Павел Ефимович Дыбенко (1889-1938)
П. Е. Дыбенко родился в семье крестьянина Черниговской губернии. Работая грузчиком в Рижском порту, он познакомился с большевиками, которым сочувствовал еще со времени революции 1905-1907 гг. С 1911 г. - матрос Балтийского флота. В ряды большевистской партии вступил в 1912 г., вел активную революционную работу. В 1915 г. П. Е. Дыбенко - один из руководителей восстания на линкоре «Император Павел», за что был арестован и полгода провел в тюрьме. На флот возвратился в конце 1916 г. После победы Февральской революции его выбирают членом Гельсингфорсского Совета. Неудивительно, что П. Е. Дыбенко, бывший, по воспоминаниям современников, «душой балтийских моряков», становится с апреля (мая) 1917 г. председателем Центробалта, сыгравшего исключительно важную роль в осуществлении Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. Во время мятежа Керенского-Краснова П. Е. Дыбенко командовал отрядами красногвардейцев и матросов в районе Красного Села и Гатчины. Именно он арестовал главнокомандующего мятежников - генерала Краснова. «Ему было тогда 28 лет, - писал А.-Р. Вильямс, - и выглядел он довольно эффектно: темные вьющиеся волосы, сдвинутая на затылок каракулевая папаха, короткая, подстриженная веером бородка и закрученные кверху усы» (Вильямс А.-Р. Путешествие в революцию. М., 1972, с. 125-126). Но главное, П. Е. Дыбенко обладал не только личным обаянием, но и огромными организаторскими способностями и идейной убежденностью. В годы гражданской войны Дыбенко сражался на многих фронтах, учился в Академии Генштаба РККА, в 1921 г. активно участвовал в подавлении кронштадтского мятежа. В дальнейшем занимал высокие командные посты в РККА. Командовал войсками Среднеазиатского, Приволжского, Ленинградского военных округов. В 1937 г. арестован по ложному обвинению, расстрелян. Реабилитирован посмертно.
Настоящие воспоминания впервые увидели свет в 1919 г. В 1928 г. в издательстве «Военный вестник» вышла книга его воспоминаний «Из недр царского флота к Великому Октябрю. Из воспоминаний о революции». Текст, публикуемый в настоящем сборнике, является фрагментом книги: Дыбенко П. Е. Из недр царского флота к Великому Октябрю. 2-е изд. М., 1958, с. 144-168.
27 октября утром оставляю своим заместителем в Центробалте[1] товарища Измайлова[2] и выезжаю в Петроград. По пути обгоняю эшелоны с артиллерией, отрядами моряков и солдат. Настроение у всех бодрое, боевое. Все уверены в успехе.
28 октября. Рано утром поезд останавливается у Финляндского вокзала. Вокзал охраняется красногвардейцами и моряками. Мои попытки найти извозчика оказались тщетными. Прилегающие к Финляндскому вокзалу улицы пустынны. После долгих усилий наконец дозвонился по телефону в Центрофлот[3]. Через полчаса в автомобиле еду в Смольный. На улицах встречаются отдельные группы вооруженных рабочих, солдат. У Смольного дежурят броневики, самокатчики, красногвардейцы, солдаты. У входа в Смольный часовые требуют пропуск. После долгих переговоров удается проникнуть в Смольный. По лестницам огромнейшего здания в зад и вперед снует масса народа, идущих группами, о чем-то громко разговаривающих, спорящих, жестикулирующих. С трудом разыскиваю комнату, где помещается товарищ Подвойский[4]. Захожу к нему.
Подвойский:
- Вы приехали. Вот и хорошо. С вами прибыли отряды матросов? А артиллерия? Сколько? Миноносцы и броненосцы пришли? - Засыпает рядом вопросов.
- Позвольте, товарищ Подвойский, броненосцев мы пока не посылали, их посылки от нас никто не требовал. [98] Я считаю, что судов здесь, в Петрограде, имеется вполне достаточно. Три тысячи моряков уже прибыли и находятся в распоряжении Петроградского революционного комитета. В эшелонах еще следует до тысячи пятисот человек и две батареи. К вечеру они прибудутв Петроград.
