом. Но приближается лето, и обстановка здесь постепенно меняется. Вскоре после восхода солнца камера превращается в раскаленную печь. Тех, кто пытается протестовать, заковывают в кандалы и оставляют жариться под раскаленной крышей. Некоторых тащат в подвальные карцеры, где они попадают в атмосферу сырого, холодного подземелья. И так продолжается все три летних месяца. Но вот Бланки перестает слышать какие-либо звуки от своих соседей; оказывается, их перевели в обычные камеры, которые здесь кажутся просто раем, а его оставили.
Совершенно изнуренный, Бланки заболевает жестокой лихорадкой, и только тогда, 23 августа, после 127 дней пытки, его возвращают в камеру внизу. Но болезнь продолжается, кроме лихорадки, его мучают боли в спине и нарывы в ушах, ему все хуже, но он не просит помощи. Однако, когда Бланки забывается во сне, он уже не может сдержать стоны. Их слышит сосед внизу Годар, который вызывает начальника тюрьмы.
И вот в камеру Бланки являются Террье и тюремный врач. Они видят изможденного, измученного лихорадкой больного. Его спрашивают, что он требует.
- Ничего, - отвечает Бланки.
Тогда вмешивается врач и задает вопрос: не нужны ли ему какие-либо лекарства?. Неожиданно Бланки вспыхивает, приподнимается на своем жалком ложе и с негодованием, столь необычным для него, вступает в яростный диалог с представителем медицины:
- Уберите нож от моего горла. Никакого другого лекарства не существует. Ведь вы хотите сгноить меня в карцере! Почему я здесь, а не в больнице?
- Для вас нет больницы. Для вас существует исключительное положение, и вы должны всегда оставаться в камере. [147]
- Но уголовники имеют право лечиться в больнице!
- О, уголовники - это совсем другое дело...
- Вы просто хотите довести нас в этих застенках до мучительной смерти. Это хуже, чем Бастилия. Там хотя бы был госпиталь для больных.
- Если вы говорите о Бастилии, то там были заключенные, которые по тридцать лет находились в камерах, совершенно лишенных света. И они в конце концов там акклиматизировались.
Бланки отворачивается от врача и, обращаясь к начальнику тюрьмы, протестует против установки новых дополнительных решеток, лишающих его свежего воздуха. Террье отвечает, что таков приказ, и вызывает новый взрыв негодования Бланки.
- Это приказ об убийстве. Учтите, что если мы будем умирать один за другим, то общественное мнение возмутится этим,
- Вас здесь 27 человек, и по закону природы естественно, что вы время от времени будете умирать.
Террье не только не испытывает какого-либо сочувствия к явно больному Бланки. Напротив, этот прирожденный садист находит особое удовольствие, чтобы поиздеваться над ним.
- Вы очень ошибаетесь, - обращается он к Бланки, - если думаете, что найдется кто-то, чтобы вас защищать. Правда, в общественном мнении раздаются протесты, но они направлены против вас. Только что люди, посетившие паше учреждение, возмутились тем, что к вам здесь слишком хорошо относятся. Вчера я показывал им кухню, где готовят пищу для политических заключенных. Они негодовали: неужели для них готовят специально? Это невероятно, ибо этих людей надо кормить так же, как и воров. Вот как плохо для вас выглядит это дело. Общественное мнение возмущается тем, что с вами обращаются слишком мягко. Впрочем, тяготы заключения тяжелы лишь для трех или четырех среди вас, которые имеют состояние и средства обеспечить свое существование на воле. Остальные питаются здесь бесплатно, ничего не делая. На свободе им было бы очень трудно заработать себе на хлеб. Поэтому им не на что жаловаться.
Бланки уже вновь обрел видимость полного внешнего хладнокровия и ничего не отвечает своим палачам, явившимся сюда только для того, чтобы докопать свою жертву. Но его гордость не может восполнить его иссякающие [148] силы. Он со спокойствием обреченного, примирившегося со своей участью, наблюдает за тем, как усиливается практика зверских расправ с заключенными. Некоторые из них сломали дополнительные решетки и жестоко поплатились за это истязаниями и заключением в карцеры. Доведенные, до отчаяния люди бросаются на вооруженных тюремщиков с голыми руками, но кровавые столкновения везде заканчиваются не в их пользу. В поведении политических узников начинает исчезать даже инстинкт самосохранения. Назревает атмосфера общего мятежа, равносильного для них самоубийству. В это время Бланки писал Фюльжансу Жирару: «Катастрофа неизбежна. Эти разбойники провоцируют нас, и мы не можем терпеть их насилия без сопротивления. Я не думаю, что мы действуем безумно. Что касается меня лично - мне нечего жалеть и бояться. Я не дорожу жизнью, она тяготит меня. Да и жить-то осталось немного. Я хотел бы только продать свою жизнь дорого...»
