Содержание | Библиотека | Новейшая история России

Внешняя политика коалиционного правительства. - Отклики врагов и союзников на циммервальдскую формулу. - Фиаско внешней политики совета. - Новые уступки М. И. Терещенко совету.

Элементы кризиса, собственно, существовали с самого начала коалиции, ибо они вытекали из двойственности ее состава и ее стремлений. Мы уже знаем, в чем видели raison d'etre своего существования министры старого кабинета, перешедшие в новый. Их целью было приобрести поддержку «революционной демократии» для политики, основной задачей которой они считали поднятие боеспособности армии путем ее «демократизации» и доведение войны до «демократического» мира, но в согласии с союзниками. Внутреннее противоречие первой половины этой задачи вскрылось перед нами в изложенном только что процессе подготовки русского наступления на фронте и в процессе фактического распада России, тесно связанного с таким же распадом ее вооруженной силы. Мы увидим теперь, как вскрылось то же внутреннее противоречие навязанных извне, по существу разрушительных, «квазидемократических» задач нашей внешней политики с сохранением прежних нормальных методов этой политики и ее нормальных отношений к союзникам.

«Известия Совета рабочих и солдатских депутатов», комментируя декларацию нового коалиционного правительства по внешней политике, усматривали главную разницу между поведением нового и прежнего правительства в том, что «Временное Правительство [136] первого состава никогда не решилось бы опираться в своей внешней политике на союзные демократии. Милюков считался лишь с официальной демократией, с господствующими классами, с правительствами союзных стран... Отныне российская демократия, не порывая с правительствами союзных стран, вместе с тем, через головы этих правительств, обращается к народам. И силу в своей борьбе за мир дипломатия будет черпать отныне в сочувствии и поддержке народных масс. Таким образом, внешняя политика нового Временного Правительства является точным выражением требований революционной демократии». (№ 61 от 9-го мая).

В своих воззваниях «к социалистам всех стран» и «к армии» («Известия» № 55 от 2-го мая), изданных во время министерского кризиса, совет гораздо определеннее формулировал свою циммервальдскую позицию.   Возражая лишь против  «сепаратного мира» и признавая, что «иной раз» бывает нужно и наступление, совет во всем остальном совершенно уравнивал в своей оценке «империалистов» всех стран, признавая русскую революцию лишь «первым криком возмущения одного из отрядов международной армии труда против преступлений международного империализма». Так говорить, «через головы правительств», русская дипломатия, конечно, не могла, почему и не имела возможности служить «точным выражениям» воли «революционной демократии». Иначе понадобилось бы разрушить весь технический аппарат дипломатии, как разрушался уже в процессе «демократизации» технический аппарат армии. Надо отдать справедливость М. И. Терещенко: так далеко он не пошел, сохранив не только дипломатический аппарат, но и его более или менее правильное функционирование по существу. При его управлении союзные дипломаты знали, что «демократическая» терминология его депеш является невольной уступкой требованиям момента - и относились к ней снисходительно, пока рассчитывали, что уступками по форме они выиграют по существу. Но наступали, наконец, такие моменты, когда это молчаливое согласие правительства с советом рабочих и солдатских депутатов, с одной стороны, а с другой стороны, с союзной дипломатией упиралось в границы, перейти которые было нельзя. И тогда должно было скрыться для советов, что политика М. И. Терещенко была, в сущности, лишь «продолжением политики П. Н. Милюкова», а для союзников, что все принесенные ими жертвы не увеличили способности русской революции к реальной поддержке союзного дела. Нужно прибавить, что разочарование совета и союзников наступило одновременно, ибо именно напор циммервальдцев в совете сделал невозможным дальнейшее молчание союзников.

Собственно, ответы союзников на декларацию правительства о внешней политике 28 марта и на ноту П. Н. Милюкова 18 апреля, препровождавшую эту декларацию, были получены уже в последние дни министерства Милюкова. Как и можно было ожидать, эти [137] ответы держались в пределах последней ноты, а по отношению к принципиальным заявлениям 28 марта были вежливо уклончивы. В ожидании своего ухода и по специальной просьбе Некрасова и Терещенко П. Н. Милюков задержал опубликование этих ответов. А для нового правительства опубликование их явилось бы тяжелым ударом с самого начала. Поэтому М. И. Терещенко попытался войти в переговоры с союзниками, чтобы получить другие, более для него удовлетворительные ответы. Правительственная декларация 6 мая[1] сделала необходимым, во всяком случае, более точный и определенный ответ на основную формулу «без аннексий и контрибуций и т. д.», теперь уже официально принятую вторым правительством, а также и ответ на предложение, хотя и выраженное в осторожной форме, о пересмотре договоров и о созыве для этого особой союзной конференции.

