Дворянство. - Пэры - Деревенские джентльмены. - Участие джентльменов в торговле и промышленности. - Биография Джона Элиота. - Крестьянство. - Разложение общины. - Йомены. - Морская торговля. - Торговые компании. - Преобладание Лондона. - Правительственная опека. - Социальная политика. - Широта задач стюартовского государства.

Если американские и сходные с американскими идеи во многих местах Англии упали на восприимчивую почву, то они встретились и с ожесточенной оппозицией. Решительное торжество их было кратковременно. Революция не смогла провести в Англии такой глубокой борозды, как во Франции полтора века спустя. Она изменила больше государство и церковь, чем общество и организацию народного труда. «Старый порядок», протянувшийся и по другую сторону революционной грани, не исчез, а только претерпел существенные видоизменения. Социально-экономический уклад поры двух первых Стюартов многими важными сторонами перешел в страну трех первых Георгов. Это, конечно, увеличивает его исторический интерес.

Господствующим классом в начале XVII в. были родовитые землевладельцы, средние и крупные, соответствующие континентальным дворянам. Очень небольшая группа в этом классе по старине составляет сословие, обособленное чрезвычайно важными привилегиями, но привилегиями почти исключительно политическими. Это пэры - наследственные члены верхней палаты. В 1621 г. их было 91, не считая епископов; несмотря на щедрость Стюартов в 1719 г. английских светских пэров было 178. Между остальными членами класса нет юридических перегородок. Правда, среди них издавна различаются рыцари и нерыцари; только рыцари носят титул sir перед именем. Но других последствий это различие не имеет, [109] да и титул не передается по наследству. Яков в 1611 г. учреждает наследственное звание баронета; но и баронета отличает только титул sir перед именем. И пэров отделяет от простых «дворян» менее значительная граница, чем при Плантагенетах или даже при Тюдорах. Политическая сила старой родовитой пэрии сломлена еще при Тюдорах, и в революционную пору палата лордов поражает своей пассивностью. При Стюартах исчезает и сама родовитость пэрии, тускнеет чистота крови. Из 91 пэра 1621 г. 42 либо получили пэрию, либо были передвинуты на высшую степень пэрии при Якове; да и у остальных пэров пэрия по большей части не старше XVI в. И самый родовитый пэр, какой-нибудь Скроп, баронство которого восходит к Эдуарду I, сидит ниже вчерашнего купца, эрла Мидлсекса или «случайного» человека Баркшира, ставшего эрлом за обещание выдать свою единственную дочь за королевского фаворита. Изредка с уст человека старой крови слетает оскорбительное слово по адресу худородного тивари, но, в общем, обломки родовой аристократии совсем присмирели. Некоторые новые пэры получили пэрию даже не за служебные заслуги, даже не за монаршее благоволение. При Якове пэрию можно купить. В 1616 г. два рыцаря Ропер и Гольз заплатили по 10 тыс. ф. ст. и стали баронами. За деньги можно получить и высшую степень пэрии. В 1618 г. бароны Кавендиш и Рич (известный пират) заплатили по 10 тыс. ф. ст. и стали эрлами; получка откровенно занесена в казенные книги. После этого немудрено, что продают титул баронета. Первое время его можно получить только за деньги. Якову понадобились деньги на ирландскую армию: он заготовил 200 баронетских патентов и стал продавать их богатым «дворянам» по 1080 ф. ст. за штуку с рассрочкой платежа на 3 года. Он обманулся в ожиданиях: спрос оказался не очень велик, В первые четыре года не раскупили и сотни патентов. Уже при Стюартах пэрия есть аристократия «открытая», несмотря на свою наследственность, и доступ дается монаршим фавором, успешной службой в центральных учреждениях, тугим кошельком. Семьи этих «новых» пэров не боятся браков с богатыми купчихами. Всемогущий королевский фаворит, «маркиз» Бекингем, выдвинувшийся своей красотой, своим физическим обаянием над королем, в 1619 г. мечтает женить своего придурковатого брата Кристофера на 14-летней дочери лондонского лорд-мэра; за жениха хлопочет сам король. Лорд-мэр с достоинством отказывает. Пэры XVII в. не противопоставляют [110] себя простым джентльменам, а примыкают к ним как верхний и тонкий слой джентльменского класса; пэры не уравновешивают, а увеличивают собой социальную мощь общедворянского класса.

Джентльмены очень сильны и при дворе, и в парламенте, и в провинции. Их позиция в XVII и даже XVIII вв. не может сравниваться с положением французского дворянства. У последнего больше привилегий, но, став ненавистным окрестному населению, оно столкнулось с сильной монархической властью, которая боялась политического влияния дворянства и старалась подрезать корни его политической силы: в деревне появились королевские чиновники, которые оттеснили дворян; они стали ненужными и даже ненавистными в деревне, как собиратели меда с цветов, которых они не сеяли. Английские джентльмены XVII в., по своим правам стоящие наравне со своими держателями, часто наравне с мужиками, являются маховым колесом в провинциальной администрации. Корона не хочет, да и не может разорвать дворянских связей с провинцией. В отличие от Бурбонов Стюарты хлопочут не о том, чтобы собрать дворян при дворе, а о том, чтобы удержать их на местах. У короны нет бюрократической администрации и нет средств создать ее. Живущие по своим манорам сквайры необходимы государству, как «30 тыс. даровых полицмейстеров». Яков шутливо разъясняет своим безвозмездно служащим мировым, тяготеющим к веселой столице: «Деревенский джентльмен в столице, что корабль в море, кажется очень маленьким; деревенский джентльмен в деревне, что корабль в реке, кажется очень большим». В 1603 г. дворяне съехались в Лондон на коронацию. Только миновали торжества, как выходит королевская прокламация о разъезде. Пора по домам, особенно мировым и командирам милиции (Deputy Lieutenants). Когда дворяне в Лондоне, то в провинции «недостаток управления». А тут еще грозит мор. Дворянское место теперь в деревне, под угрозой королевской немилости. Приказ о разъезде не раз повторяется при первых Стюартах. В 1632 г. правительство жалуется, что джентльмены заживаются в Лондоне и разоряются. В Звездной палате возбуждено судебное преследование против многих ослушников, не поехавших в деревню, в их числе семь пэров. Один джентльмен оправдывался тем, что у него сгорел дом в деревне; его все-таки приговорили к штрафу в 1 тыс. ф. ст. Богатые не только живут в деревне, но и стараются украсить свое жилище. Среди деревенских дворцов [111] современной аристократии наиболее пышные относятся как раз ко времени Елизаветы и Якова. Джентльмены хорошо знают цену той власти, которой они пользуются в деревне, и не уклоняются от «даровых» должностей. В 1608 г. канцлер жалуется, что старых и почтенных мировых оттесняют молодые. «Молодые рыцари являются на заседание в большом числе, ведут себя бесцеремонно, сидят, точно истуканы, только чтобы на них любовались, а ничего не делают; так велико стремление к месту мирового ради положения и почета».

«Рыцари» могли служить ради почета, потому что они не были оскудевающим классом, подобно своим товарищам на континенте, где в разных странах в XVI в. мы встречаем резкие проявления дворянского оскудения. В некоторых странах дворянство никогда не смогло оправиться от этого экономического кризиса. Английское дворянство также пережило этот опасный момент. Значительная преобладающая часть его доходов состоит из платежей держателей, закрепленных обычаем и королевским судом, ставших низкими до смешного после судорожного подъема цен во второй половине XVI в.; квортер (четверть) пшеницы, стоивший около 15 шиллингов при Эдуарде VI, стоит около 40 шиллингов при Якове. Дворянские доходы сокращаются раза в 2 - 2,5. Жить становится трудно. Но джентльмены стараются покрыть свои потери на неподвижных платежах повышением размера платежей чрезвычайных и заменить «обычные» поземельные отношения договорными соглашениями общего права. В деревне идет легальная, но напряженная борьба: лендлорд стремится превратить невыгодные ему обычные держания в срочные или даже краткосрочные аренды общего права. Многие обычаи оспариваются лендлордами, и после судебного рассмотрения им удается часто заменить «обычное» держание арендой, в других случаях они оттягивают у крестьян общинные земли - пастбища, луга, леса и пустоши, на которые у крестьян не было права полной собственности, а было только право пользования - сервитут. Эти права были очень неопределенны; пользуясь этим, лорд заводил спор из-за угодий и часто оказывался победителем: оттягав их, он сажал на них уже не обычника, а фермера-арендатора. А на сданных в аренду землях лендлорд не страдает от удешевления денег: арендные платы растут вместе с ценами, иногда даже быстрее их. Как бы то ни было, но значительной части дворянства удалось пережить кризис, а иногда даже упрочить свое положение, тем более, что площадь [112] джентльменского землевладения не обнаруживает наклонности к сокращению. Земли, отнятые у церкви государством в XVI в., в большей своей части перешли к джентльменам, и за большую часть этих земель рыцари и сквайры заплатили казне наличными по справедливой оценке. У них водятся деньги. В XVII в. они редко ведут большое полевое хозяйство. И все-таки продовольствие обходится им в деревне недорого. Если им не хватает продуктов своего хозяйства, они стараются пополнить недобор натуральными сборами со своих держателей или десятиной с церковного бенефиция, который они успели «экспроприировать». Даже крупные лорды не любят тратить деньги на провизию, плохо привыкают к мысли о покупке мяса, муки, сена. Красноречивым доказательством хозяйственного благополучия джентльменов является их выступление в роли арендаторов. Было бы ошибочно думать, что средний и крупный арендатор XVI и XVII вв. есть всегда сельский хозяин и капиталист недворянской крови. Арендные договоры XVI и XVII вв. пестрят «дворянскими» именами. Едва ли я ошибусь, если скажу, что большая часть секуляризованных земель, сданных короной в аренду, была разобрана дворянами. Среди людей, снимавших в аренду землю оксфордских и кембриджских колледжей в начале XVII в., преобладают джентльмены, встречаются пэры. Это не значит, что они сами ведут полевое хозяйство. Они работают больше как спекулянты или посредники, собирают у себя побольше университетской земли и передают ее подлинным землеробам крестьянского типа с возможно большей надбавкой. В своих собственных манорах они зорко блюдут за своими сеньориальными правами. Элиот из тюрьмы внимательно следит за жизнью своих корнуоллских держателей. Он разъясняет своему стюарду и белифу юридическую природу разных держаний, напоминает о необходимости взять «рельеф» в случае наследования или отчуждения крестьянских наделов. Когда он узнает, что крестьяне стали нарушать сеньориальные права и, между прочим, часто возят хлеб не на господскую мельницу, он сердится на своих агентов и требует, чтобы порядок был немедленно восстановлен. А суровое классовое право охоты развивается как раз в XVII в. При Елизавете иностранцы удивляются тому, что мужикам разрешают охотиться с «большими собаками». При Якове джентльмены начинают жаловаться, что мелкий деревенский люд уничтожает Куропаток и фазанов. И заседающие в парламенте «рыцари графств» вводят ценз для права [113] охоты, даже на своей земле, и непрерывно повышают его. Уже при Карле II охота разрешается только фригольдерам с доходом не менее 100 ф. ст.