Подвойский:
- Но они нужны немедленно. Наши части оставили Гатчину. Керенский двигается с войсками с фронта на Царское и Петроград. Поезжайте сейчас же в Царское, узнайте, что там делается, и немедленно сообщите.
По тону разговора с товарищем Подвойским было видно, что в Смольном нервничают; незнание, где и что творится, создавало ложное представление. Не было и не чувствовалось еще полной уверенности в благоприятном для нас исходе борьбы, особенно с подходом войск с фронта во главе с Керенским. Сколько именно прибыло с фронта войск и какие, никто не знал.
Быстро закончив разговор с Подвойским, ухожу от него, чтобы отправиться в Царское. На лестнице Смольного встречаю Антонова-Овсеенко. Кратко обмениваемся несколькими словами, узнаю, что он едет на пулковский участок. Решаем ехать пока что вместе. С большим трудом находим автомобиль.
При посадке в автомобиль двое в штатском назойливо настаивают взять их с собой. По виду оба журналисты. Как впоследствии оказалось, один из них был Джон Рид, который написал знаменитую книгу «Десять дней, которые потрясли мир». Другому, бывшему с Джоном Ридом, Антонов-Овсеенко также разрешил ехать вместе[5].
Только когда я сел в автомобиль, проведенные бессонные ночи, их нервная напряженная обстановка и усталость дали себя чувствовать. Наряду с усталостью давал себя чувствовать и голод. С момента отъезда из Гельсингфорса до 15 часов следующего дня во рту не было даже капли воды. Обращаюсь с просьбой к Антонову-Овсеенко - по дороге остановить автомобиль и купить что-либо поесть. К сожалению, ни у него, ни у меня не оказалось денег. Ехавший с нами незнакомец оказал услугу. Он оказался богаче нас и за свой счет купил колбасы и хлеба.
При выезде за город, к нашему несчастью, сломался автомобиль. Какая неудача! Вылезши из поломанного автомобиля, мы оказались беспомощными и соображали, [99] как двигаться дальше. Мимо нас проследовала саперная рота под командованием товарища Бакланова. Мы пытались найти телефон, дозвониться в Смольный, вызвать другой автомобиль. Наши попытки оказались тщетными.
Вдруг, неожиданно для нас, с противоположной стороны мчится чей-то автомобиль. При подходе автомобиля к месту крушения нашего останавливаем его. В автомобиле довольно упитанный в роскошной шубе штатский господин. Спрашиваю:
- Вы разрешите в вашем автомобиле доехать до Царского по срочным делам? Я запишу ваш адрес и по миновании надобности автомобиль возвращу. Через несколько минут будет исправлен наш автомобиль, и вы доедете в нем.
Пассажир:
- Позвольте, я - итальянский консул, пользуюсь правом неприкосновенности.
- Что же, дело революционное, спешное. Вам все же придется выйти из автомобиля.
Несколько поморщившись, с явной злобой, господин медленно вытрясается из автомобиля. Едем дальше. По дороге в Царское тянется нескончаемая вереница, туда и обратно, отдельных групп вооруженных рабочих - зарождающаяся новая Красная гвардия - и отдельные группы солдат. Среди всей вереницы вооруженных невидно щеголевато одетых, выхоленных офицеров. Кто среди них командир? Вряд ли кто сумел бы сразу ответить на этот вопрос. Они руководствовались сознанием своего долга: вооружаться и вести беспощадную вооруженную борьбу со своими вековыми врагами - с контрреволюцией.
Шедшие взад и вперед отдельные вооруженные отряды не представляли ничего хоть сколько-нибудь похожего на правильно организованные войсковые части. Невольно закрадывалась мысль: неужели нет здесь, вблизи фронта, никакого управления, порядка? Как видно, все объяты желанием быть участниками этой развертывающейся гигантской борьбы. Но кто приказывает? Кто управляет ими? Кто отдает распоряжения, где и кому быть и что делать?