Министры-социалисты, добившись от нового министра иностранных дел немедленного официального уведомления союзников о новых целях войны, пожелали немедленно же переговорить лично с английским и итальянским послами (с Тома они говорили и до вступления в министерство). По докладу Церетели на общем собрании совета 13 мая, английский посол ответил на заданные ему вопросы, как он относится к новым принципам внешней политики и считает ли возможным приступить к пересмотру договоров, довольно уклончиво: «общие принципы разногласий не встретят, а вопрос о конкретных решениях решит жизнь». В сущности и из числа «конкретных решений», - того типа, который у нас считался «империалистическим», - Англии приходилось изменять, по преимуществу, лишь то, что прямо ее не касалось. Уже 4 мая корреспондент «Биржевых Ведомостей»[2] сообщил из Англии, что «империалистические цели» известного ответа Вильсону[3] в конце 1915 г., собственно, были, в части, касавшейся Турции и Австро-Венгрии, «лишь уступкой военной программе России». «Ни расчленение Турции, ни тем паче, раздел Австро-Венгрии отнюдь не является краеугольным камнем английской военной политики», - и она охотно выбросит их за борт, если на них не настаивает более Россия. Точно также и «вопросы о судьбе Эльзас-Лотарингии и Триеста, об автономии Чехии и Польши интересуют Англию лишь с точки зрения интересов ее союзников». Если союзники отказываются от своих «интересов», то Англия против этого решительно ничего иметь не может. Франция, в лице Альбера Тома, также не имела ничего против того, чтобы отказаться от «империалистических» стремлений... России, разумея под ними проливы и Константинополь. Теперь уже не секрет, что в числе наших соглашений было одно, в котором весьма ярко проявлялись и французские «империалистические» цели: это - соглашение, подписанное в феврале 1917 г. Н. Н. Покровским[4] о создании автономного государства-буфера на левом берегу Рейна (обмен нотами 30 января и 1 февраля 1917 г., опубликованный большевиками). [138]

На несоответствующий демократическим принципам характер этого  соглашения  указал  Альберу Тома  еще  П. Н. Милюков. А.Тома поставил отмену этого соглашения условием своего дальнейшего пребывания в министерстве. По возвращении социалистов Кашена и Муте из России, в закрытом заседании французской палаты это соглашение было оглашено и вызвало к себе резко отрицательное отношение. Рибо[5] согласился, по-видимому, считать его недействительным; еще ранее он сделал в палате заявление, что не имеет вообще ничего против опубликования секретных договоров, состоявшихся до войны. Так как до войны единственным секретным договором был франко-русский союз, то заявление Рибо имело, конечно, исключительно демонстративное значение. Ни союзные договоры с Италией и Румынией, заключенные перед выступлением, ни наши соглашения с союзниками относительно Турции и Малой Азии сюда не входили. Между тем, Рибо поставил свой отказ от соглашения относительно левого берега Рейна в связь с (предполагаемым) русским отказом от проливов и Константинополя. Все это очень походило на желание союзников воспользоваться трудным положением России, чтобы освободиться от той доли обязательств, которая возлагалась на них их соглашением с Россией. П. Н. Милюков в своей ответной речи Альберу Тома по поводу его прощальной речи в заседании академического союза прямо указал на опасность такого исхода при предполагаемом пересмотре договора для всех будущих отношений России к ее союзникам. И надо опять-таки отдать справедливость М. И. Терещенко: он не допустил наших союзников воспользоваться неблагоприятным положением России для отказа от обязательств. В напечатанных большевиками секретных документах нашего министерства иностранных дел имеется один, который снимает с М. И. Терещенко всякое обвинение в этом. 11 сентября он категорически заявил нашему поверенному в Париже, что «ни в обмене нот с Палеологом[6] (то есть за время управления П. Н. Милюкова), ни в словесных объяснениях моих с Нулансом[7] не возбуждался вопрос о связи между февральским соглашением по поводу восточных границ Франции и соглашением о Константинополе и проливах. Нуланс предложил мне опубликовать одновременно с соглашением о французских границах договоры, заключенные до войны, то есть, собственно, русско-французскую военную конвенцию. На это я заметил, что подобное опубликование общеизвестного договора вызовет в общественном мнении полное недоумение и новые настояния на придании гласности соглашений, заключенных уже во время войны. Между тем, оглашение оных и в частности итальянского и румынского, признается, по-видимому, нашими союзниками недопустимым». Еще определеннее выражается телеграмма от 12 сентября. «С точки зрения русских интересов малоазиатское соглашение не может считаться стоящим особо. Выполнение его зависит от выполнения соглашения о проливах... Малоазиатское соглашение не может [139] быть рассматриваемо отдельно от соглашения о проливах и Константинополе... Такой точки зрения благоволите держаться в случае дальнейшего обмена мнений с французским правительством».

Таким образом, по существу, М. И. Терещенко продолжал политику П. Н. Милюкова, совершенно отказавшись от той точки зрения на «аннексии», которой он держался при вступлении в министерство. Но это ему не мешало в своих нотах к союзникам делать широкие словесные уступки требованиям совета, когда эти требования становились особенно настоятельными.

В первые недели управления коалиционного правительства в таких выступлениях еще не было надобности, так как политика М. И. Терещенко считалась тождественной с политикой совета, а союзники дали новому министру некоторый кредит и выжидали, как выяснится положение. Из главы VI, посвященной вопросу о мире, читатель узнает, что в концу мая положение выяснилось в смысле открытого занятия советом циммервальдской позиции. Тогда дальнейшее молчание стало для союзников невозможным: заговорили их министры в палатах и опубликованы были давно заготовленные ответы. Это побудило и наше министерство сделать новые авансы совету.