Отдельные джентльмены могли беднеть, разоряться, но класс не сдавал своей ведущей хозяйственной позиции, сумел приспособиться к новым хозяйственным условиям. Среди пэров есть очень богатые люди. В трудные минуты корона перехватывает деньги не только у банкиров и купцов из Сити, но и у пэров. В 1630 г. король должен по 40 тыс. ф. ст. эрлам Карлейлю и Голланду. На высших ступенях государственной службы, особенно по финансовому ведомству, можно составить огромное состояние. В числе государственных сановников Карла I мы встречаем Уестона. В 1628 г. он был назначен лордом-казначеем (министром финансов). Он оказался очень способным человеком, поправил государственными финансами, но не забыл и себя. У него было много врагов в придворных и бюрократических кругах. В 1634 г. товарищи по Тайному совету заставили его представить ведомость своих законных доходов по должности. Уестон показал сам, что за шесть лет он получил 44 тыс. ф. ст., а, кроме того, он получал большое жалованье и брал очень много взяток, так что он за эти шесть лет перешел в разряд видных капиталистов Лондона. Мы встречаем пэров и джентльменов во главе огромных осушительных предприятий, требующих большого капитала. Мысль о возможности осушить болота, которых было очень много, явилась под влиянием Нидерландов и в связи с ростом благосостояния. Составляется ряд компаний, которые задуманы на широкую ногу: мечтают осушить сотни тысяч акров, готовы вложить десятки тысяч фунтов стерлингов. При Якове пробуют осушить болота на востоке Англии, «Большую топь» (the Great Level) тысяч в триста акров. Во главе дела стоят лондонский ольдермен и один суконщик, но рядом два «барина», виднейшие судьи, главный барон казначейства и главный судья Англии. У них очень широкие замыслы, они выговорили в свою пользу более ста тысяч акров. Работы потребовали очень много денег, но подвигались плохо. Потом они перешли к местным джентльменам средней руки и тоже шли туго. В 1631 г. за дело берется очень богатый пэр и очень крупный землевладелец герцог Бедфорд. Он организует большую компанию, вкладывает в предприятие очень большие компанейские деньги, около 100 тыс. ф. ст., и за это выговаривает себе около 100 тыс. акров. Осушили далеко не всю намеченную [114] площадь, и все-таки на долю осушителей пришлось до 40 тыс. акров и очень большой доход, весьма значительная часть которого досталась предприимчивому герцогу. Но и джентльмены более скромного достатка и положения обнаруживают большую осушительную энергию. В 1610 г. герифордширский сквайр Воон (Vaughan) с восторгом повествует о своих инженерных работах. Его затраты считаются всего сотнями фунтов. Но он заверяет, что по его указаниям можно раз в десять поднять свой доход. Воон не одинок. По его же словам, в Девоншире джентльмены сплошь и рядом занимаются осушением своих земель и даже не раз, в порыве патриотического подъема, просили его, человека, имеющего отношение к литературе, напечатать для общей пользы о технических приемах и блестящих хозяйственных результатах их предприятий.

Джентльмены XVII в. не желают довольствоваться земельной рентой. Они не обнаруживают дворянской брезгливости к торговле и ремеслу. Вследствие распространения единонаследия и майората в дворянских семьях родовые земли переходят к старшему сыну. Младшие устраиваются при дворе, при суде, во флоте, в армии, часто иноземной. Но в скромных семьях они нередко поступают в подмастерья к денежному купцу: знаменитый Джон Лильберн был из хорошей северной дворянской семьи, его подростком отдали в ученье к одному лондонскому торговцу. В парламент 1604 г. поступает петиция об отмене монополии, предоставленной торговым компаниям. Жалобщики указывают, что скоро должна кончиться война с Испанией, младшие сыновья останутся без дела, пожелают торговать, а монополии будут стоять у них на дороге. Некоторые историки даже склонны объяснять шумливость лондонских подмастерьев и в революционные годы примесью дворянской молодежи. Но и старшие вовсе не чуждаются торговли и индустрии. Для английской хозяйственной жизни XVII в. очень характерны заморские торговые и колонизационные предприятия. В тех и других видное место принадлежит благородным. В 1618 г. выдан патент акционерной компании для торговли с Гвинеей; во главе - влиятельный джентльмен Роберт Рич, будущий ерль Уорвик. Среди организаторов американских колоний высокопоставленные и титулованные дворяне едва ли не преобладают над торговыми компаниями в XVII в. Монопольные предприятия очень характерны и для индустрии XVII в. Джентльмены вовсе не редкость в рядах этих промышленных монополистов. В 1626 г. выдается патент на [115] производство селитры, его получает Рессель с товарищами. При Якове выдаются два патента на монопольное производство стекла, оба джентльменам; в числе получивших патенты есть влиятельные придворные, хлопотами которых запрещен ввоз иностранного стекла. Даже дамы участвуют в насаждении новых отраслей индустрии. Графиня Бедфорд отыскивает во Франции искусную канительщицу, хлопочет о патенте на монопольную выделку канители и в награду получает пай в предприятии. Немного позже пайщиком входит брат королевского фаворита Бекингема, согласившийся вложить в дело до 4 тыс. ф. ст. Двор вообще занимает много места в тогдашней хозяйственной истории, ибо он есть источник монополий и концессий, на которые опиралась значительная часть тогдашней промышленности. Предприниматели жадно ищут государственного покровительства, льнут к влиятельным придворным кругам, охотно платят куртажи и выдают паи полезному человеку за замолвленное во время слово, за подсунутую в удачный момент бумагу. При дворе складывается своеобразная атмосфера делячества; действительно, ловкие и влиятельные люди снимают сливки чуть не с каждого заметного нового предприятия. Появляются в Лондоне в 1634 г. первые извозчики. У них много врагов, между прочим, лодочники, испугавшиеся новых соперников по перевозке людей из Сити в Вестминстер. И организаторы предприятия вынуждены хлопотать при дворе о легализации; маркиз Гамильтон (Hamilton) берет с них взятку, но зато достает нужный патент. Приблизительно в то же время попадают в затруднительное положение лондонские виноторговцы. Их привлекают к суду Звездной палаты за то, что они не только поят, но и кормят «гостей» в своих заведениях. Им грозит разорение. Они ищут защиты у того же маркиза. Маркиз выручает и улаживает дело. Виноторговцы обязуются платить королю очень большие деньги с каждой проданной бочки; за это им разрешается безвозбранно кормить посетителей и поднять розничную цену вина, переложить налог на потребителя. А Гамильтон за свои посреднические услуги выговаривает себе и присным огромную ренту в 5 тыс. фунтов.

Участие джентльменов в торгово-промышленной жизни страны - явление большой важности. Оно говорит о жизнеспособности, гибкости класса, о желании и умении примениться к новой обстановке. Оно во многом помогает понять, как класс, расколовшийся в революционной борьбе и подвергшийся [116] сильному натиску враждебных ему политических и общественных сил, не только вернул свои утраченные на время позиции, но даже продвинул их вперед и к XVIII в. стал хозяином положения, надолго утвердил в деревне и в значительной мере в парламенте «господство сквайров». И все-таки основой дворянской мощи остается в XVII в. деревня, старые и новые господские усадьбы, платежи держателей, доходы от собственного хозяйства и от «экспроприированных» церковных бенефициев, почти монопольное преобладание в местном управлении, тесные связи с местным населением. Не только рядовые, но и командиры боровшихся политических партий выходят по преимуществу из среды настоящих людей деревни, в начале своей карьеры стоящих гораздо ближе к своему отцовскому гнезду, к своим держателям и соседям, к своему графству, чем ко двору и к пестрой столичной толпе торгово-промышленных монополистов. Не мешает присмотреться к молодости этих людей, потому что она бросает свет и на позднейшую борьбу.