Спешим в Пулково - туда, где, кажется, сразу будет раскрыта вся картина и где можно будет принять решение и указать, что делать.
Взяв подъем, мы въехали в улицу, набитую вооруженными [100] людьми. Серые низко плывшие над землей тучи полумраком окутывали эту вооруженную толпу. Сотни вооруженных, стоявших опершись на винтовку, воткнув штык в землю или прислонившись к забору дома, с появлением автомобиля ожили, встрепенулись. Их взоры устремились в сторону автомобиля. На лицах вопрос: что делать, куда идти, какие будут приказания?
Автомобиль остановился возле группы вооруженных. Спрашиваю:
- Что это?
Сразу, как бы недоумевающе, отвечают несколько голосов:
- Пулково.
- Где штаб? Кто вами командует и где ваши командиры?
Говорят: в конце улицы, по правой стороне, расположен штаб. Командиров у нас нет, но мы выбрали старшего.
Медленно двигаемся по направлению, где должен находиться штаб.
Тишина ничем не нарушалась. Не было слышно ни одного выстрела. Но почему? Может быть, все кончено? Может быть, царскосельские полки сдались и перешлина сторону Керенского?
Подсевший на автомобиль красногвардеец, чтобы указать расположение штаба, как бы в ответ заявляет:
- Керенский занял Царское, и мы отступили в Пулково, а теперь не знаем, что делать. Нужно ли оставаться здесь или идти в Петроград? Распоряжений мы ниоткуда не получаем.
На краю Пулкова, в небольшой избе, расположен «штаб». В то время этот «штаб» казался штабом, в действительности же этот «штаб» состоял из бывшего полковника Вальдена, растерянно и беспомощно разводившего руками, упорно смотревшего на карту и недоуменно бормотавшего:
- Разрешите доложить: у нас никого не осталось. Все разбегаются и на ночь уходят по домам. Гвардейские полки без сопротивления отступают от Царского. Есть сведения, что часть их сдалась и перешла на сторону Керенского. Задержать уходящих нет возможности.
В дополнение к этому сообщению в «штаб» входит в военной форме, вооруженный револьвером и шашкой, очевидно, бывший офицер и докладывает: [101]
- Царское занято Керенским. В Царское прибыло множество казаков с артиллерией и бронепоездом. Части разбегаются, и Пулково остается беззащитным. Необходимо задержать бегущих, привести их в порядок и установить хотя бы на ночь охранение и наблюдение за Царским, пока не подойдут регулярные части.
Беспомощность «штаба», его растерянность и полное непонимание, что в сущности творится кругом, вселяли тревогу. Этот несколько раз раненный в империалистическую войну полковник Вальден, имеющий боевые за слуги, очутившись, вероятно, помимо своей воли, в обстановке гражданской войны, совершенно растерялся и не знал, что делать с этими вооруженными толпами рабочихи солдат. Он привык и знал, как командовать ротой, может быть, батальоном и полком, он знал, как организовать оборону на участке своей части при наличии всех средств, нужных для обороны, и в первую очередь при наличии средств связи, регулярных донесений о движении, намерениях и силах противника с учетом собственных сил, стоящих под ружьем, но он совершенно не понимал, что можно делать с этими вооруженными рабочими и солдатами, которые не имели командиров, не умели писать по-военному донесения. Как можно эту неорганизованную, но вооруженную толпу превратить в грозную силу, способную с величайшим энтузиазмом драться и умирать до последнего?
Выслушав доклад полковника Вальдена и его адъютанта, выходим из избы, чтобы взять в свои руки эту вооруженную, по мнению адъютанта, бегущую массу, задержать и организовать оборону Пулкова.