Первым официальным откликом на формулу мира «без аннексий и контрибуций» была речь Бетмана-Гольвега[8] 2-го мая. Вопреки распространявшимся слухам, что германский канцлер, наконец, объявит на Пасху условия мира, Бетман-Гольвег остался на своей прежней точке зрения: говорить об условиях мира преждевременно, впредь до исхода военной борьбы и он, канцлер, не зависит в своей программе мира ни от правых, ни от левых. Но на этот раз несколько резче канцлер отгородился именно от левых, от Шейдемана. «Я не дам сбить себя с пути», говорил канцлер, «теми словами, которые Шейдеман счел себя в праве бросить в народ... о возможности революции. Германский народ, вместе со мной, не послушает этого слова». Что касается формулы, Бетман-Гольвег заявил: «неужели мне следует односторонне втиснуть все многообразные потребности германской империи в одну формулу, которая охватывает лишь часть всей совокупности условий мира, жертвует успехами, достигнутыми кровью наших сынов и братьев и оставляет невыясненными все прочие счеты? От такой политики я отказываюсь... Она привела бы к длительному ущербу для всех жизненных интересов нашего народа, вплоть до последнего рабочего; она означала бы отказ от всей будущности нашего отечества». Отказался Бетман-Гольвег выставить и программу «завоевательную». «Завоевательная программа, так же, как и программа отказа от военных приобретений, не поможет нам достигнуть победы и окончить войну». Что касается отказа России от завоевательных намерений, канцлер высказывал сомнение, удастся ли ей повлиять в этом отношении на своих союзников. Заявляя, что Англия постарается «заставить Россию и впредь вести английскую колесницу», Бетман-Гольвег предлагал [140] России, в сущности, сепаратный мир: «мы не уничтожим возможности в будущем прочных добрососедских отношений и не выставим требований, могущих препятствовать их развитию и несовместимых со стремлениями народов к свободе».

Разумеется, и союзники не захотели стать на отвлеченную позицию совета и постарались истолковать советскую формулу, ставшую официальной, в смысле полного соответствия их стремлениям. 9-го мая Рибо произнес во французской палате речь, в которой воспользовался собственными заявлениями Терещенко, чтобы спасти от советской формулы Эльзас-Лотарингию и «возмещение причиненного ущерба». Ссылаясь на свою декларацию при вступлении в министерство вместо Бриана[9], Рибо заявил, что может дать удовлетворительный ответ Терещенке, «ни от чего не отказываясь». «Я сказал тогда, что мы будем продолжать борьбу не в целях завоевания и порабощения народов, а одушевленные твердой решимостью вернуть то, что нам принадлежит». И он ссылался на Вильсона в подтверждении мысли, что достигнуть мира «можно лишь при условии сокращения агрессивного военного деспотизма, таящего в себе вечную угрозу». А это можно сделать только продолжением войны, - «и пусть реорганизованная русская армия докажет мощным наступлением, что она понимает обращенный к ней призыв».

Еще ранее, чем Рибо, Асквит[10] попытался истолковать русскую формулу в смысле, приемлемом для союзников (нужно прибавить: и для самой России). Он указал, что термин «аннексия» двусмыслен и что, по крайней мере, в трех смыслах «аннексия» вполне допустима и не должна быть подводима под это одиозное понятие. Это, во-первых, когда речь идет об освобождении угнетенных народностей, во-вторых, когда имеется в виду их объединение из разрозненных частей, принадлежащих разным государствам и, в-третьих, «аннексия» может быть желательна для передачи суверенных прав на территорию, необходимую для обладания стратегическими позициями, которые нужны не для нападения, а для самообороны и для защиты от нападений в будущем. «Такая аннексия», прибавлял Асквит, «вполне оправдывается, если вы можете доказать на основании опыта этой войны, что до тех пор, пока вы не будете обладать этими позициями, вы будете подвергаться постоянной опасности нападения». Толкование это, несомненно, вполне подходило не только к задачам Англии, Франции и Италии, но и к нашему требованию проливов. Официальные заявления британского правительства не могли быть так определены, но они клонились в ту же сторону. Когда в заседании палаты общин 4 мая, известный enfant terrible английского пацифизма, Филипп Сноуден[11] потребовал, чтобы британское правительство присоединилось к точке зрения русского совета, то Роберт Сесиль[12] ответил обстоятельной речью, в которой воспользовался некоторыми возражениями Рамсея Макдональда[13], чтобы доказать, что формула «мир без аннексий и контрибуций» неясна и [141] неправильна. Как быть с Аравией, с Арменией, с Эльзас-Лотарингией, с итальянской ирредентой, спрашивал министр блокады, если принять «мир без аннексий»? «Мне хотелось бы указать тем, кому подобные формулы кажутся привлекательными, что, хотя и верно, что совершение таких актов справедливости - недостаточная причина для начала войны, но раз война открывает возможность их осуществления, то требование отказаться от них и пожертвовать достигнутыми, весьма желательными результатами принимает другой характер». Точно также и требование «без контрибуций» несовместимо с возмещением убытков Бельгии, Сербии, северных провинций Франции. Однако же, сделав эти оговорки, лорд Сесиль присоединился к формуле русского правительства и категорически заявил: «Мы начали эту войне, не имея в виду никаких империалистических завоеваний или увеличений территории. Ни одному англичанину не приходило это в голову, когда мы вступили в эту войну, Никто из нас не желает ничего подобного завоеванию или увеличению территории». Он повторил это заявление 10 мая, когда пацифисты возобновили атаку в лице Оутвейта и Тревелиана, утверждавших, что прения 3 и 4 мая в палате произвели в России «неблагоприятное впечатление». «Я охотно вновь подтверждаю», заявил он, «что последнее заявление обновленного русского правительства соответствует этой политике» («прочного мира, основанного на национальной свободе и международной дружбе», с устранением «всяких империалистических целей, основанных на завоевании»).

Истолкованием русской формулы в приемлемом для союзников смысле дело и ограничилось бы, если бы не было дальнейшего требования совета о пересмотре договоров и о созыве, кроме конференций союзников, еще и общей международной социалистической конференции, с участием представителей всех интернациональных партий. Переговоры об этом между советом и. социалистами изложены в другом месте (см. VI главу). Для правительства дело усложнялось тем, что, с одной стороны, в составе союзных правительств были министры-социалисты, упорно игнорировавшие полную невозможность свести совет с циммервальдской позиции и пытавшиеся найти «общий язык» с ним; с другой стороны, крайние левые меньшинства в союзных странах также поддерживали предполагаемых единомышленников в русском совете. Союзные правительства старались пойти навстречу радикальным требованиям этих групп так далеко, как было только возможно. Но, в конце концов, прения в палатах союзных стран вполне установили, что примирить требования совета с союзническими интересами, вопреки утверждениям Тома и Гендерсона[14], было совершенно невозможно.