Вот Джон Элиот, погибший в тюрьме за свою оппозицию. Этот человек, являющийся идолом английского народа, носит резкую сословную окраску: это джентльмен средней руки. Его земли находятся на юго-западе, в Корнуолле, усадьба его - старая монастырская усадьба Сент-Джерменс (St.-Germans), купленная дядей отца в 1565 г. В 1607 г., пятнадцати лет, он поступил в один оксфордский колледж, проучился три года, потом переселился в Лондон и стал учиться праву в одном адвокатском подворье. Годы ученья закончились путешествием по континенту, где он познакомился и сблизился с будущим фаворитом Бекингемом. Двадцати лет Элиот уже оседает и женится на единственной дочери богатого джентльмена-соседа. Двадцати трех лет он уже заседает в парламенте от своего захудалого местечка St.-Germans. Двадцати семи лет, благодаря связям с Бекингемом, он становится рыцарем и вице-адмиралом Девоншира. У него много друзей, не оставивших его и в опале. Он рано овдовел, но друзья-джентльмены берут к себе на каникулы из Оксфорда его неудачливых сыновей. Одна дочь постоянно живет в дружеской семье, ибо пансионское воспитание почитается неподходящим для барышни. Наукам ее учат мало, но учат музыке. Элиот - страстный спортсмен, и в тюрьме страдает от недостатка свежего воздуха и движения. До последних дней он верен привычкам своего круга. За несколько дней до смерти он приглашает художника в [117] Тауэр и просит написать свое изможденное чахоткой лицо, свои горящие глаза на память потомству, на вечный укор тирании. Его тяготит плохая прическа, и у него в руках гребень, точно, чтобы показать, что к нему не пускают парикмахера. Зато он в дорогом кружевном халате. Это политический мученик, но мученик, до конца оставшийся джентльменом средней руки. Для политического режима Англии характерен запрет хоронить его в его поместье, поэтому его похоронили в приходе Тауэра; но правительство не нашло возможным не выдать наследникам портрета, который висит до сих пор в родовом доме.

Почти так же проходит молодость другого оппозиционного вождя, Гемпдена (Hampden). У него значительные земли в центральном графстве Бекингемшире. Он тоже является в Оксфорд пятнадцати лет и завершает образование изучением общего права в Лондоне, тоже рано женится на соседке своего круга, рано попадает в парламент и рано становится видным человеком у себя в графстве. Но его местные связи еще крепче, чем у Элиота. Его род с незапамятных времен сидит в графстве и пользуется очень большим влиянием.

Столь же стары были территориальные связи на севере у семьи Уентворта (Wentworth)[1], будущего Страффорда. Только семья его была много богаче и считала себя породистее многих пэрских семей. И Уентворт идет тем же путем: мальчиком поступает в университет, уходит оттуда восемнадцати лет, сейчас же женится (конечно, на женщине более высокого круга) и едет с воспитателем на континент. Двадцати одного года попадает в парламент и все время принимает деятельное участие в жизни своего графства как мировой судья, как шериф.

Социальная мощь джентльменов ослаблялась их разбродом. До революции они не выступают сплоченным классом, дружно отстаивающим свои интересы. Джентльмены разбиваются по разным политическим и религиозным лагерям задолго до того, как их раскол обнаружился в смуте 40-х годов. Их провинциальные столкновения представляют значительный интерес как прецедент более крупной и решительной борьбы национального масштаба. Личные ссоры перепутываются с принципиальными разногласиями. У Элиота, например, очень много врагов среди соседей-джентльменов. Вначале борьба ведется больше на личной почве. Враги хотят спихнуть Элиота [118] и занять его вице-адмиральское место, что им и удается. Но когда из Элиота вырабатывается вождь оппозиции, то вскрывается глубокая разница политических настроений. Враждебная клика нисколько не тяготится политическим порядком и даже готова содействовать абсолютистским попыткам правительства. В 1627 г. Элиота засадили в тюрьму за отказ подписаться на правительственный заем. Из тюрьмы он распространяет памфлет о незаконности принудительных займов. Среди корнуоллских джентльменов нашелся доброволец, поспешивший вступить в литературную борьбу с крамолой. Это был как раз человек, занявший место Элиота и скоро превратившийся в крупного морского чиновника и не менее крупного взяточника и казнокрада - Багг. На выборах 1628 г. личные и политические враги Элиота не останавливаются перед грубыми беззакониями, лишь бы не пропустить его в парламент. Это не помогло: Элиот выбран, и оппозиционная палата зовет к ответу виновных мировых. Чувствуя за собой поддержку короны и части населения, не веря в долговечность парламента, они дерзко отказываются явиться. Палата настаивает и грозит. Струхнувшие фрондеры являются. Их ставят на колени, некоторых сажают в Тауэр. Но с роспуском палаты правительство поспешило оградить своих сторонников. Их выпустили из тюрьмы, щедро наделили казенными деньгами, одного даже сделали баронетом и ничего не взяли за патент. Если мы довольно хорошо можем представить себе положение джентльменов предреволюционной поры, то мы совсем не можем сказать этого о других слоях деревенского населения. Аграрная история XVII в. все еще очень темна; поневоле приходится быть кратким и сдержанным в своих утверждениях. Не только в спокойные первые четыре десятилетия, но и в революционную смуту 40-х и 50-х годов крестьяне поднимаются реже и слабее, чем под суровым тюдоровским режимом. Сколько-нибудь серьезное движение можно указать только в 1607 г. в центральных графствах. Любопытно, что уже тогда были в ходу имена, получившие такую известность в разгаре революционной смуты: повстанцы зовут себя «диггерами» и «левеллерами». Среди них ходят листки с обличениями тиранов, которые опустошают целые селения и на месте крестьянских усадеб устраивают огороженные пастбища для овец и свиней. Лучше умереть со славой, чем чахнуть от нужды и голода. Появляется таинственный вождь, капитан Кошель, говорящий от имени бога и короля, приказывающий разрушать изгороди. [119] Но восстание остается очень плохо организованным. Крестьяне вооружены чем попало: дубинами, вилами, пиками, луками. Отдельные отряды действуют вразброд, и джентльменская конница легко бьет их по частям. Порядок восстановлен быстро и закреплен тюрьмами и виселицами. Бывали еще волнения в связи с осушением больших болот, но очень небольшие по площади. Осушительные работы, выгодные для осушителей наносили немалый ущерб мелкому люду, кормившемуся при болоте, и отнимали общинное пастбище у окрестных деревень. Немудрено, что окрестное население иногда пыталось ломать плотины и радовалось, когда вода возвращалась на старые места. Толпу разгоняли, подвергали административным и судебным карам, а плотину чинили. В 40-х и 50-х годах крестьянам удавалось затопить значительную площадь, так что один раз правительство принуждено было прибегнуть к военной силе.

Отчего же крестьяне так смирны в такое буйное время? Почему большой религиозный и политический кризис точно прошел мимо деревни, не всколыхнул крестьянской массы? Некоторые историки пробовали указывать на устойчивость крестьянского быта в XVII в. Время Тюдоров будто бы отмечено решительными аграрными перестановками, державшими население в постоянном напряжении. Безлюдели селения, огораживались общинные поля, пашни обращались в пастбища, обезземеленного мужика гнали в город, либо на большую дорогу, либо заставляли наниматься в батраки. Но к XVII в. цикл резких перемен успел завершиться; в деревне устанавливается равновесие, из которого она выходит только во второй половине XVIII в. Сельское население времени Стюартов спокойно, потому что остается за пределами тогдашнего кризиса. Недавние исследования заставляют отвергнуть этот взгляд. Перемены XVI в. захватили не очень большую площадь. XVII век вовсе не был временем застоя. В литературе XVII в. не прекращаются жалобы на те самые явления, на которые жалуются и при Тюдорах. Укажу, например, на памфлет (1637 г.) Пауеля, говорящий о западных графствах. Огораживания и конверсии будто бы никогда еще не приводили к такому обезлюденью, как в последние 40 лет. Сетования не смолкают и при республике; и некоторые памфлеты указывают на противоречие между принципом народного суверенитета и растущей нуждой крестьян. Сетования раздаются и в конце века; мы снова слышим, что крестьянские наделы сосредоточиваются [120] в одних руках, обносятся изгородями и обращаются в выгон. Для начала XVII в. у нас есть и официальное расследование (1607 г.) аграрных перемен в шести центральных графствах; оно обнаружило, что в конце XVI в. и в первые годы XVII в. в деревне происходят те же явления, какие были подмечены известным расследованием 1517 г. Изменяется не направление деревенской жизни, а правительственное отношение к деревенским переменам. При Тюдорах последние пугают не только затронутых ими крестьян, но и правительство. Издается ряд статутов и прокламаций, направленных к поддержанию старого порядка в деревне. В XVII в. правительство приходит к убеждению, что старые страхи были преувеличены, что в деревне все обстоит благополучно. Уже в прокламации 1619 г. утверждается, что законы об охране хлебопашества и крестьянского землевладения мешают успехам сельского хозяйства и что их надо применять с осторожностью и с изъятиями. А в 1622 г. старое аграрное законодательство отменяется в парламенте почти целиком, и в деревне устанавливается порядок сравнительной хозяйственной свободы. Населению стараются разъяснить, что не надо бояться перемен. Если пашня запускается под пастбище, то и пастбище разрабатывается под пашню, общая площадь посева растет. Не надо бояться и роста хлебных цен: если хлеб непомерно вздорожает, то увеличится прибыльность зернового хозяйства и расширится площадь запашки.