Ровно через несколько секунд по выходе из избы со стороны Царского начался обстрел Пулкова артиллерией. Один из первых разорвавшихся в Пулкове снарядов разрушает наполовину избу, где лишь несколько минут тому назад помещался «штаб». Обстрел Пулкова действительно вселяет панику среди скопившихся на улице красногвардейцев. Уходившие от Царского отдельные группы солдат старались, не задерживаясь, проскользнуть в Петроград. Они рассказали, что Керенский, заняв Царское, предъявил им ультиматум - сдать оружие, но, получив отрицательный ответ, открыл по их казармам артиллерийский огонь, разрушил казармы и многих захватил в плен. Полк понес значительные потери, Царское наводнено казаками, которые жестоко расправляются с большевиками и им сочувствующими. [102]
С трудом удается задержать всех стремящихся уйти, разбить по группам, назначить старших в группах и добиться, чтобы они самовольно, без приказания «штаба», не оставляли позиций. Красногвардейцы, оставаясь в Пулкове, засыпают вопросами:
- Что же матросы? Скоро ли придут на помощь?
Стараюсь уверить, что матросы движутся на фронт, что с ними следует артиллерия. Окрыленные надеждой скорого подхода матросов к фронту, красногвардейцы постепенно по распоряжению полковника Вальдена стали занимать позиции на Пулковских высотах.
Антонов-Овсеенко остается еще в Пулкове, чтобы руководить организацией его обороны, я же возвращаюсь в Петроград для доклада товарищу Подвойскому.
Вечерние сумерки опустились над землей. Вдали, среди ночной мглы, мерцали огоньки Петрограда. Не было внешних признаков начавшейся во всех уголках необъятной России жестокой гражданской войны. Смолкли орудийные выстрелы, еще несколько минут тому назад доносившиеся от Царского, удваивавшиеся разрывами над Пулковом. Кругом царила тишина. Только изредка автомобиль, освещая своими фонарями дорогу, обгонял отдельных вооруженных, которые медленно плелись в Петроград. Но это было затишье перед бурей, перед жестокой вооруженной схваткой рабочих и революционных солдат с силами контрреволюции.
Возможно ли без боя теперь сдать то, что нами уже захвачено? Разве флот не повторял изо дня в день: «Вся власть Советам!» Долой всякие компромиссы! Разве мы, посланные флотом в Петроград на борьбу с контрреволюцией, не дали клятвы вернуться на корабли только тогда, когда власть Советов будет закреплена, когда контрреволюция будет раздавлена? А там, в зале заседаний II съезда Советов, разве не идет самая жестокая, беспощадная борьба тех, кто идет вместе с рабочими, с бедняками-крестьянами и солдатами против обанкротившейся лжедемократии, предававшей в течение 7 месяцев интересы рабочих, крестьян и солдат, против буржуазии, против тех, кто требовал войны до победного конца, кто не решался отобрать землю у помещиков и передать ее крестьянам, а фабрики и заводы рабочим и, предложив немедленно приступить к заключению перемирия, приостановить эту кровопролитную бойню? Разве там в эти ночные сумерки затишье? Нет. Там идет самая жестокая борьба с контрреволюцией, распыленной [103] теперь по всему Петрограду, проникающей в рабочие, солдатские и матросские массы, стремясь «образумить» их, дезорганизовать их сплоченные ряды и повернуть Великую пролетарскую революцию вспять. Борьба только начинается. Первые победы должны всех окрылить, сплотить, организовать, чтобы с корнем вырвать и уничтожить контрреволюцию. Спешу скорее доложить, что творится на фронте, и двинуть на помощь красногвардейские и матросские отряды.
У заставы автомобиль останавливает красногвардейский патруль. Проверив пропуск и сказав «можно», красногвардейцы снова облепили разожженный на улице костер.
Значит, Петроград не беззащитен. Выходы и входы в него охраняются верными часовыми-красногвардейцами. По дороге к Смольному красногвардейские патрули неоднократно останавливали автомобиль и проверяли пропуск. Наконец опять в кабинете товарища Подвойского.
Докладываю. Он снова засыпает меня вопросами, делает сразу несколько распоряжений и предлагает немедленно взять артиллерию с Путиловского завода.
- Помилуйте, товарищ Подвойский, ведь я один; есть ли там люди и найдется ли конский состав, амуниция, чтобы взять артиллерию? Есть ли там прислуга для артиллерии?
Подвойский, как бы не слыша моих возражений, отвечает:
- Погрузить артиллерию на платформы, а из рабочих там же сформируйте прислугу.
