Я сын безземельного крестьянина, который с 13 лет и до самой смерти работал на заводе Курбатова меднолитейщиком...

Хотя мне в то время было всего семь лет, но я отлично помню, как отец с горячностью говорил, что ни за что не отдаст меня в рабо­чие, что он сам ни за что потратил силы и сгубил свое здоровье. Вот, говорит, вырастешь, я стану тебя учить. И матери говорил: „если я умру, не отдавай его в рабочие, довольно и я помучился, пускай хоть ему по­легче будет". Отцу страшно хотелось дождаться того времени, когда я вырасту и он отдаст меня учиться, и я ему буду помогать. Но ему так и не удалось осуществить свои мечты. Он помер 38 лет, когда мне было всего около восьми лет... Мать моя не получила образования, а поэтому ее часто смущала задача, которую возможно разрешить только с помощью высшей математики, а именно, как разделить 15 руб. на во­семь частей, по числу голодных ртов, за вычетом суммы, необходимой на одежду и обувь, на бумагу, на книги учащимся. Мать находила не­обходимым выучить всех, по крайней мере, хоть грамоте, а мне дала даже возможность окончить уездное училище...

По окончании училища мне серьезно надо было приняться за работу. Моей матери страшно не хотелось отдавать меня в рабочие, и она долго ходила, кланялась, унижалась. Мне страшно больно было за ее унижение. Все ее хлопоты ни к чему не повели, протекции у меня не было никакой и мне оставалось только поступить в завод. До сих пор я только гулял и учился, а учение больше удовольствие, чем труд. Ну, делал там домашнее [27] дело: дров поколоть или самовар поставить, в комнате убрать, печи за­топить, но свободного времени у меня было много. Страшно мне было итти на завод, но выхода не было - и вот я поступил к Курбатову в слесарные ученики. Контраст с прежней жизнью был громадный. Дома - полнейшая свобода и ласковое обращение со стороны матери; когда же я поступил в завод, пришлось вставать в пятом часу утра и работать до семи ча­сов вечера, так что свободного времени у меня не стало. Потом вся обстановка завода: пыль, копоть, грязь, непрерывный шум, теснота от станков и деталей машин, люди грязные, с истомленными, бескровными лицами, вечно суетящиеся в лихорадочном движении, - все это произвело на меня самое удручающее впечатление, словно я заблудился в дрему­чем лесу. Но, когда я узнал ближе условия труда и людей, с которыми мне придется прожить всю жизнь, я был совершенно уничтожен. Я уви­дел, что жизнь рабочих полна унижения.

В первый же день я получил оскорбление, равное пощечине: по выходе из завода меня обыскали, как вора. Много нужно было самооб­ладания, чтобы и впоследствии не протестовать против этого грубого унижения. Потом я должен был выслушивать от мастера комплименты в роде: осел, болван, идиот, а часто и непечатную ругань. Трудно, трудно было сдерживать себя и не детские силы были нужны для этого...

После близкого знакомства с действительной жизнью все мои не­ясные, неопределенные надежды на светлую, осмысленную жизнь рух­нули, мысль, что я всю жизнь должен буду прожить в условиях, кото­рые казались мне невозможными, приводила меня в отчаяние. Всю жизнь только работа, работа и унижение. Хочется сходить в театр, но денег и на хлеб не хватает, хочется почитать, но после рабочего дня голова отяжелеет, и - или заснешь над книгой, а то читаешь слова, а смысла не понимаешь, и это в такой книге, которую со свежей головой прочитаешь без всякого напряжения мысли. А тут еще праздничные и ночные работы, принудительные, как со стороны мастера, так и со стороны личной необходимости. 20 коп. - не велики деньги, а сработаешь не­сколько праздников и ночей, все несколькими двугривенными больше будет.