Наиболее склонных к уступкам и наиболее терпимым оказалось британское правительство. Предметом пререканий были здесь обвинения в нежелании пропустить в Россию русских эмигрантов интернационалистского оттенка и дать паспорта британским [142] социалистам, разделявшим те же крайние мнения. В заседании палаты общин 30 мая Бонар Лоу[15] подробно объяснил, почему британское правительство в этом последнем вопросе изменило свое первоначальное мнение, клонившееся к тому, чтобы не допускать приезда в Россию лиц, не представлявших мнения британского народа. Бонар Лоу привел телеграммы Быокенена[16] от 8 и 14 мая, в которых британский посол в Петрограде передавал желание М. И. Терещенко, чтобы помимо уже отправившегося в Россию Гендерсона, была допущена и поездка социалистов группы Макдональда. Вандервельде[17] и О'Треди убедили Бьюкенена, что поездка Макдональда будет не вредна, а полезна и сам Макдональд заявлял, что в Петрограде будет бороться против стремлений к сепаратному миру и будет доказывать русским социалистам, что их свобода зависит от успешного исхода войны. На новый запрос британского военного кабинета («так как здесь возникло сильное течение против выдачи разрешения, ибо взгляды Макдональда не соответствуют мнениям британского рабочего класса»), Бьюкенен и Гендерсон еще раз ответили, что отказ был бы большой ошибкой. «Не следует опасаться слишком большого вреда от этой поездки», доказывали они; «серьезнее была бы опасность раздражить Совет рабочих и солдатских депутатов в тот момент, когда проявляются признаки улучшения в его отношениях к правительству. Эта опасность больше, чем опасность распространения при настоящих условиях пацифистских мнений». И Бонар Лоу выбрал «меньшее зло», имея в виду «облегчить русскому правительству задачу» создать такое настроение в России, при котором «новая Россия может оказать нам помощь в ведущейся нами борьбе за свободу».

«Сильное движение против выдачи паспортов» не было, однако, остановлено этим решением правительства. Британские рабочие считали, что после отказа британской рабочей партии послать делегатов в Петроград и в Стокгольм, сравнительно малочисленная «независимая» рабочая партия не имеет права фальсифицировать мнение британских рабочих. Это настроение особенно усилилось после того, как рабочий конгресс в Лидсе стал на точку зрения русского совета и постановил организовать советы рабочих депутатов в Англии. Лига британских рабочих требовала от правительства отобрания паспортов у Макдональда и Джоэтта[18], делегатов «независимой рабочей партии». 23-го мая конференция союза матросов и кочегаров предложила своим членам «отказаться от плавания на судах, перевозящих пацифистов», если они не дадут подписки добиваться от германцев и в Петрограде, и в Стокгольме, самых широких компенсаций родственникам моряков, погибших от подводных лодок. Действительно, 28-го мая мистрис Панкхэрст, давшая такое обещание, была допущена сесть на пароход, но шедший вслед за ней Рамсей Макдональд был задержан и принужден был вернуться в Лондон. 29-го мая на Трафальгарском сквере состоялась грандиозная манифестация, протестовавшая [143] против выдачи паспортов и выражавшая сочувствие решению матросов. Хэвлок Вильсон, представитель матросов, сделал Макдональду на этом митинге «честное предложение»: пусть он соберет за себя из трех с половиной миллионов организованных рабочих хотя бы полмиллиона и пусть тогда едет. Если же он не сможет собрать даже такого меньшинства, то пусть откажется от поездки. Нечего и говорить, что пятьсот тысяч голосов для «независимой» рабочей партии были недосягаемой цифрой. На собравшейся 15-го июня конференции союза матросов поведение союза было одобрено 474700 голосами и только 52994 голосовали против.

Во Франции правительство действовало решительнее. В своих выступлениях перед палатами 19-го и 24 мая по вопросу об отношении правительства к Стокгольмской конференции[19] Рибо решительно заявил, что вопрос о мире не может быть делом партийным, а должен быть делом правительства, олицетворяющего волю народа; что вредно и опасно «внушать стране мысль, что мир уже близок, - мысль, которая может быть вызвана этого рода совещаниями», и что «мир может быть достигнут только путем победы». «Правительство выдаст паспорта для поездки в Петроград только к том случае, если при проезде через Стокгольм, французские представители не подвергнутся, помимо своей воли, опасности встретиться с агентами неприятельских стран». Как Бонар Лоу, так и Рибо определенно намекали на то, что «соблазнительные формулы», «всеобъемлющие и двусмысленные», являющиеся «ловушкой» и отвергнутые палатой, «возникли не в Петрограде, а ввезены извне и происхождение их слишком ясно».