Выйдя из кабинета Подвойского, встречаю в соседней комнате Владимира Ильича. Он спокоен. На лице никогда не покидающая его ленинская улыбка.
Увидев меня, спрашивает:
- Ну что, как дела на фронте?
Сообщаю о положении и заявляю:
- Я еду в Морской революционный комитет[6] и сейчас двину матросские отряды, которые должны сегодня же прибыть из Гельсингфорса; в противном случае - Керенский может быть в Петрограде.
Владимир Ильич безмолвным кивком головы одобряет мое предложение.
Ухожу. В течение ночи удается два отряда моряков двинуть к Пулкову. Прибывшая из Финляндии артиллерия [104] выгрузившись, к ночи 29 октября прибывает в Пулково.
Весь день 30-го войска Керенского после занятия Царского оставались пассивными и тем самым дали возможность Военно-революционному комитету не только под Пулковом, но и под Красным, под Колпином сгруппировать отряды моряков и пехотные части.
31 октября. Захват Керенским Царскосельской радиостанции дал ему возможность распространить ряд воззваний и приказов, призывавших войска «одуматься» и присоединиться к войскам, верным Временному правительству, для борьбы «с предателями-изменниками» большевиками. Кипы погромного характера воззваний к населению Петрограда и войскам, выпущенные за последние дни «Комитетом спасения родины и революции», появились и в Пулковском отряде. Моряки со злобным хохотом и ненавистью уничтожали эти воззвания, сопровождая уничтожение руганью. Зато воззвания и приказы Военно-революционного комитета не только читались, но служили моральным ободрением, вселяя веру в окончательную победу над контрреволюцией.
Боевое настроение Пулковского отряда было на высоте. С прибытием артиллерии на фронт моряки требовали немедленного перехода в наступление. Их требование усиливалось еще тем, что в связи с наступающими холодами моряки чувствовали себя недостаточно тепло одетыми; все моряки прибыли в ботинках и не имели теплого обмундирования. Они просто заявляли:
- Какого черта стоять на месте, на позициях, поскорее всадить штык в спину Керенского - и дело с концом. Тогда можно и на корабли.
Им казалось, что с разгромом Керенского будет покончено со всей контрреволюцией.
В 9 часов войска Керенского возобновили обстрел Пулкова. После артиллерийской подготовки казаки перешли в наступление, пытаясь в конном строю атаковать защитников Пулкова. Первая атака казаков была отражена ружейным и пулеметным огнем. На месте боя осталось несколько убитых и раненых казаков. Через час казаки при поддержке незначительной части пехотыи артиллерийского огня батарей и бронепоезда перешли вторично в наступление. Бой продолжался около часа. Вторая атака разбилась о стойкость моряков. Казаки на сей раз понесли более значительные потери. Моряки, ободренные первыми успехами, бросились преследовать [105] отступающих и одновременно атаковали бронепоезд, стараясь отрезать его.
Отступающие войска Керенского не оказали никакого сопротивления и поспешно отошли по направлению Гатчины. Мы заняли Царское.
В 11 часов вечера в Царское из Гатчины без ведома Керенского и Краснова прибыла делегация от казаков в числе трех человек (один офицер и два казака) с предложением вступить с ними в переговоры. Офицер заявил, что если мы теперь же решим вести наступление,то казаки и юнкера окажут упорное сопротивление, кроме того, к Гатчине ожидается подход батальона ударников.
Терять время было нельзя. Не ставя в известность Смольный и невзирая на протест моряков против того, чтобы я поехал один, решаю выехать для переговоров в Гатчину. Выезжаю с делегацией в час ночи, взяв с собой одного лишь матроса Трушина.
Гатчина
В час ночи 1 ноября в санитарном автомобиле, по грязной дороге, без освещения, пробираемся к Гатчине. По пути ехавшие со мной офицер и два казака заявили, что они - против гражданской войны, что их ввели в заблуждение, рассказывая о жестокостях и зверствах большевиков. Их убеждали, что весь гарнизон Петрограда и население ждут их, казаков, как избавителей от нашествия большевиков. Но теперь они, лично побывав в Царском после занятия его большевиками, убедились, что здесь не шпионы немецкие, а матросы, солдаты и рабочие. Они просили выступить на митинге перед всеми казаками, разъяснить им, что такое Советская власть, кто именно избран министрами и какая участь ждет казаков.