Если правительство порывает со старыми традициями аграрной политики, то и в обществе чаще и громче звучат призывы к новым порядкам. Агрономы XVII в. значительно требовательнее своих предшественников, и в консервативной общине они еще более своих предшественников склонны видеть помеху сельскохозяйственному прогрессу. Перед их глазами блестящие успехи нидерландского земледелия, которые им хотелось бы пересадить на остров. Маркгам, Платтз, Даймок и другие находятся под сильным влиянием нидерландского примера. Они говорят о новых орудиях (у Маркгама, например, рядовая сеялка), о новых приемах обработки, о новых культурах - садовых, огородных, о травосеянии, со второй половины века - о зимних корнеплодах. Они не враждебны мелкому хозяйству. Некоторые жалуются на частую произвольность поборов, уплачиваемых «обычными» держателями при вводе во владение. Еще чаще они сетуют на необеспеченность интересов срочного арендатора по общему праву, который [121] не получает никакого вознаграждения за свои улучшения и потому не производит улучшений. Но общинный строй они обычно считают несовместимым с интенсификацией земледелия и потому высказываются за раздел общинных земель. Некоторые сознают, что при разделе может пострадать мелкий люд и стараются охранить его интересы. Платтз в 1638 г., Даймок в 1651 г. советуют при разделе отводить участки пастбища каждому самому мелкому общиннику, но сам раздел все-таки надо произвести.

Не надо умалять влияния агрономической литературы, получившей большое распространение, отражавшей и создававшей настроения сельских хозяев. Но, конечно, важнее было то, что враждебные общине тенденции росли среди самой общины. Уже в елизаветинскую пору общинный дух слабеет в некоторых деревнях, усиливаются индивидуалистические стремления. Инициатива раздела общинных угодий не всегда исходит от лендлорда. Конечно, раздел пустошей и пастбищ по большей части выгоден лендлорду, потому что с отдельного держателя он может взять много больше, чем с целого общества. Но о разделе нередко хлопочут сами крестьяне, правда, не все: маломощные, малоземельные встревожены переменой, боятся, что их обидят при разделе, жалеют уходящее приволье - пустоши, леса, болота, где они чувствуют себя равными богатому соседу. Между бедными и богачами иногда завязывается борьба, в которой лендлорд, естественно, встает на сторону богатых и соглашается на раздел. Заметные в XVI в. явления этого рода учащаются в XVII в. «Огораживания» XVII в. часто производятся по соглашению между лордом и общинниками и утверждаются королевским судом справедливости, «канцелярией», иногда даже и парламентом. Оттого они далеко не всегда связаны с обезземеливанием крестьян. Они могли быть простым перераспределением земли внутри крестьянского мира, образованием средних и крупных крестьянских хозяйств на развалинах общинного порядка.

Нам представляется неизбежным, что оборотной стороной медали была пролетаризация маломощных общинников, низведение их на уровень безземельных батраков. Но горячие индивидуалисты XVII в. ни за что не хотели согласиться с этим и даже видели в разделе общинных земель ключ к разрешению тогдашнего социального вопроса. Они винят общину в умножении пролетариата и думают сократить пролетариат уничтожением общины. Тэйлор, Даймок, Уорлидж во второй [122] половине века наперебой развивают одну и ту же тему: общинные угодья - великий питомник безделья и нищенства. У маломощных общинников земля отнимает очень мало времени, и они, главным образом, возятся со своим жалким скотом, слоняются по общинным пустошам. Их детям совсем нечего делать, они пополняют ряды бродяг и преступников. Даймок ссылается на Кент: там всего слабее развито общинное землевладение и всего меньше бедных. Агрономы заверяют, что и бедным после раздела станет не хуже, а лучше. В огороженных местностях каждый знает, где найти поденную работу. А Тэйлор в 1652 г. советует занять обезземеленных пряденьем либо направить их на мануфактуры.

Эти советы нельзя назвать совершенно беспочвенными. Соединение ремесленной работы на скупщика с очень мелким земледелием, столь характерное для ранних лет крупной промышленности, встречается в некоторых местностях задолго до этих литературных наставлений. В Шеффилде в 1615 г. ножевщики не могут прожить своим ремеслом и кое-как сводят концы с концами, благодаря тому, что обрабатывают небольшие участки земли. В 30-х годах прядение на скупщика не редкость в бедных крестьянских домах будто бы счастливого Кента.

Вообще разложение старого деревенского быта не всегда сопровождается в XVII в. накоплением недовольства, усилением элементов, представлявших благодатную почву для социальных и политических движений. И с другой стороны, сравнительное спокойствие деревни не исключает возможности значительных перемен. Опускавшиеся вниз отчасти уходили из деревни, отчасти попадали в зависимость от работодателя, либо от сурового законодательства о бедных и утрачивали солидарность, которую давала им принадлежность к одной общине. А потом распад общины создавал значительные и влиятельные группы людей, улучшавших свое положение и заинтересованных в охране новых отношений. Консервативные настроения были сильны и в тех очень многочисленных местностях страны, которые не испытали сколько-нибудь существенных перестановок и пронесли в целости свой аграрный строй вплоть до «промышленного переворота». В английской деревне XVII в. было немало довольных, преуспевающих либо сводящих концы с концами людей. На исходе XVII в. политические арифметики Кинг и Давенант все еще насчитывают более 150 тыс. йоменов, т.е. средних и крупных крестьян с хорошо обеспеченными правами на землю. [123]

В революционных событиях они выступают яснее других слоев деревенского неджентльменского населения - фермеров, батраков, малоземельных общинников. Но мы видим их в разных лагерях: на востоке они поступают в «Новый образец» («New Model») Кромвеля, на западе они стоят чаще за короля и епископов. В истории «гражданской войны» можно указать любопытный эпизод, когда земледельцы противопоставляют себя политическим партиям и выдвигают классовые требования. Но и тут они вовсе не выставляют революционной или реформационной программы, потому что в их среде как раз задают тон довольные элементы деревни. Юго-западные крестьяне в 1643 - 1645 гг. довольно сильно страдали от военных действий, от солдатского грабежа. Они решили собственными силами отстаивать свое достояние и агитировать за прекращение войны, за примирение короля с парламентом. У них появляются сторожевые, общая касса, свои отряды. На их знаменах стоит двустишие: «Коли вы будете грабить или отнимать у нас скот, будьте уверены, мы дадим вам отпор» (If you offer to plunder or take our cattle, be assured we will give you battle). Повстанцев зовут «дубинщиками» (clubmen). Они хотят только того, чтобы их оставили в покое. А когда их политическая программа расширяется, она теряет классовую окраску. Дорсетские «дубинщики» 1645 г. приближаются к роялистам.

Различные слои городского населения выступают в революции равномернее. Не надо преувеличивать важность тогдашнего английского города. Английская индустрия и торговля начала XVII в. кажутся скромными при сопоставлении с передовыми в хозяйственном отношении странами континента. В индустриальной технике англичане XVI и XVII вв. идут по следам немцев. Они даже выписывают к себе немецких мастеров. Немцы учат англичан, как выкачивать воду из рудников; немцы делают в Англии опыты с топкой каменным углем при плавке железа, с рафинированием сахара. Кажется, швабские ткачи при Карле I ввезли на остров начатки хлопчатобумажного, производства. Два аугсбургских капиталиста, Иоахим Гохштеттер (Joachim Hochstetter) и его сын Даниель заведовали королевскими рудниками при Генрихе VIII и Елизавете, аугсбургская фирма «Гауг и Лангнауер» при Елизавете организует в Англии большое горное дело. А в торговле сами англичане чувствуют себя позади голландцев. Торговый флот последних много больше английского. Смеясь над запретами [124] иностранцам ловить рыбу у берегов Англии, нидерландцы при Якове вылавливали сельдь под самым носом у англичан. В 1602 г. Рэли жалуется, что голландцы отбили у англичан торговлю в Балтийском море; но он находит это вполне естественным, изумляется предприимчивости соперников и тужит об отсталости соотечественников. Нидерландцы возят грузы значительно дешевле англичан. Когда в 1619 г. английская и голландская Ост-Индские компании приходят к соглашению о торговле пряностями, то англичане выговаривают себе только одну треть ежегодного привоза. У нас есть данные о годовом английском вывозе первых лет Елизаветы. Его ценность превышает миллион фунтов, но он крайне однообразен: чуть не на девять десятых состоит из сукна. Конечно, большой успех уже то, что теперь вывозят сукно, а не шерсть. При Якове и Карле прямо воспрещают вывозить шерсть. Но даже при Якове это по преимуществу сукно некрашеное и неотделанное. Попытка воспретить вывоз такого сукна при Якове I кончилась неудачей. На континенте неохотно покупают крашеный и выделанный товар, в Англии наступает кризис суконного производства, правителвство вынуждено отменить запрет.