При таком настроении, выяснившемся к концу мая, союзные правительства решили настоять на опубликовании своих официальных ответов на ноту Терещенко от 3-го мая, возвещавшую новый курс русской внешней политики. Ответы эти лежали в министерстве уже давно - английский с 11 мая, американский с 12-го мая и французский с 13-го мая. Попытки М. И. Терещенко внести в них изменения, которые бы сделали их приемлемыми для совета рабочих и солдатских депутатов увенчались лишь очень слабым успехом для английской и французской ноты и не имели никакого успеха с американской нотой, отсрочив лишь на день ее опубликование. 27-го мая были опубликованы первые две, 28-го мая - последняя. Английская нота заявляла, что британское правитель­ство «сердечно разделяет чувство» русской ноты: «оно вступило в эту войну не как в завоевательную», а для того, чтобы «побудить к уважению международных обязательств», к чему «прибавлено ныне освобождение народностей, угнетенных чужой тиранией». Но нота осторожно напоминала, что ведь «свободная Россия объявила намерение освободить Польшу», не только русскую, но и германскую. Она напоминала и то, что «мы должны искать установления такого порядка, который... откинет всякие законные поводы к будущей войне». «Объединяясь с русским союзником в [144] принятии и одобрении» принципов послания Вильсона к конгрессу, британское правительство заявляло, что в «общих чертах соглашения, заключавшиеся от времени до времени союзниками, сообразуются с указанными рамками». Однако же, «если русское правительство того желает, британское правительство совершенно готово исследовать со своими союзниками и, если нужно, пересмотреть эти соглашения». Французская нота была еще определеннее. Сославшись на декларацию 27-го марта, которую правительство республики «приняло с чувством глубокого удовлетворения» и умолчав о новой ноте 3-го мая, французская нота и в дальнейшем отвечала, собственно, на ноту П. Н. Милюкова от 19-го апреля.  «Правительство республики разделяет веру Временного Правительства в восстановление политической, экономической и военной мощи страны. Оно не сомневается, что провозглашенные меры, имеющие целью улучшить условия, при которых русский народ намерен продолжать войну до победы над врагом, более чем когда-либо угрожающим его национальному достоянию, позволят ему прогнать врага из своей земли... и тем принять деятельное участие в совместной борьбе союзников. Таким образом, будут сведены на нет усилия, постоянно возобновляемые нашими противниками, с целью посеять раздор между союзниками и укрепить ложные слухи об их взаимных решениях». Далее делался ряд оговорок по поводу русской формулы. «Франция не помышляет притеснять ни одного народа, ни одной национальности - даже находящейся ныне в числе ее врагов. Но она желает, чтобы гнет, тяготевший над миром, был, наконец, уничтожен и чтобы были наказаны те, кто содеял поступки, покрывшие позором наших врагов в этой войне». Франция «предоставляет своим врагам захватные и корыстные помыслы», сама она «вступила в войну только для защиты своей свободы и национального достояния и для обеспечения в будущем всему миру уважения к независимости народов». К упоминанию о «независимости Польши, провозглашенной Россией», нота присоединяла восторженное приветствие «усилиям народов, делаемым в разных частях мира, - народов, еще находящихся в оковах зависимости, осужденной историей». Прямо и определенно нота заявляла, что ко всем этим задачам, преследующим «победу права и справедливости», Франция «сама» присоединяет одну: «она желает возвращения верных и преданных ей областей -  Эльзаса и Лотарингии» и «возмещения убытков за столь бесчеловечные опустошения, а также необходимых гарантий для предупреждения в будущем несчастий, причиняемых непростительной провокацией нашего врага». Высказав уверенность, что «только проникнутая этим принципом русская внешняя политика достигнет цели» и что «только после победной борьбы союзники могут создать прочный и длительный мир на основе права», нота кончала очень осторожным «уверением», что французское правительство «преисполнено желания прийти к соглашению не только по вопросу о способе [145] продолжения войны (это составляло обычную задачу союзных конференций).., но также и об ее окончании» путем изучения и установления с общего согласия условий, при которых союзники могут рассчитывать на достижение окончательного решения, согласно с теми идеями, которыми они руководились при ведении настоящей войны.

Всего неприятнее для М. И. Терещенко оказался текст американской ноты, в которой Френсис не согласился изменить ни одного слова. Имя Вильсона у наших радикалов внешней политики пользовалось особым почетом. Разве не заявил президент Соединенных Штатов, что он желает «мира без победы» и что перевес одной из сторон неизбежно сделает мир несправедливым и непрочным. Поклонники Вильсона закрывали глаза на тот несомненный факт, что своим вступлением в войну Америка окончательно признала справедливым дело одной из борющихся сторон и тем самым покинула позицию «мира без победы». Американский ответ на русские отвлеченные формулы должен был выяснить это до конца и, разрушив последние иллюзии, окончательно отнять почву у нового курса внешней русской политики. Вильсон был в этом отношении безжалостен и сразу, в самом начале своей ноты, ударил в самое больное место этого нового курса. «Приближается к России американская делегация, чтобы... обсудить наилучшие способы сотрудничества», - так начиналась эта нота; а между тем «в течение нескольких последних недель» сами задачи этого сотрудничества «значительно затуманивались ошибочными и неправильными утверждениями». Вильсон тут же указал с обычной своей прямотой источник этих «неправильных утверждений». Война стала складываться против Германии. Германские правящие круги проявляют отчаянное желание спастись от неизбежного поражения. Для этого они применяют все решительно средства, какие находятся в их распоряжении». В частности, «они прибегают даже к пользованию влиянием тех групп и партий немецких подданных, к которым сами они никогда не относились справедливо, прилично или хотя бы терпимо. Через их посредство они налаживают пропаганду по обеим сторонам океана, с целью сохранить за собой влияние дома и власть за границей, на пагубу тех самых людей, которыми они пользуются».