По пути к Гатчине, как будто из-под земли, вырастают одна за другой казачьи заставы. После переговоров с казачьим офицером пропускают, удивленно посматривая, почему вместе с казаками едут матросы. Около 3 часов ночи подъезжаем к Гатчинскому дворцу. Прилегающая площадь слабо освещена. Автомобиль останавливается у ворот дворца. Выхожу из автомобиля.
Навстречу выходит дежурный офицер и, обращаясь ко мне, спрашивает:
- Вы кто? [106]
В эту минуту невольно мелькает мысль: «Предательство. Вместо переговоров с казаками - ловушка». Отвечаю:
- Я прибыл для переговоров с казаками.
Дежурный офицер:
- Я вынужден вас арестовать. Сдайте ваше оружие.
- Оружие мое - револьвер. Его я не сдам. Если вы посылали делегацию для того, чтобы захватить одного из нас как заложника, то этим вы не достигнете цели. Знайте, мой арест вам дорого обойдется.
Мой единственный спутник, матрос Трушин, выхватив револьвер, направил его на дежурного офицера. Он готов был дорого продать нашу жизнь.
В этот момент группа казаков, постепенно окружавшая нас и следившая за разговором, потребовала от дежурного офицера немедленно освободить меня. Дежурный офицер упорствовал, заявляя:
- Я должен арестовать и доложить генералу Краснову. Что он прикажет, то и будет сделано.
Казаки стали между мной и дежурным офицером, заявляя:
- Пусть большевики сами расскажут нам обо всем. Мы хотим знать, что делается в Петрограде.
Тут же предложили следовать в казармы. Почувствовав себя как будто на воле, я обращаюсь к казакам с вопросом:
- Керенский здесь?
- Да.
- Я требую, чтобы немедленно был приставлен к нему надлежащий караул. В случае его побега - вы отвечаете.
Казачий офицер, приезжавший в числе делегатовв Царское, остался у дворца с целью усилить караул, охранявший Керенского. Как бы под конвоем казаков и охраной матроса Трушина прихожу в казачьи казармы. Полумрак. Казармы переполнены только что проснувшимися казаками. Неряшливо одетые в шинели, со сбитой на затылок папахой, с растрепанными длинными чубами и неумытыми лицами, казаки казались усталыми, разбитыми, безразличными. Многие, свесив головы, посматривали на нас со второго яруса нар. Среди казаков вперемежку - офицеры и юнкера, злобным взглядом осматривавшие с ног до головы пришельцев-матросов. Взобравшись на нары, говорю им о систематическом предательстве Временного правительства, начиная [107] с первых дней Февральской революции и до последнего дня, когда Керенский вместе с русской и иностранной буржуазией пытался сдать немцам Петроград, чтобы задушить революцию; что Временное правительство, также как и царское, не стремится добиться мира и прекратить братоубийственную бойню, спасти от разорения страну и передать землю крестьянам, а продолжает начатую царем войну, гонит на фронт все новые и новые десятки и сотни тысяч молодых солдат, не обеспечивая их ни вооружением, ни обмундированием, ни продовольствием; что наступающая зима грозит катастрофой на фронте. И, наоборот, Советская власть ставит перед собойзадачу - немедленно добиться справедливого мира для всех, прекращения войны, передачи земли крестьянам, установления контроля над производством, отмены смертной казни на фронте. Советским правительством, избранным на Всероссийском съезде Советов, и самим съездом Советов по всем этим вопросам изданы декреты. Предательское Временное правительство низложено. Весь гарнизон Петрограда, Балтийский флот, рабочие и ряд армий и городов поддерживают новое Советское правительство. Армии посылают на поддержку Советского правительства войска с фронта, и в первую очередь двинуты полки 12-й армии. Попытка Керенского снова захватить власть бессмысленна и давно обречена на неудачу. Его поход вызывает лишь лишние жертвы со стороны казаков. Керенский снова пытается вас, казаков, превратить в жандармов и тем самым возбудить против вас всеобщую народную ненависть и преследование.