И все-таки при Елизавете и первых Стюартах можно указать на значительные хозяйственные успехи. Особенно нужно сказать это про морскую торговлю. Англичане наших дней считают елизаветинский век «золотым веком» своей морской истории, в Гокинсе, Дрейке, Фробишере и Рэли видят национальных героев. Фруд воспевает в них передовых борцов протестантизма, Сили - первых созидателей Британской империи, профессор Рэли - наиболее ярких представителей английского возрождения по их избытку жизненных сил, жажде неизвестного, по гибкости души, по безграничному мужеству. Елизаветинские мореходы - не то военные, не го купцы, не то пираты - точно торопятся наверстать время, упущенное предками. Старый мир стал им тесен, они спешат раздвинуть его в разные стороны, бороздят по всем направлениям водную гладь. Они ведут непримиримую борьбу с испанцами на всем протяжении Атлантического океана. Гокинс спускается далеко на юг к африканским берегам, забирает большую партию негров и везет на продажу в Вест-Индию. Дрейк с очень небольшой эскадрой спускается к Магелланову проливу, теряет ее по дороге и остается с одним кораблем и все-таки продолжает плавание. Не замеченный испанцами он [125] появляется у беззащитных западных берегов Америки, беспрепятственно грабит их, с огромной добычей пересекает Тихий океан, проскальзывает мимо испанских берегов и благополучно возвращается в Плимут со славой и золотом (1577 - 1580 гг.). «Святая жажда золота» влечет и на неведомые морские пути. Моряков манит Дальний Восток, таинственный Китай (Cathay). Они ищут новый и свободный путь к нему на севере (через Ледовитый океан). В 1553 г. Виллоби (Willoughby) с тремя кораблями плывет на восток по Северному океану; два корабля затерто льдами у Лапландии; на третьем Ченселор (Chancelor) с трудом добрался до Архангельска и положил начало торговым сношениям русских с англичанами. В 1580 г. два англичанина доплыли до Карского моря. Еще раньше, в 1558 г., Дженкинсон (Jenkinson) добрался до Бухары. Потерпев неудачу на северо-востоке, англичане направляются на северо-запад. Фробишер три раза ищет северо-западный пролив в 1576 г. Появляются уже энтузиасты арктических разведок. Девис (Davis) в 1585 - 1587 гг. предпринимает три экспедиции к северо-западу и доплывает до Баффинова залива. Он поет гимны Северному полюсу. Жители полюса имеют превосходство над всеми другими народами, из всех людей это самые благословенные, живущие в вечном свете сумерек и полнолуния. Девис полон любви и уважения к своему ремеслу. Моряк обогащает родину, открывает новые страны, сближает друг с другом людей разной национальности, приносит «мир господень» отверженным заморским язычникам. Но елизаветинские моряки приносили чаще меч, нежели мир, они поражают нас своей безоглядной жестокостью. Елизаветинские моряки смело плывут в сердце владений врага и два раза сжигают в Кадиксе испанский флот. Конечно, и их ждет тяжкая участь в руках врага. Им нередко случается гнить в испанских тюрьмах. Но они спокойно смотрят в лицо смерти и умирают с улыбкой на устах. В 1583 г. жестокий усмиритель ирландского восстания Гильберт плывет основывать колонию в какой-то фантастической местности на севере Америки. Предприятие не удалось. Плывут назад, Гильберт - на жалкой «Белке», суденышке в 10 тонн. Буря разбила «Белку». Гильберт видит впереди «Лань» и весело кричит товарищам: «На воде мы не дальше от неба, чем на земле». И пошел ко дну.

При Якове эти героические типы редеют. При Елизавете они сделали большое патриотическое дело, отстояли родину и стали не нужны. Когда появляется человек богатырского [126] склада, он не находит места в новой обстановке. В этом отношении интересна судьба одного выдающегося авантюриста, Джона Смита. Юношей Смит служил в нидерландской армии против испанцев и в венгерской - против турок. Он плывет по Средиземному морю на французском корабле. Поднимается буря. Экипаж объясняет гнев божий присутствием «гугенота». Смита бросают за борт. Он попадает в плен к туркам, его продают крымским татарам. В 1606 г. он плывет в Америку с той сотней эмигрантов, которая основала Джемстаун в Виргинии, быстро выдвигается, попадает в плен к индейцам, находится на волосок от смерти, но влюбляет в себя юную дочь вождя и по ее заступничеству получает свободу, возвращается в Джемстаун и с успехом управляет колонией, пока его не сменяют назначенные из Лондона аристократы. Смит возвращается в Англию и теряется в толпе. На смену моряку-герою идет моряк-купец: «The trade follows the fiag» - «торговля следует за флагом» (военным), - говорит английская поговорка. В 1553 г. Ченселор попал в Архангельск, и уже в 1554 г. организуется «Московская», или «Русская», компания; московского посла в 1557 г. принимают 150 членов компании. Уже в 1585 г. выдается патент на торговлю с Марокко, в 1588 г. - на торговлю с Гвинеей. В 1600 г. создается знаменитая Ост-Индская компания. И торговля в старых морях получает новую организацию. На торговлю в Балтийском море[2] в 1579 г. получает патент Исландская компания (Eastland С°); на торговлю в восточной половине Средиземного моря - в 1581 г. Левантийская компания (Levant С°), в 1606 г. преобразованная в Турецкую (Turkey С°). А самая важная вывозная торговля - в Немецком море - в руках компании «Авантюристов». Рост морской торговли [127] не подорвал, а усилил старую систему монополий. Когда Яков вступает на престол, моря поделены между компаниями. Только во Франции англичанин может торговать, не принадлежа к компании. Это положение остается в силе при Якове, только Пиренейский полуостров после заключения мира в 1604 г. прибавился к области свободной торговли.

Чтобы судить о политических и хозяйственных последствиях подобного порядка, надо присмотреться к внутреннему строю елизаветинских и стюартовских компаний. Наиболее крупная компания в начале XVII в. - старые «Авантюристы» (Merchants Adventurers). На Немецком море им принадлежит монополия вывоза из Англии. Но ввиду того, что с не членов гильдии берут значительно более высокую вывозную пошлину с сукна, фактически компании принадлежит монополия по вывозу английского сукна, и континентальная «фактория» была очень важным торговым пунктом, центром, откуда английское сукно расходилось по Европе. Годовой вывоз компании в 1608 г. ее секретарь оценивает в 1 млн. ф. ст. Главное управление было не в Англии, а на континенте, где обычно созывается и собрание членов, генеральная курия, избирающая губернатора и его 24-х ассистентов и принимающая в число членов. Губернатор и ассистенты судят членов, могут приговаривать к штрафу, тюрьме, исключению из компании, могут издавать обязательные распоряжения, кажется, назначают должностных лиц в городские отделения компании на острове, вообще обладают очень большой властью; компания сильно централизована. Попасть в члены нелегко: нужно быть сыном члена, или быть принятым в ученики и проучиться восемь лет, или сделать высокий взнос (200 ф.) и первые годы нести значительные дополнительные платежи. Лондонским членам запрещено торговать сукном в розницу. Современники видели в «Авантюристах» аристократов торгового мира и людей по меньшей мере очень зажиточных. Но не нужно представлять их себе замкнутым кругом. В начале XVII в. секретарь компании насчитает членов до 3500. Тем поучительнее, что они подчиняются идущим из центра указаниям. Каждый торгует на свой страх, но сильно стеснен правилами компании. Центральное управление определяет размеры общего вывоза, договаривается о фрахте. Когда ждали армаду (1587 г.), то в распоряжении «Авантюристов» оказалось более ста кораблей; купцы предоставили их правительству. Размер оборотов каждого члена точно определен правилами компании и повышается [128] вместе со старшинством. Запрещено продавать сукно в долгосрочный кредит, при расплате наличными скидывать больше 7%. В компании английские капиталисты соединяются в большую и недурно организованную политическую силу, с которой вынуждено считаться правительство. В XVI в. губернатор компании иногда является в то же время и дипломатическим представителем Англии в Нидерландах. В своих кредитных операциях корона, а в гражданскую войну парламент, не один раз обращается к помощи компании. Многочисленные производители сукна находятся в большой зависимости от «Авантюристов», которым они сбывают большую часть своей выработки. Если «Авантюристы» сокращают свои закупки, ткачи не находят сбыта для своего товара, рассчитанного на континентальный рынок, и быстро впадают в нужду. Зависимость шерстяного производства от компании ясно видна из частых нареканий на нее в XVII в.: «Авантюристов» обвиняют в искусственном сокращении своих оборотов, в несправедливом территориальном распределении своих закупок, в установлении полной монополии, в противодействии успехам отечественного красильного производства. Экспортер английского сукна в начале XVII в. есть крупная фигура уже потому, что располагает значительным капиталом и держит в руках важнейшую отрасль национальной промышленности; его влияние растет еще более, потому что он принадлежит к сплоченной корпорации, направляющей торговую деятельность своих многочисленных членов по единому плану.