Чего добивается Германия? Американская нота отвечает точно и правильно: она «ищет залога, чтобы война окончилась восстановлением status quo ante[20]. Можем ли мы допустить восстановление status quo ante bellum[21]? Нет. Ведь «именно из status quo ante возникла настоящая неправедная война, - именно из мощи германского правительства внутри империи и из широко распространенного господства и влияния его вне этой империи». «Правящие [146] классы в Германии... несправедливо приобрели для своих частных властолюбивых планов своекорыстные преимущества по всему пути от Берлина до Багдада и далее. Иностранные правительства, одно за другим, оказались, благодаря этому влиянию, хотя и без открытого завоевания их территорий, запутанными в сеть интриг, направленных не против чего-либо меньшего, как мир и свобода мира. Вот тот status quo, который «должен быть изменен таким способом, который помешал бы когда-либо снова произойти такой чудовищной вещи»; и для этого «петли интриги должны быть разорваны... путем исправления уже причиненных зол и меры должны быть приняты для предотвращения возможности когда-либо снова сплести или починить эту сеть».

Чего хочет Америка? «Ее положение в настоящей войне», говорит нота, «так ясно и гласно, что никто не может отговариваться непониманием». Эта ясность положения Америки и была решительным камнем преткновения для идеологии русского совета. «Америка не ищет ни материальной пользы, ни какого бы то ни было приращения. Она сражается не за выгоду или своекорыстную задачу». И, однако, она сражается: мало того, она начала сражаться со всем свежим пылом неистраченных сил и нетронутого энтузиазма, когда в России заговорили о «разбойнической» войне «империалистических правительств». В приведенных цитатах уже указана отрицательная задача участия Америки в войне: мы знаем, чего больше не хочет Америка. Чего же она добивается в положительном смысле? Вильсон отвечает одним из своих удивительных определений, в которых сложность и глубина мысли борются с ясностью и точностью выражения. «Братство человечества не должно быть долее красивой, но пустой фразой. Ему надо дать строение силы и реальности. Нации должны осуществить общую свою жизнь и учредить действенное сотрудничество для обеспечения этой жизни против нападений самодержавной и себялюбивой власти. Для этих целей мы можем расточать свою кровь и достояние, ибо мы всегда этих целей желали. Если мы теперь не будем расточать на них кровь и благосостояния и не получим успеха, то, быть может, мы никогда не будем способны снова объединиться и составить силу для великого дела человеческой свободы. Настал день одержать верх или покориться. Если силы автократии смогут нас подавить, то они подавят. Если мы останемся объединены, то победа обеспечена, и она даст нам свободу. Тогда мы сможем быть великодушны: но ни тогда, ни теперь, мы не должны упустить ни одного средства обеспечить справедливость и безопасность».

Новый курс внешней политики потерпел, таким образом, очевидное для всех фиаско. «Можно по этому поводу негодовать, можно наговорить множество жалких слов», писала газета «День», «можно попытаться замолчать или заговорить правду - это дело вкуса, но шила в мешке на утаишь... С демократической Россией заговорили так, как не осмеливались говорить с царской [147] Россией... Первоначально нас испугались.., но дни шли за днями, трезвые политики за границей присмотрелись к тому, что у нас происходит, и сделали свои выводы».

Все негодование теперь, после всех прежних выходок против Англии и Франции, обрушивалось на Вудро Вильсона. «Слово за народами», писали теперь «Известия совета рабочих и солдатских депутатов».  «Президент Вильсон ошибается, если думает, что такие мысли могут найти доступ к сердцу революционного народа. Российская революционная демократия слишком хорошо и твердо знает, что путь к страстно ожидаемому всеобщему миру лежит только через объединенную борьбу трудящихся всего мира с мировым империализмом. Ее не могут, поэтому, сбить никакие туманные высокопарные фразы. И само собой понятно, какие чувства вызовет в ней странная претензия изобразить все более и более возрождающийся в международном социализме дух братства и мира, как... результат немецкой интриги». Однако же, официоз коалиционного правительства счел за лучшее подавить в себе эти «чувства» и признать в ответах союзников два шага вперед по пути,   намеченном   «революционной  демократией»:   во-первых, «признание принципа» и, во-вторых, «согласие на пересмотр договоров». «Наше правительство», заявляли «Известия» от 13-го мая, «сумеет сделать из этого согласия надлежащие выводы, а именно, превратить пересмотр договоров в коренное изменение их в том направлении, которого требует революционная Россия», вытравивши из договоров, при помощи «народов Англии и Франции», «все, в чем мог найти прибежище империализм». К этому требованию присоединился и орган меньшевиков с.-д. («Рабочая Газета»). «Английская и французская буржуазия», говорила газета 28 мая, «готова переменить флаг, но под новым флагом они желают провезти старый груз На такой почве никакого соглашения между нами и ими быть не может Но, в таком случае, послать ультимативную ноту и, в случае неудовлетворительного ответа, рвать с союзниками? Нет, конечно нет Должна быть сделана попытка пересмотра  (прежнего соглашения  между союзниками) путем специально созванной конференции представителей союзных правительств».

Ближайший шаг М. И. Терещенко, в ответ на полученные ноты союзников, был, таким образом, предуказан. 31 мая М. И. Терещенко передал Альберу Тома, при его прощальном визите, следующую ноту, опубликованную затем 3-го июня. «Русская революция является не только переворотом во внутреннем строе России, но и могучим идейным движением, выявившим волю русского народа в стремлении к равенству, свободе и справедливости как во внутренней жизни государства, так и в области международных отношений. В воле этой члены русского революционного правительства почерпают свои силы; в служении ей - их долг и задача». После этого введения нота повторяла сакраментальные фразы советского пацифизма о «стремлении к достижению всеобщего [148] мира на основаниях, исключающих всякое насилие, откуда бы оно ни исходило, равно как и всякие империалистические замыслы, в какой бы форме они ни проявлялись» и о том, что «верный этим принципам русский народ твердо решил бороться с явными или скрытыми империалистическими замыслами наших противников как в политической, так и в финансовой или экономической области». Подчеркнув этим свое разногласие с формулами союзников, М. И. Терещенко указывал далее на тот способ устранения этого разногласия, который был уже предрешен. «Если в отношении целей, преследуемых на войне и могут проявляться различия во взглядах между нашим и союзными правительствами, мы не сомневаемся, однако, что такое единение между Россией и ее союзниками обеспечит в полной мере общее соглашение по всем вопросам на основании выставленных русской революцией принципов». «Приветствуя решения тех союзных держав, которые изъявили готовность идти навстречу желанию русского правительства подвергнуть пересмотру соглашения, касающиеся конечных задач войны», нота предлагала «созвать для этой цели конференцию представителей союзных держав, которая могла бы состояться в ближайшее время, когда создадутся для этого благоприятные условия». Вне пересмотра объявлялось лишь одно соглашение (5 сентября 1914 г. в Лондоне)[22] о не заключении одним из союзников сепаратного мира.