Я не мог примириться с подобной жизнью. Часто, бывало, идя на работу после сработанной ночи, когда не приходится проспать больше двух часов в сутки, я буквально засыпал на ходу, глаза против воли слипались и я шел полубессознательно; жизнь казалась мне мучительной и я страстно желал умереть. Я не боялся смерти, как не боюсь ее и теперь, и от самоубийства меня удерживала только жалость к матери, для которой это было бы страшным ударом. Мать - да, много значит это слово... Глубоко мне в душу запали ее слова, что „есть много, много людей, которым живется в тысячу раз хуже, чем нам". Я впослед­ствии только понял, что это, действительно, правда; что большинство народа безнадежно несчастно, как от страшной материальной нужды, так еще более благодаря отсутствию всякого света и знания, не позво­ляющему народу жить умственной и нравственной жизнью, и надежда [28] отдать свою жизнь за народ примирила меня с ней. В продолжение 4 лет работы моей у Курбатова я совершенно слился с рабочей средой. Я привык к рабочим, и благодаря близкому знакомству и пониманию их интересов, потребностей и надежд, я пришел к заключению, что нравственный уровень жизни рабочих может быть повышен только с повы­шением экономического уровня.

В 1896 г. были произведены в Курбатовском заводе аресты, что произвело сильнейшее впечатление на всех рабочих. Толковали, что их посадили в тюрьму за то, что они хлопотали за уменьшение рабочего дня; и когда в 1897 г. вышел закон об уменьшении рабочего дня, среди рабочих шли рассуждения, что благодаря им, т.-е. тем рабочим, которые были посажены в тюрьму, сбавили время с двенадцати часов до десяти с половиной. О судьбе этих рабочих шли разногласные толки: одни говорили, что их всех перевешали, другие, что их свезли в Петропавловскую крепость, где есть маленькие комнатки, куда вводят чековека, из стен высовываются ножи, изрезывают его в куски, и куски эти про­валиваются с опустившимся полом в Неву. Были и такие, которые говорили, что всех политиков надо перевешать, и что они, дескать, мутят народ из-за того, что им платят большие деньги, но такие мнения, как неразумные, осмеивались. Все видели, как жили и поступали исчезнув­шие без вести рабочие, и что никаких денег после них не осталось, и что, следовательно, они пошли не из за своих выгод...

Из опыта, вынесенного из жизни и знакомства с нею из книг, я пришел к выводу, что только тогда рабочие могут поднять экономиче­ский уровень своей жизни, когда закон дозволит им открыто бороться против ненормальностей жизни. Я не мог оставаться простым зрителем, так как сам такой же рабочий, как и все. Я всеми силами желал хоть чем-нибудь помочь, отдал бы свою жизнь, если это могло хоть на волос улучшить положение рабочих. Я не знал, каким способом рабочие могут обратить на себя внимание правительства. Когда же по всему Сормову стали носиться слухи, что будет демонстрация, я увидел в этом сильное средство, чтобы обратить внимание правительства на ненормальное по­ложение рабочих. Я знал, что за участие в демонстрации грозит каторга. Наказание страшное - в моих глазах страшнее смерти, так как в каторге человеческая личность совершенно уничтожается и бесчеловечно уни­жается на каждом шагу. Но надежда на то, что жертвуя собой, прине­сешь хотя бы микроскопическую пользу труженикам, дает полнейшее удовлетворение за все страдания, которые пришлось и придется пере­нести; личное же несчастье тонет, как капля в море, в великом горе народном, за желание помочь которому можно отдать всю душу.