Но в Англии начала XVII в. есть торговые компании, проводящие концентрацию капитала с еще большей строгостью, - такова Московская. В первом парламенте Якова торговые компании вызвали резкий протест во имя свободной торговли. Примером злоупотреблений выставляли Московскую, которую звали постыдной «монополией в монополии». В ней около 150 членов и 15 директоров. Директора распоряжаются всем, указывают, кто сколько должен вносить, и кладут взносы в общий кошелек, держат одного агента в Москве и для продажи московских товаров одного агента в Лондоне, а отчитываются, как хотят. «Вся компания стала точно один человек».

Если в Московской компании это было злоупотреблением, то в Ост-Индской это было общим правилом. Самостоятельная торговля членов устранена с самого начала. Каждая экспедиция предпринимается от имени всей компании, взносы участников поступают в общий фонд, купля-продажа совершается [129] компанией, и прибыль от экспедиции распределяется пропорционально взносам. Уже в 1612 г. устраняется подписка на отдельные экспедиции. Члены должны делать взносы на определенный ряд лет; у компании образуется значительный постоянный капитал, которым управляют губернатор и директора. В половине века членский взнос уже не подлежит возврату и только дает право на получение дивиденда; он превращается в настоящий пай, реализовать который можно только продажей его другому лицу. Члены компании не только учатся соединять свои капиталы, чтобы увеличить свою хозяйственную мощь; с самого начала они вынуждены к самостоятельным политическим выступлениям; с самого начала они становятся на ту дорогу, которая привела их к созданию Ост-Индской «империи». Англичане явились в Индию не первыми: они застали там голландцев и португальцев. Торговля пряностями при удаче давала тогда сказочный барыш, а на досадных конкурентов смотрели очень недружелюбно. У английского правительства руки слишком коротки, чтобы поддержать таких дальних подданных. Силой вещей английский торгаш превращается на Дальнем Востоке в дипломата и воина. Ему приходится, не спрашиваясь начальства, вступать в переговоры с туземцами, вести вооруженную борьбу с соперниками. На Молуккских островах англичанам случается драться с голландцами в такое время, когда английское правительство находится в дружественных отношениях с Нидерландскими штатами. В начале XVII в. англичане слабее голландцев на Ост-Индском архипелаге и не раз терпят неудачу в морских стычках, иногда вынуждены мириться с голландскими насилиями, например, с казнями англичан после раскрытия мнимого английского заговора в Амбоине в 1623 г. И все-таки эта колониальная борьба высвобождает представителей английского торгового капитала из-под правительственной опеки и если не подрывает, то ослабляет в их глазах обаяние политического порядка, бессильного охранять национальные интересы за тесными пределами острова. К религиозным мотивам оппозиции у купечества присоединяются хозяйственные и патриотические. Любопытно, что правительство иногда даже в Европе перелагает на торговую компанию свои политические обязанности. «Турецкая» компания должна содержать на свой счет английских дипломатов в Турции, и только в 1803 г. правительство берет на себя эту обязанность. [130]

Одним из последствий сосредоточения внешней торговли в руках торговых компаний было хозяйственное преобладание Лондона над провинцией. В компаниях лондонские купцы задавали тон, стягивали к себе торговые обороты. Провинциалы не исключались, но им не давали ходу. В Лондоне были правления главных компаний, из Лондона отправлялись и в Лондон приезжали заморские экспедиции, заправилы компаний отдавали перевозку товара лондонским судовладельцам. В 1604 г. парламент жаловался, что в Лондоне таможенные пошлины дают казне около 110 тыс. ф. ст., между тем как во всех остальных портах таможенный доход не составляет и 20 тыс. ф. ст. В связи с морским транспортом в Лондоне собираются некоторые важные отрасли индустрии, например, кораблестроение. Лондонцы дешевле получают сырье и легче сбывают фабрикат; оттого и не связанные с транспортом производства развиваются в столице легче, чем в провинции. Лондон быстро растет и как промышленный центр. Видный государственный человек Ро (Roe) зовет Англию 1641 г. телом с жирной головой и тощими членами. Сити обрастает людными [131] пригородами; лондонцы живут грязно и скученно. Современников пугает пухнущая столица, а провинциальных купцов разоряет политика компаний. Между провинциальными и столичными купцами в XVII в. все время существует антагонизм. Уже в парламент 1604 г. вносится предложение сделать торговлю открытой для всех. Особенно обиженными считали себя купцы западных портов. Они часто пробуют торговать на свой страх в местностях, закрепленных за компаниями, и не боятся клички interlopers («контрабандисты»). Силы крупных торговцев ослабляются внутренним соперничеством точно так же, как силы дворянства. И все-таки централизация внешней торговли и непомерный рост Лондона оказали сильное воздействие на ход событий. Конечно, место Лондона в революции XVII в. было далеко не так значительно, как место Парижа в революции XVIII в., но оно было немаловажно. И Лондон выдвигается не как административный и придворный, а как торгово-промышленный центр. В нем выступают, с одной стороны, многочисленные и шумные подмастерья, с другой - степенные, но более влиятельные воротилы торговых компаний. Как и во Франции, политика централизации обратилась в конце концов против правительства.

Для правительства централизация торговли облегчала взимание таможенных пошлин и надзор над колебаниями «торгового баланса». Правительство первых Стюартов в экономической политике вовсе не ограничивается фискальными мотивами. Оно считает себя опекуном английской торговли, ответственным за народное благосостояние. Отдельные купцы, даже отдельные компании не могут быть предоставлены себе. Нужно следить за ввозом и вывозом каждого так, чтобы общий вывоз товаров был выше общего ввоза и чтобы не прекращался прилив драгоценного металла, основы народного богатства. В правительственных бумагах XVII в. вовсе не редки теоретические рассуждения о существе народного богатства, о природе денег, о торговом балансе. Уже тогда экономист-теоретик может оказаться очень нужным человеком в правительственном обиходе. Еще нужнее он тем торговым предприятиям, деятельность которых возбуждает подозрение. Ост-Индская компания торгует в странах, где почти нет спроса на английское сырье и английские фабрикаты, ввозит пряности, не нужные для английской индустрии, и расплачивается за них английскими деньгами, истощает национальный металлический фонд. Разве это не вредное учреждение? Вокруг компании [132] разгорается горячий спор, в котором защитники компании указывают на сложности международного обмена: компания сберегает, а не расточает английское серебро и золото, потому что англичане покупают пряности дешевле, чем, если бы их ввозили иностранцы, а часть пряного ввоза с большой прибылью выменивается на иностранное серебро и золото. Но ни одна из спорящих сторон не отрицает необходимости правительственного контроля над внешней торговлей. Представители политической оппозиции стоят в данном вопросе на той же точке зрения, что и сторонники правительства: государственная власть может и должна вмешиваться в торговую жизнь для охраны национальных интересов. И она вмешивается в эту жизнь в очень широких размерах.

Правительственные притязания велики и в области индустрии. И здесь деятели стюартовского абсолютизма видят в себе народных опекунов. В жизнь людей, работающих на внешний рынок, корона вмешивается потому, что стоит на страже торгового баланса. За производствами, рассчитанными на отечественного потребителя, она следит потому, что считает своим долгом охранять покупателя от обмана и мешать такой «частной наживе, которая подрывает благосостояние королевства». Она вводит новые производства, чтобы сократить вывоз английских денег, уничтожить хозяйственную зависимость от иностранцев и отучить народ от лени. Конечно, корона не может установить в индустрии монопольные порядки в таких размерах, как во внешней торговле. И все-таки монополии получают широкое применение в индустрии еще со времени Елизаветы. Яков не раз выражает желание отменить их. Но даже отмененные, они легко появляются снова и особенно умножаются в числе после 1628 г. Корона выступает и сама в качестве монопольного предпринимателя. Правительство само разрабатывает квасцы в Йоркшире и ограждает себя от иностранной конкуренции. В 1618 г. корона хочет взять в свои руки канительное дело. Корона выступает даже в качестве скупщика в домашней индустрии (Hausindustrie). В 1637 г. корона обещает картопечатникам покупать постоянно определенное число колод по определенной цене. На колоде ставится королевская печать, и цена повышается. Король думает заработать на этом деле тысяч 5 - 6 в год. Сходную вещь Карл пытался проделать с булавками. Но гораздо многочисленнее монопольные патенты, выданные частным предпринимателям. В 1621 г., под давлением общественного недовольства, Яков должен был [133] принять меры против монополистов; он отменил либо ограничил 35 монопольных патентов. В 1630 г. Карл отменил их около 40. Эти патенты часто укрываются под личиной охраны технических усовершенствований и дают немалый доход короне и монополистам, но, конечно, тяжело ложатся на потребителя, несмотря на все официальные заверения в противном. Хорошим примером может служить мыльная монополия. В 1632 г. учреждена компания для варки мыла по новому способу; компания обязуется вываривать по 4 тыс. тонн в год, платить короне по 4 ф. с тонны и продавать мыло по 3 пенса за фунт. Король запрещает вывоз сала и поташа и предоставляет компании технический надзор за всеми другими мыловарнями. Немедленно поднялись жалобы на корыстные придирки компании при осмотре мыла, на ее намерение разорить своих конкурентов. В обществе сочувствовали старым мыловарам. В новой компании было немало придворных и католиков, новое мыло звали «папежским». Тайный совет вступился с необыкновенной горячностью за компанию. В Звездной палате было возбуждено дело против мыловаров, продающих не осмотренное компанией мыло. А для испытания нового мыла и посрамления его хулителей назначена торжественная комиссия с лондонским лорд-мэром во главе. Комиссия собирается - почтенные ольдермены и городские дамы. Приводят двух прачек, приносят корыта и грязное белье. Одной прачке дают компанейское, другой - некомпанейское мыло. Они принимаются за работу. Комиссия терпеливо ждет и осматривает белье. Составляется протокол о том, что компанейское мыло отстирывает лучше, чем другие мыла; к протоколу прилагают руку дамы разного общественного положения, начиная от пэресс и кончая прачками. Тайный совет рассылает по мировым циркуляр с восхвалением компанейского мыла. Непопулярность компании растет. Когда ее агенты являются ревизовать чужое мыло, их встречают насмешками, угрозами, побоями. Но характерно, что после смерти (1635 г.) сановника, покровительствовавшего компании, фрондирующие мыловары сами просят о монопольных патентах и сулят давать короне не по 4, а по 8 ф. с тонны. Им отказали, но компанию заставили впредь вносить в казну по 8 ф. с тонны. Два года спустя старые мыловары купили у компании патент за 43 тыс. ф. и заняли ее место. Они очень скоро забыли о своих протестах против тирании монополистов и ревностно искореняют всякое «неразрешенное» мыло. Дух монополии [134] был силен и в самом обществе, довольно легко смотревшем на рост казенного вмешательства в народное хозяйство.