Заранее условленная с вождями совета, русская нота была, конечно, встречена советской печатью с полным сочувствием: это уже не «лживый дипломатический язык Милюкова» («Рабочая Газета», 4 июня). Подчеркнутые слова о «насилии» и «империалистических задачах» были истолкованы, как относящиеся также и к союзникам: Россия этим «разрывала заколдованный круг всемирного империализма» и давала «борьбе русской революции с системой всемирного империализма» «широкую международную постановку». Уклончивую фразу о «благоприятных условиях» официоз совета также толковал в своем смысле: такие условия создадутся, когда «международная борьба демократии» «побудит правительства Англии и Франции пойти навстречу требованиям российской революции». «Решающую роль в развитии этой борьбы должна сыграть международная конференция, созываемая в Стокгольме по инициативе исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов. К концу работ этой конференции Временное Правительство и приурочивает постановку на практическую почву вопроса о пересмотре договоров («Известия Совета рабочих и солдатских депутатов» 4-го июня). А так как к этому времени уже начала выясняться проблематичность созыва Стокгольмской конференции, то непримиримая идеология совета и оппортунизм М. И. Терещенко легко нашли примирение в уклончивой  фразе,  отлагавшей  пересмотр  договоров  ad  Kalendas [149] Graecas[23]. Советский официоз мог заявлять, что нота Терещенко «знаменует собой решительный поворот в методах международной политики Европы» (там же), а европейская дипломатия могла без особого труда примириться с новой русской фразеологией, тем более, что тут же М.И.Терещенко давал союзникам и дружественной к ним части русского общественного мнения яркий реванш. В один день со своей нотой министр иностранных дел опубликовал перехваченную переписку Роберта Гримма с федеральным советником Гофманом[24] об условиях германского мира (см. VI главу); к этому документу были приложены спутанные объяснения Гримма, данные Церетели и Скобелеву, двум министрам, гарантировавшим Терещенко благонадежность Гримма при его въезде в Россию. Объяснения Гримма, по сообщению Правительства, были признаны Скобелевым и Церетели «неудовлетворительными» и заявление кончалось сообщением: «Временное Правительство постановило предложить Роберту Гримму покинуть пределы России. Р. Гримм выехал из пределов России». Нужно прибавить, что М. И. Терещенко сделал этот шаг в тот момент, когда в частном совещании членов Государственной Думы было намечено обсуждение вопроса внешней политики и должен был подвергнуться публичной критике первый месяц нового курса. Дав знать частным образом, что «для поддержания равновесия», он не явится с объяснением к членам Государственной Думы, чтобы не быть вынужденным явиться также и перед советом, М. И. Терещенко старался установить некоторое равновесие и в своем активе и пассиве перед более широким фронтом русской общественности.

По отношению к общей задаче коалиционного кабинета эти частные шаги и меры, разумеется, имели лишь второстепенное значение. Оправдает или нет коалиционный кабинет ту поддержку, которую он получил от союзников и от известной части общественного мнения, поддерживавшей правительство первого состава, - это зависело теперь исключительно от того, удастся или не удастся русское наступление. Оно готовилось, как мы видели, в полном противоречии со всей остальной обстановкой, созданной условиями «демократической» поддержки правительства. За поддержку эту приходилось платить - и цена уплаты далеко превышала стоимость получившейся «поддержки». Чтобы отдать себе отчет, чем именно приходилось жертвовать, еще недостаточно ознакомиться с жертвами, принесенными «революционной демократии» в области военного дела и внешней политики. Нужно остановиться еще на тех положительных требованиях, которые ставили своим министрам-социалистам «демократические» организации в области, ближе всего их касавшейся: в области социальных реформ, в рабочем и земельном вопросах.

[1] 6 мая 1917 1-е коалиционное Временное правительство выступило с декларацией, в которой обещало бороться с хозяйственной разрухой, начать подготовку аграрной реформы, повысить боеспособность армии. В декларации говорилось о стремлении Временного правительства к скорейшему достижению всеобщего мира.

[2] «Биржевые ведомости» - газета. Издавалась в Петербурге в 1880 - 1917. С 1885 года ежедневно. Основана в коммерческих целях. После Февральской революции выступала за войну «до победного конца», вела агитацию против большевиков. Закрыта Петроградским ВРК 26 октября 1917.

[3] Вильсон Томас Вудро (1856 - 1924). Президент США в 1913 - 1921 от Демократической партии. Был инициатором вступления США в Первую мировую войну. В январе 1918 выдвинул программу мира, так называемые «14 пунктов». Участвовал в организации интервенции в Советскую Россию. Один из главных создателей Версальской системы после Первой мировой войны.