Да, я признаю, что я сознательно примкнул к демонстрантам, не примкнуть к ним было свыше сил моих. Но виновным себя не признаю потому что считал себя вправе участвовать в демонстрации, посредством которой был выражен протест против тех законов, которые, защищая интересы привелегированного класса богачей, не дают возможности улучшить условия своей жизни. Из личного опыта, вынесенного за 10 лет [29] работ по заводам, я пришел к заключению, что рабочие единичными усилиями не в состоянии добиться нормальных условий жизни; эксплоатация принуждает их довольствоваться положением вьючного живот­ного. По большим заводам везде введены сдельные и поштучные работы и многие думают, что благодаря этому, условия труда улучшились, так как рабочий может стараться и заработать больше. Действительно, рабочий может усиленно работать, но это ведет лишь к преждевременному истощению сил, потому что невозможно до бесконечности усиливать на­пряженность труда, а удержать на известном уровне заработок можно только при этом условии, так как большой заработок, вызванный усиленным трудом, ведет к сбавке расценков; сбавлять расценки никогда не устанут. Неужели же человека считают за машину? Но, ведь и машина, расчитанная на известное число сил, не может развивать их до беско­нечности, да от машины этого и не требуют, тем более бесчеловечно требовать это от человека, который сделан не из стали, как машина. Дело сводится к тому, что рабочие, благодаря задельной плате и сбав­кам расценок, лишаются последнего отдыха, будучи принуждены рабо­тать по праздникам и по ночам сверх обычной денной работы, не имея в то же время возможности, вследствие все понижающихся расценок, при самом исполнительном труде заработать средства, необходимые хотя бы для сносной жизни. Точно также не может рабочий единичными усилиями поднять и уровень расценок и заработка до высоты, необхо­димой для удовлетворения настоятельных потребностей. А потребности эти с развитием грамотности и просвещения сильно увеличились, и не видеть этого могут только люди, нарочно закрывающие глаза. Теперь уже не говорят, как прежде „на что нам грамотность, на что нам зна­ния", напротив, говорят, что „нужно образование, что без него трудно жить", и всякий отец семейства, имеющий некоторые средства, стремится дать своим детям хоть некоторую подготовку. Сормовская библио­тека, более, чем скромная, может доказать, что у рабочих существует сильная потребность в знаниях. В библиотеке более подписчиков, чем книг, несмотря на то, что рабочие, в большинстве случаев, не могут получать того, в чем нуждаются. Рабочие также нуждаются в разумных развлечениях, и если среди них и развито пьянство, то одной из глав­ных причин служит отсутствие таковых. Сормовские рабочие долго до­бивались разрешения ставить любительские спектакли и им было это разрешено лишь после увольнения директора Фосса, жена которого не давала разрешения. Каждый спектакль, или каждый музыкально-литера­турный вечер привлекают полный зал публики. Многие, не имеющие до­статочных средств рабочие отказывают себе в пище, чтобы прилично одеться. Из этого видно, насколько сильна у рабочих потребность в при­личном платье. Всякий согласится, что рабочие крайне нуждаются в квар­тирах, отвечающих гигиеническим условиям, и что, только благодаря нужде и дороговизне квартир, скучиваются в каморках. Питательная пища и отдых после усиленной работы также необходимы для восстано­вления потраченных сил. Развившееся чувство человеческого достоинства [30] заставляет рабочих желать, чтобы с ними обращались, как с порядоч­ными людьми, не ставили бы их на одну доску с ворами, подвергая ежедневно обыску, чтобы мастера и служащие обращались с ними, как с равными, а не как с вьючной скотиной. Вообще рабочие нуждаются в культурных условиях жизни.