Подобно монополиям, правительственный надзор над техникой производства унаследован Стюартами от Тюдоров, отчасти даже от поры «городского» хозяйства. Но в то время, как при Тюдорах органами инспекции являются по преимуществу привилегированные гильдии и компании, при Стюартах инспекция облекается бюрократическим налетом. До Карла I за окраской шелка следила лондонская компания красильщиков, которые сквозь пальцы смотрели на подвохи своих коллег; Карл учреждает казенное присутствие для осмотра крашеного шелка. Появляются инспектора крахмала, свинца, железного дела. В 1616 г. король жалуется на плутовство углепромышленников, подмешивающих песок и землю. В Ньюкастле, средоточии угольного вывоза, учреждается правительственная инспекция. На каждом угольном мешке должна стоять печать инспектора.

Правительство внимательно наблюдает за успехами машинной техники, поощряет полезные новшества, пресекает вредные. Оно верно традиционному консерватизму. Ему кажутся опасными крупные технические перемены, сопряженные с замещением больших количеств труда. В 1623 г. король запрещает медные пряжки, потому что они изготовляются вдесятеро скорее железных.

Но и на этом не останавливается правительственное вмешательство. Государственная власть желает определять не только технику, но и социальную структуру индустриального мира. Отношения хозяина к работнику в большой степени подлежат казенному воздействию. К Стюартам перешло по наследству трудовое законодательство Елизаветы, статуты 5 и 39 г., которые желали поставить работника в сильную зависимость и от нанимателя и от правительства. На всех людей, не могущих проживать своим доходом, наложена обязанность идти в наем. Сельские рабочие de facto наследственно прикреплены к деревне, ибо деревенские дети могут учиться городскому ремеслу только тогда, если у отца имеется 10 ф. земельного дохода или 40 ф. движимого имущества. Для очень большого числа ремесел вводится годовой срок найма. Нанявшийся может передвигаться лишь с письменным разрешением от хозяина; ищущий работы - лишь с письменным разрешением местных властей. Стесняют и хозяев. Суконщик, сапожник, портной должны держать одного подмастерья на трех учеников, еще по [135] подмастерью на каждого добавочного ученика. Заработная плата устанавливается на год местными мировыми. До 39 г. расценка мировых утверждается центральным правительством, после 39 г. - вступает в силу без всякого утверждения. Для всех ремесел вводится семилетнее ученичество. За выдачу и получку заработной платы, превышающей казенную расценку, полагается уголовная кара.

Если это законодательство применялось, то оно должно было оказать огромное влияние на судьбу рабочих. К сожалению, все еще остается неясным, в какой мере и до каких пор оно применялось. С. Роджерс видел в статутах водораздел английской истории. Он ведет от них принижение английского рабочего, он верит в вековой заговор имущих против пролетариата. Герои политической борьбы XVII в. теряют для него большую долю своей привлекательности, потому что в качестве мировых и хозяев они были злейшими врагами рабочего. Последнему не нашлось места в великой политической драме XVII в., ибо с ней совпало его порабощение людьми, чей интерес состоял в непрерывном сокращении его заработной платы. Английская история от Елизаветы до Виктории представляется ему долгим царством классового эгоизма, почти непрерывной чредой страданий трудового большинства. Он верит в то, что статуты применялись неуклонно, повсеместно, непрерывно. Он сопоставляет движение заработной платы с движением цен и с ударением указывает на то, что между девятилетием Армады и десятилетием Долгого парламента цена пшеницы возросла больше чем вдвое, а цена труда не поднялась и в полтора раза. И он приписывает обеднение и принижение рабочего влиянию елизаветинского законодательства.

Слабая обоснованность прямолинейного утверждения видна уже из того, что у елизаветинского законодательства находятся и ученые апологеты. Консервативный священник Кеннингам видит в статутах не обнаружение классовых вожделений, а торжество государственного интереса и осуществление меркантильной политики. Законодатель стремится к подъему производительных сил, торговой и военной мощи народа и потому подчиняет индустрию правительственной регламентации. Он относится к рабочим не враждебно, а дружественно. Он заставляет их работать, чтобы поднять их благосостояние; вводит годовой наем, чтобы избавить их от безработицы; требует семилетней выучки, чтобы поднять промышленную технику; [136] стесняет их свободу передвижения, чтобы приучить их к дисциплине. Наконец, Кеннингам прямо приписывает статутам намерение поднять, а не понизить заработную плату, ссылаясь на их сетования по поводу несоответствия между старыми статутарными окладами заработной платы и действительными ценами на жизненные припасы. Кеннингам, опираясь на специальные работы, подвергает сомнению и утверждение Роджерса о систематическом применении статутов в XVII в. И здесь лежит существо вопроса по отношению к XVII в.

В настоящее время мы действительно располагаем слишком малым числом правительственных расценок заработной платы, чтобы говорить о могущественном воздействии законодательства на жизнь рабочего. Приходится согласиться и с тем, что отдельные законодательные и административные меры имели в виду охрану рабочего. В начале XVII в. оказалось, что некоторые «суконщики» в качестве мировых устанавливают заработную плату для собственных ткачей: статут 1 г. Якова I устранил суконщиков от работы в мировой комиссии при обсуждении заработной платы. Тот же статут воспретил хозяевам платить меньше казенной расценки под угрозой штрафа в 10 шилл. в пользу обиженного рабочего. При Карле I в годы недорода и высоких хлебных цен Тайный совет видит в применении рабочих статутов средство поднять заработную плату. Летом 1629 г. Тайный совет пишет мировым Эссекса об их обязанности настоять на том, чтобы суконщики не смели платить ткачам меньше казенной расценки. Осенью голодного 1630 г. Тайный совет напоминает мировым о необходимости применять статуты о заработной плате, чтобы защитить бедняка в тяжелую минуту дороговизны. Но и после всех этих оговорок приходится признать, что время двух первых Стюартов было тяжелой, постной порой в истории английских рабочих и что социальная политика английской абсолютной монархии не отличалась и не могла отличаться последовательным демократизмом. Реальная заработная плата при Якове и Карле стояла ниже, чем при Елизавете, хотя и елизаветинскую заработную плату нельзя назвать высокой. Каждый недород ставил семью человека, жившего личным трудом, лицом к лицу с опасностью острой нужды, прямого недоедания. Вот Шеффилд, центр ножевого дела. По переписи 1615 г. там 2200 человек населения. Одна треть населения не может обойтись без благотворительной помощи, но только 100 семейств [137] в состоянии помогать другим. Остальные еще сводят концы с концами и первая катастрофа - болезнь, безработица - может перевести их в ряды призреваемых.

Но тягость положения не исчерпывается низким уровнем заработной платы. Трудовые статуты урезывали правоспособность рабочего, отрицали его право на стачку, стесняли его свободу передвижения и в значительной мере отдавали его судьбу во власть представителей класса, интересы которого часто совершенно расходились с интересами рабочих. Как ни скуден обследованный доселе материал, мы натыкаемся в нем на случаи правительственной борьбы против рабочих, а не в их защиту. В годы сильного неурожая центральное правительство, естественно, тревожится призраком острой нужды и напоминает местным властям о законодательной борьбе с голодом. Но в спокойное время жало статутарной репрессии в руках мировых, которые выходят из среды хозяев, легко может обратиться против рабочего. В протоколах четвертных сессий одного северного графства (Йоркшир, Северный округ - North Riding) при Якове I нередко встречаются судебные преследования рабочих, отказавшихся работать по казенной расценке, и хозяев, изменяющих своему классу и дающих чрезмерную заработную плату. В общем, пора первых Стюартов представляет темную страницу в истории рабочего класса.