[4] Покровский Николай Николаевич (1865 - 1930). Окончил Петербургский университет (1888). Начинал службу в Министерстве финансов. С 1893 начальник отделения канцелярии Кабинета министров. С 1904 директор Департамента окладных сборов Министерства финансов, товарищ министра финансов, член Государственного совета с 1914, министр иностранных дел (ноябрь 1916 - февраль 1917), тайный советник.

[5] Рибо Александр (1842 - 1925). Французский государственный деятель. В 1892 - 1893, 1895 и 1917 годах - премьер-министр Франции. Один из организаторов франко-русского союза.

[6] Палеолог Жорж Морис (1859 - 1944). Юрист по образованию. С 1880 по 1924 служил в МИД Франции. В 1907 - 1912 посланник в Болгарии, в 1912 - 1914 директор Политического департамента МИД Франции. В 1914 - 1917 посол Франции в России. В 1920-1921 генеральный секретарь МИД Франции. С 1921 занимался историко-публицистической деятельностью. Академик Французской академии (1928).

[7] Нуланс (Нуленс) Жозеф (1864 - 1939) - французский государственный деятель и дипломат. В 1917 - 1918 был послом Франции в России.

[8] Имеется в виду речь Бетмана-Гольвега на заседании в Рейхстаге во время прений по вопросу об общей политике.

[9] Бриан Аристид (1862 - 1932). Французский государственный деятель и дипломат. В социалистическом движении с 90-х годов XIX в. Член парламента с 1902. Член Французской социалистической партии. Был премьер-министром Франции с 1909 по 1925 (с небольшими перерывами). Лауреат Нобелевской премии мира (1926).

[10] Асквит Герберт Генри (1852 - 1928). Английский политический и государственный деятель, лидер либеральной партии, граф. Премьер-министр Великобритании (1908 - 1916). В декабре 1916 вышел в отставку, впоследствии никаких официальных постов не занимал.

[11] Сноуден Филипп (1864 - 1937). Английский политический деятель. В 1903 - 1906 и в 1917 - 1920 председатель Независимой рабочей партии. С 1906 член парламента. В годы Первой мировой войны - центрист, сторонник коалиции с буржуазией. В 1924 и в 1929 - 1931 - канцлер казначейства.

[12] Сесиль Роберт (1864 - 1958) - британский государственный и политический деятель. С 1906 по 1923 - депутат парламента от консервативной партии. В годы Первой мировой войны заместитель министра иностранных дел, министр по делам блокады.

[13] Макдональд Джеймс Рамсей (1866 - 1937). Английский политический деятель, правый лейборист. Один из основателей и лидеров Лейбористской партии Великобритании. В 1924 и 1929 - 1931 был премьер-министром Великобритании. Установил в 1924 дипломатические отношения с СССР. Восстановил их, после того как они были разорваны в 1927 консерваторами, в 1929.

[14] Гендерсон Артур (1863 - 1935). Один из лидеров Лейбористской партии Великобритании, в 1911 - 1934 - ее секретарь, в 1917 - министр без портфеля, позже министр внутренних дел, министр иностранных дел. В годы войны - оборонец. Главный казначей и советник по трудовым вопросам (до августа 1917).

[15] Бернар (Бонар) Лоу (1858 - 1923), английский политический деятель. В 1911 - 1921 - лидер консервативной партии. Министр колоний, затем канцлер казначейства. В 1922 - 1923 был премьер-министром Англии.

[16] Бьюкенен Джордж Уильям (1854 - 1924). Английский дипломат. Посол Великобритании в Болгарии (1903 - 1908), Нидерландах (1908 - 1910) и в России (1910 - 1918). В годы Первой мировой войны был связан с кадетами и октябристами, поддерживал Временное правительство. В 1918 участвовал в антисоветском «заговоре послов». В 1919 - 1921 посол в Риме. Автор мемуаров «Моя миссия в России» (1923).

[17] Вандервельде Эмиль (1866 - 1938). Лидер бельгийской рабочей партии. С 1900 председатель Международного социалистического бюро II Интернационала. С 1894 член бельгийского правительства. С 1914 входил в правительство (до 1937), неоднократно занимал пост министра. После Февральской революции приезжал в Россию для агитации в духе революционного оборончества. В 1922 общественный защитник на процессе эсеров. В 1925 - 1927 министр иностранных дел Бельгии. Автор работ по социологии и политэкономии.

[18] Джоэтт (Джоуэт) Френсис Вильям (1864 - ?). Один из основателей и активных деятелей английской Независимой рабочей партии. В 1906 - 1918 и 1922 - 1924 член парламента. С 1922 - председатель Рабочей партии.

[19] Стокгольмская конференция (III Циммервальдская) задумывалась в апреле - июле 1917 как попытка тогдашнего эсеровско-меныпевистского большинства в Петросовете выступить посредником в вопросе достижения мира. Она состоялась в Стокгольме 5 - 12 сентября (н. ст.) 1917.

[20] Существующего порядка вещей.

[21] Порядка вещей, существующего до войны.

[22] 5 сентября 1914 в Лондоне было заключено соглашение стран Антанты о том, что ни один из союзников не может заключить сепаратный мир.

[23] На неопределенный срок - до греческих календ (буквально).

[24] Бернацкий Михаил Владимирович (1876 - после 1939). Окончил Киевский университет. Профессор политической экономии. После Февральской революции - управляющий отделом труда Министерства торговли и промышленности, с конца июля товарищ министра. Один из организаторов и лидеров радикально-демократической партии (июнь). С конца июля управляющий министерством, с сентября министр финансов. Арестован вместе с министрами Временного правительства. В 1918 - 1920 министр финансов в правительствах А.И.Деникина и П. Н. Врангеля. В 1920 эмигрировал. Жил в Париже.