Несоответствие условий, в которых рабочим приходится жить, с запросами, пред'являемыми к жизни, заставляют их сильно страдать и искать выхода из ненормального положения, в которое они поставлены. На гуманность предпринимателей рассчитывать нельзя, так как они, при­знавая сами себя людьми, на рабочего смотрят не как на человека, имеющего право на человеческую жизнь, а как на орудие, необходимое для их личного обогащения. Чем короче срок, в который можно выжать все соки из рабочего, тем для них выгоднее. Для более успешной эксплоатации труда рабочих, предприниматели соединяются в акционер­ные общества. Для того, чтобы удержать на желательной высоте цены на продукты, производимые трудом рабочих, но принадлежащие пред­принимателям, образуются союзы и синдикаты, - напр. синдикаты сахаро­заводчиков, нефтепромышленников и пр. Для этой же самой цели пред­приниматели и добиваются запретительных пошлин на ввозимые в Рос­сию более дешевые и доброкачественные иностранные товары, что слу­жит тормозом для развития русской промышленности. Отдельный рабо­чий, защищаясь от эксплоатации со стороны предпринимателей, не мо­жет оказать им большего сопротивления, чем кусок свинца - давлению гидравлического пресса. Отдельный рабочий не может не соглашаться на тяжелые условия, предлагаемые предпринимателем, так как без ра­боты он существовать не может, и даже соединенными силами, при от­сутствии благоприятных условий, рабочие не могут противостоять предпринимателю, которому от временной приостановки производства не грозит голод, как рабочим. Рабочие не могут добиться участия в прибылях, получаемых от их труда, не соединившись все вместе в один братский союз; но и этого единственного выхода они лишены, так как закон, разрешая предпринимателям эксплоатировать рабочих, запрещает последним защищаться от эксплоатации, преследуя союзы и стачки. Чтобы добиться более культурных условий жизни, рабочим необходимо иметь право устраивать стачки против предпринимателей, иметь право организовать профессиональные союзы, иметь право свободно говорить и печатать о своих нуждах и, наконец, через своих выборных принимать участие в законодательстве, так как всякая победа рабочих над предпринимателем может быть прочной лишь после ее узаконения.

В силу всего вышеизложенного, считая рабочих вправе добиться за свой труд лучших условий жизни, я сознательно примкнул к демонстран­там. Узнав за несколько дней о предполагаемой демонстрации, я решил принять в ней участие и сделал со своей стороны три штуки знамен. На одном из них я написал: „долой самодержавие" и „да здравствует политическая свобода", на другом: „да здравствует социал-демократия"и на третьем: „да здравствует восьмичасовой рабочий день". С этими [31] знаменами я и пошел на демонстрацию. Мои знамена оказались очень кстати, так как таковых у демонстрантов не оказалось, и они выражали свой протест только пением революционных песен и возгласами: „долой самодержавие", „да здравствует политическая свобода". Мелкими про­тестами до сих пор рабочим не удалось добиться чего-нибудь сущещественного. Начальство и общество сквозь пальцы смотрят на злоупо­требление и на явное нарушение законов со стороны предпринимателей, следовательно, нужно что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы обра­тили на нас, рабочих, внимание. Посредством резкой демонстрации участники ее, по моему мнению, желали обратить внимание общества на ненормальное положение рабочих и на игнорирование правительством их интересов. Рабочие, служа в солдатах, работая в копях, на фабриках и заводах, все свои силы отдают государству, но им не дано никаких прав, так что всякий, обладающий капиталом и покладистой совестью, может обратить в рабство всякого человека, не имеющего возможности суще­ствовать без работы. Рабочие, представляя собой слабую сторону, больше нуждаются в покровительстве законов и в поддержке со стороны прави­тельства, чем сильнейшая сторона, капиталисты, к услугам которых и концессии, и казенные заказы, и тарифы. Предприниматели могут от­крыто писать и говорить о своих нуждах, к которым правительство от­носится отзывчиво. Предприниматели могут устраивать промышленные с'езды, могут устраивать акционерные общества, союзы и синдикаты, т. е. стачки против рабочих и потребителей, наконец, представители ка­питала фактически участвуют в законодательстве, так как министры, будучи сами капиталистами, склонны отстаивать и отстаивают интересы капитала.

Я все сказал. Снисхождения я не ожидаю, так как знаю, что гос­подствующий класс общества против стремления рабочих к культурной жизни, но все-таки пора сравнять в правах рабочих с капиталистами, пора и рабочего признать человеком.

Текст воспроизведен по изданию: Русская революция в судебных процессах и мемуарах. - Кн. 4. - М., 1925. С. 27-32.