В декабре 1841 года наступает неожиданная разрядка. Смещен начальник тюрьмы Мон-Сен-Мишель Террье, жестокость которого могла сравниться только с его тучностью. Прошел слух, что в Париже сочли его слишком
мягким в обращении с политическими заключенными. Однако новый хозяин тюрьмы Бонне вопреки ожиданиям проводит некоторую либерализацию режима. Он восстанавливает ежедневные прогулки, запрещенные Террье. Узники получают право общаться друг с другом. Но тюрьма остается тюрьмой, и тоска по свободе не перестает мучить людей. Идея побега отнюдь не оставлена. Напротив, именно в момент смены начальства она окончательно созревает. Конкретный план принадлежал Барбесу. Прогулки по платформе на «скале Готье», откуда этот несчастный совершил свой прыжок к смерти, привели Барбеса к открытию пути на волю. Он обратил внимание, что здесь строители монастыря-тюрьмы не соорудили внешних защитных стен, понадеявшись на неприступность самой скалы. На совещании, в котором участвовали Барбес, Тома, Бернар и Бланки, решено было использовать это слабое место.
Бланки выходит из своего оцепенения. Его натянутые отношения с Барбесом не помешали выработать план, по которому бежать должны те, кто обречен на пожизненное заключение, как Барбес и Бланки, или на очень долгий срок, как Бернар и Юбер. Нет смысла идти на огромный риск таким, как Тома, Дюбурдье, Беро, у которых срок [149] заключения скоро кончается. Но они о энтузиазмом соглашаются сделать все, чтобы облегчить побег четверки.
Фюльжанс Жирар взялся достать все необходимое вне тюрьмы. А постепенно переносит это снаряжение Софи Бланки. Шестидесятилетняя женщина, поселившаяся в Авранше, каждый раз проходит пешком путь в шестнадцать километров. Так участники побега получают пилы, сверла, напильники, веревки и многое другое, необходимое им для осуществления дерзкого плана. Исходным пунктом маршрута беглецов избрана камера Юбера. Ее окно находится как раз над тем местом, откуда можно выйти на прогулочную площадку «скалы Готье». Предстоит дважды спускаться по веревке. Сначала с высоты в тринадцать метров. Затем с платформы для прогулок к подножию скалы более долгий и опасный спуск в двадцать семь метров.
Но прежде всего беглецы и те, кто им взялся помогать, должны собраться в камере Юбера. И вот люди, вооруженные маленькими, инструментами, проделывают чудовищную работу. Они расширяют дымоходы, чтобы через них мог проползти человек, пробивают дыры в потолке и стенах. И все это надо делать совершенно незаметно, под бдительным наблюдением стражи, которую нелегко обмануть. Право ежедневных прогулок, о которых так мечтали, становится досадной помехой. Ведь во время этих прогулок охранники обычно тщательно осматривают внутренность камер. Юбер отказывается от прогулок, притворяясь больным. Ни одна крошка от разбиваемого камня не должна попасть на глаза стражи. А как избежать шума, когда надо пробивать отверстия в камне старинной прочной крепостной кладки? В конце концов участники побега решают сверхчеловеческую задачу и создают сложный лабиринт переходов, который позволит им в назначенный день и час оказаться всем вместе в одной камере.
Но если такие сложности встречаются в самом начале маршрута бегства, то конец содержит не меньше трудностей, среди которых главная - неизвестность. Что будут делать беглецы, если они сумеют все же вырваться из тюрьмы? Чтобы отдалить момент неизбежного преследования, каждый изготовляет манекен, изображающий подобие спящего человека. Побег должен открыться как можно позже, чтобы успеть уйти подальше от Мон-Сен-Мишель. Здесь все надежды возлагаются на Жирара. На этот раз решили бежать не морем, как предполагалось [150] во время первой попытки, а по суше. Политический единомышленник Жирара, мэр города Витре Шовен, взялся добыть паспорт для целой семьи, направляющейся и Швейцарию. Бланки - маленький и стройный - должен переодеться в женское платье. Другому предстоит изображать слугу. Жирар брал на себя заготовку одежды и экипажа. Но эта романтическая идея натолкнулась на практические соображения об огромных, и неожиданных трудностях, которые пришлось бы встретить, пересекая всю Францию с востока на запад.
В конце концов решили, выбравшись из тюрьмы, разойтись в разные стороны, чтобы каждому пробираться отдельно на свой страх и риск. Теперь предстоит выбрать темную дождливую ночь, под покровом которой легче будет уйти незаметно. Но, как нарочно, дождей нет. 10 февраля 1842 года скалу окутывает густой туман. Тем лучше. Решено больше не откладывать побег. По дымоходам передается условный сигнал. Участники предприятия переодеваются в приготовленную одежду. Берут с собой свои жалкие сбережения. У Бланки всего шестнадцать франком. Уже полночь, когда они осторожно проползают в камеру Юбера. Здесь окончательно удаляют уже подпиленные решетки. Один за другим спускаются по веревке вниз. Кто происходит успешно, и в три часа ночи все уже внизу на лестнице, по которой идут дальше, к «скале Готье». Только здесь замечают, что туман совершенно рассеялся. Но отступать уже поздно. Они у края пропасти, в которой абсолютная, таинственная темнота. Сбрасывают веревку вниз. Тихо. Доносится только шум прибоя. Первым спускается Арман Барбес. Половину почти тридцатиметрового пути он двигается успешно, перебирая руками натянутую под его тяжестью воронку. Ногами он опирается о скалу. Но вот полная пустота, ибо здесь стона имеет углубление. Барбес раскачивается в темноте, его руки, стертые в кровь, уже не слушаются, и он начинает просто скользить вниз. Он уже падает, и наверху замечают, что натяжение веревки внезапно ослабело. Сверху ничего не видно, а там, внизу, Барбес упал спиной на камни, больно ушибся и скатился вниз, прямо на дорожку, по которой ходят часовые. Туда бегут охранники с фонарями. Барбеса поднимают, схватывают, и он, совершенно обессиленный, покорно отдается во враждебные руки. На платформу врываются стражники и захватывают остальных. Поднятые по тревоге, они с изумлением обнаруживают всю подготовленную [151] с таким трудом работу, видят в камере Юбера зияющее пустотой окно без решетки...