Социальный демократизм искали в политике Стюартов в деле общественного призрения. Рабочее законодательство XVI и XVII вв. теснейшим образом связано с законами о бродягах и бедных. Налагая на всех, способных к труду, обязанность трудиться, законодатель исходит из представления, что работы хватает на всех и что праздность есть проявление злой воли, с которой должно бороться суровыми уголовными карами. Нечего и говорить о том, что бродягой, негодяем, сильным нищим, по статутам Елизаветы, объявляется всякий бедняк, отказывающийся работать за установленную властями плату. Статуты XVI в. причисляют к бродягам всякого, кто в известный срок не нашел себе работы, каковы бы ни были причины праздности. Статут 27 г. Генриха VIII разрешает рабочему передвигаться только с аттестатами от хозяина; но и с аттестатом он может бродить только месяц в поисках нового места, после этого он - бродяга. Только по статуту 14 г. Елизаветы льготный срок для приискания работы увеличен до 6 месяцев. А положение бродяги очень опасное. По статуту 39 г. Елизаветы его жестоко порют и высылают на родину, при рецидиве [138] высылают на континент и при самовольном возвращении в Англию убивают. При Якове его положение даже ухудшается. По статуту 1 г. Якова мировым предписано клеймить плечо бродяги меткой R (rogue), прежде чем высылать его на родину, и убивать клейменного в первый же раз, как он будет уличен в бродяжничестве.

Но нужно отдать справедливость правительству Еливаветы и первых Стюартов. Требуя от всех бедных работы, оно начинает принимать меры к тому, чтобы найти работу для безработных и облегчить положение бедного люда в наиболее трудные годы. Учреждения и законы в этом смысле были намечены еще при Елизавете, при Якове и Карле сделана попытка их осуществления. Хвалители английского абсолютизма придают огромное значение правительственной опеке над пролетариатом, считают возможным говорить о государственном социализме Стюартов, о широкой защите бедняков, готовы объяснять спокойный ход английской социальной истории утверждением системы государственного призрения, расцветом которой является как раз время Карла I. Еще при Елизавете призрение бедных и организация общественных работ объявлены одной из главных задач местного самоуправления, установлено принудительное обложение на благотворительные цели. Приходские власти - церковные старосты и смотрители бедных - должны собирать налог на бедных, заводить богадельни, отдавать бедных детей в ученики, закупать сырье и раздавать его безработным, а уклоняющихся от труда направлять в междуприходские работные исправительные дома. На мировых возложен контроль за деятельностью приходских властей. При чрезвычайных обстоятельствах уже при Елизавете принимаются дополнительные меры. Например, в годы недорода мировым предписывается производить хлебные переписи, мешать скупке зерна, по нужде вводить таксу на хлеб. В практике Стюартов новы не сами меры, а энергичная попытка осуществить старые меры.

Центральное правительство вступает в сношения с местными властями, подчиняет их своему контролю, старается направить здесь работу по одному плану. Правительство пользуется выездными судьями для надзора над мировыми. Самостоятельность местной администрации терпит существенный ущерб. Корона обнаруживает намерение обратить мировых в своих послушных агентов, внести в местную жизнь черты иерархического подчинения. В 30-х годах встречаются случаи [139] отстранения мировых от должности за неисполнение светских инструкций об общественном призрении. «Книга наказов» (1630 г.) Тайного совета требует, чтобы в каждом графстве мировые собирались ежемесячно, вызывали к себе приходскую администрацию, проверяли все ее отчеты и каждые три месяца делали доклады о своей деятельности по общественному призрению уездным судьям. Судья знакомится с отчетами, делает свои заключения мировым и отсылает отчеты в Лондон «королевским комиссарам о бедных». В центре мечтают установить связь с каждым отдельным приходом. И правительство добилось значительного успеха. От 30-х годов дошло очень много отчетов, посланных мировыми выездным судьям и Тайному совету. Во многих местах мировые действительно собираются каждый месяц и отводят большую долю своих заседаний контролю приходского призрения. Наиболее любопытной чертой последнего является организация общественных работ. Во многих приходах доля благотворительного налога идет на закупку сырья - льна, конопли, шерсти. Частью сырье раздается безработным на дом, причем приходская администрация берет на себя сбыт фабриката. А строптивых бедняков направляют в исправительные дома и подчиняют суровому режиму. При этих домах есть и детские отделения; уличные ребята учатся там прясть и вязать под указку «вязальной дамы». Других бедных детей отдают в мастерство и не затрудняются силой отбирать их у родителей. В Дорсетширском округе Бландфорд (Blandford) за два года отдали 119 ребят. Когда совсем некуда деваться с бродягами и бедными, их пробуют сплавить за океан. В 1617 г. отправили первую партию детей и взрослых в Виргинию, где они «по обычаю страны» становились долгосрочными крепостными рабочими; немного позже их стали отправлять и на Барбадос (Вест-Индия), где их положение было еще хуже.

Конечно, стюартовская система общественного призрения очень далека от государственного социализма. Трудно усмотреть в ней и демократические тенденции, о которых говорят ее поклонники. Английский бедняк начала XVII в. действительно не предоставлен самому себе. Попечительный взор начальства настигает его и на большой дороге; и в убогой лачуге, и в исправительном заведении. Ему действительно не дают умереть с голода и холода; ему помогают даже тогда, когда он теряет рабочую силу и становится тяжелой обузой для окружающих. Но можно ли говорить о демократизме государственных [140] деятелей, которые в самых благотворительных заботах проявляют полное пренебрежение к личности бедняка, которые без всякого колебания распоряжаются им по своему усмотрению и грозят беспощадными карами за всякую попытку вольной, бродячей жизни? Тем более, что под флагом приходского человеколюбия, под личиной прядильных классов, раздачи сырья и сдачи в ученики могла таиться лицемерная эксплуатация подневольного и голодного труда. И все-таки приходится удивляться широте правительственных притязаний. Государственная власть считает себя ответственной за благосостояние всех подданных, правомочной к решительному вмешательству в повседневную жизнь самых глухих углов страны. Правительственные дельцы полны верой в могущество государственной опеки, и только горький опыт учит их известной умеренности. В 1621 г. сбор хлеба был очень плохой, и к неурожаю присоединилась заминка в суконном деле. Тайный совет сейчас же торопится поправить беду. В феврале 1622 г. мировые десяти графств, в которых было сосредоточено суконное производство, получили сверху циркуляр с начальническими опасениями насчет безработицы и крамолы. Пусть суконщики не рассчитывают своих рабочих без разрешения Тайного совета или мировых. И пусть мировые дают такое разрешение только в случае крайней необходимости. Но и тогда пусть соберут деньги с местного населения путем принудительного обложения, пусть купят сырье и дадут безработным. И мировые должны были разъяснять начальству серьезность беды и правительственное бессилие: в одном только графстве у суконщиков лежит на 40 тыс. ф. ст. непроданного товара, да от банкротства они потеряли почти столько же.

В 1614 г. правительство решает покончить с невыгодным порядком, при котором сукно вывозится из Англии некрашеное и неотделанное. Компания «Авантюристов», в руках которой была монополия суконного вывоза, тщетно восставала против крутого изменения условий вывоза и указывала на опасность правительственной политики. Правительство запрещает вывозить некрашеное и неотделанное сукно, отнимает патент у «Авантюристов» и передает монополию новой компании подлинных авантюристов, которые смело берутся перевернуть производство. Голландцы отказываются покупать сукно. Суконной промышленности грозит кризис. Множество прядильщиков и ткачей остается без работы. Новая компания скоро начинает молить о разрешении вывозить сукно на старых основаниях [141] Правительство упрямо стоит на своем. Сановники-юристы придумывают способы выхода из беды. Бэкон советует королю приказать, чтобы во всякую шелковую ткань подмешивали шерсть. Sir J. Caesar еще смелее. Пусть новая компания скупает все вырабатываемое сукно, а в случае отказа пусть Звездная палата штрафует строптивых и на штрафные деньги сама скупает сукно. Пусть все придворные одеваются в сукно. Пусть каждый лондонец, обладающий капиталом в 10 тыс. ф. купит сукна на I тыс. ф., а если он оптовый торговец сукном, то на 5 тыс. ф. И только когда новая компания сама отказалась от своего патента, когда кризис стал слишком острым, правительство сообразило, что оно зашло в тупик и восстановило старую компанию. По широте своих притязаний, по всесторонности своего вмешательства в народную жизнь деятели английского абсолютизма едва ли уступают позднейшим континентальным насадителям того же государственного типа. Назвать Англию карлова беспарламентского правления полицейским государством мешает лишь то, что корона не успела создать себе правительственной администрации бюрократического склада. Корона была уже на пути и к этой цели, но раньше чем она ее достигла, революция ниспровергла весь этот политический порядок.

[1] У А. Н. Савина Уентуёрс.

[2] На торговлю с Прибалтикой имела патент Остзейская компания.