Вся ситуация в тюрьме резко, в корне меняется к худшему, хотя она и без того была невыразимо отвратительной. Тюремщики превращаются в разъяренных зверей; ведь многие из них наказаны за упущения по службе из-за этих преступников! От временного либерализма не остается и следа. На узников обрушиваются жестокие кары.
Но провал побега сам по себе явился страшным ударом для тех, кто уже ощущал вкус вожделенной свободы. От радостной надежды они мгновенно переносятся к ужасному состоянию мрачного отчаяния. Все кончено, а счастье освобождения казалось таким близким! Невыразимая горечь, чувство катастрофы, гибели повергают Бланки, Барбеса, Бернара, Юбера, как и их друзей, в бешенство безнадежности. Открытая война не на жизнь, а на смерть вспыхивает с новой силой между узниками и охраной. Бернар Ноэль бьет стражника ногами. Многие ломают мебель, крушат решетки. Бланки бросает в надзирателя поленом... Но на каждый такой удар скованных неволей, отчаявшихся людей тюремщики отвечают стократными ударами изощренных наказаний. Лето 1842 года Бланки и многие другие проводят в мучительных, раскаленных «ложах» чердака. Урезают и без того жалкий рацион питания узников. Даже некогда цветущий Барбес с его могучим здоровьем страдает кровохарканьем и дрожит в припадках лихорадки. Бланки в письме к Фюльжансу Жирару просит его хоть чем-то помочь Барбесу. Оппозиционные газеты поднимают шум, и в январе 1843 года истощенного Барбеса перевозят в тюрьму в Ним, где более мягкий климат восстановит его здоровье.
Бланки остается в Мон-Сен-Мишель, хотя сам в еще более жалком состоянии. Он мучается горловой чахоткой, болями в желудке, превращается в жалкую развалину. Он равнодушно глядит на маленькое кладбище у подножии скалы, которое, как он знает, нетерпеливо ждет его... Апатия, тоска, прострация. Но книги, работа мысли, иллюзии, мечты спасают его. Он много пишет, пишет без конца то, чего никто никогда не прочитает. Время как бы остановилось, будущего нет.
Но вот неожиданный проблеск в его монотонной полужизни-полусмерти. Проблеск прошлого. В октябре 1843 года приезжает сестра Бланки мадам Барелье с его шестилетним сыном Ромео (Эстевом), и отец видит из-за [152] решетки камеры, как его очаровательный ребенок гуляет по платформе «скалы Готье». Снова просыпаются призраки короткого прошлого счастья, обостряя горькую радость от этой картины. Неужели у него не проснулось сожаление о том, что он мог бы все это не потерять, сохранить жизнь Амелии и жить спокойной жизнью нормального человека, если бы не встал на свой путь, явно гибельный, по мнению почти всех? Нет никаких следов, никаких, даже косвенных, случайных, непроизвольных симптомов сожаления или признания ошибочности избранного им пути. Никогда. Ни в дни пребывания в Мон-Сен-Мишель, ни позже...
Наступает зима. Громче становится рев штормового моря, грохот прибоя, сильнее порывы северного ветра, проникающего в камеру, где они смешиваются с чадом дымящейся печи. Бланки болен постоянно. Его терзают ноющие кости позвоночника, новое обострение болезни горла, он бьется в непрерывных приступах кашля. Дело доходит до того, что этот никогда не жалующийся на судьбу человек сам просит Фюльжанса Жирара прислать муниципального врача, ибо тюремный врач заинтересован не в исцелении узников, а скорее наоборот... Но под нажимом коллеги и перед фактом явного угасания больного и он вынужден подписать заключение о необходимости перевода Бланки в тюрьму, расположенную в месте с лучшим климатом. Друзья хлопочут о юге, но министр внутренних дел выбирает тюрьму в городе Тур, куда Бланки отправляют 18 марта 1844 года. По этому случаю вновь приехала сестра с его сыном. С полными слез глазами, в ужасе смотрит она, как два жандарма выносят Бланки в соломенном кресле и укладывают его в повозку. Они спокойны за заключенного: не только бежать, но и пошевелиться он не в состоянии. Группа крестьян с удивлением смотрит на этот живой труп, в который превратили здорового человека четыре года и сорок дней пребывания в Мон-Сен-Мишель.