Злобно выкрикивают офицеры и юнкера:
- Станичники, не верьте им! Это - предатели и изменники России.
Вся казачья масса поворачивает свои головы в сторону выкрикивающих офицеров и юнкеров. Она смутно или почти ничего не понимает, что такое Советская власть, и еще прислушивается к голосу своего властелина- офицера. Для нее еще до сих пор офицер в золотых погонах - грозная власть, заставляющая покорно выполнять свою волю. Минутами казалось, что злобно рычащее офицерство подаст команду: «Гнать их, немецких шпионов! Бей их!»
В ответ офицерам заявляю:
- Не немецкие шпионы взяли власть в свои руки, а рабочие, крестьяне, солдаты и матросы, такие же, как [108] и вы, труженики-казаки. Флот первый доказал свою преданность революции и готовность к защите страны в Моонзундских боях[7], где в борьбе с немцами он дрался до последней капли крови; он же первый выступил и на защиту Советской власти.
Этот пример как бы более убедительно подействовал на казаков; украдкой посматривая на офицеров, они негромко заявляют:
- Правильно. Матросы - наши братья, мы с ними пойдем.
Через час-полтора казармы уже не вмещают собравшихся казаков, офицеров и юнкеров. Митинг затягивается. Офицерство более решительно выступает против, требуя, чтобы выгнали нас из казарм. Наконец к 8 часам утра удается убедить казаков прекратить гражданскую войну и арестовать Керенского. Казаки согласны арестовать Керенского, но требуют сперва согласовать арест Керенского с казачьим комитетом.
Изнемогая от усталости, задыхаясь в непроницаемом табачном дыму, которым окутаны были все время митинга казармы, выбираюсь, еле держась на ногах, на площадь. Пахнувший утренний холодок освежил, вдохнул новые силы. Ведь еще не все сделано. Казаки еще не примкнули твердо к Советской власти, они еще покорны своим офицерам, и что скажут они, когда перед ними выступит тот же грозный для них генерал Краснов, который не будет митинговать, а будет приказывать? Какой оборот примет дело, когда перед ними выступит Керенский как верховный командующий? На этой обширной площади, освещенной восходящими лучами солнца и окруженной тысячами казаков и юнкеров, я чувствовал себя заложником. Следовавший позади матрос Трушин, держа все время в руках револьвер, говорит:
- Как бы арестовать Керенского? Тогда казаки сдадутся.
Но до ареста еще далеко. Мысль неизменно вращается вокруг одного вопроса: что сейчас предпримут Краснов и Керенский? Как видно, в ожидании подхода с фронта батальонов ударников Керенский спал последнюю ночь в чине верховного командующего и председателя министров под охраной «ненадежных» казаков. Низложенный правитель доживал свои последние часы...
Около 10 часов прилегающая к дворцу площадь забита казаками и юнкерами. Наконец собирается казачий комитет, почти целиком состоящий из офицеров и [109] юнкеров. Выйдя из зала дворца, обращаюсь снова к казакам:
- Позвольте, ведь у вас офицерский комитет, а не казачий. Где же казаки в вашем комитете?
Последняя надежда: как на это будут реагировать казаки?
Из глубины казачьей массы несется более дружный возглас:
- Правильно!
На этот раз офицерство не рассчитало: оно в полном составе собралось в зале заседания комитета, предоставив решить этот вопрос самим казакам.
Перед дворцом в течение получаса происходят перевыборы комитета. Казаки просто избирали своих представителей: не голосуя, выкрикивали фамилии и тут же посылали в комитет.
Долго убеждаю новый комитет в необходимости немедленного ареста Керенского, заявляя, что 12-й часна исходе, что я отпущен моряками до определенного срока, после чего моряки начнут обстрел Гатчины и перейдут в наступление. Керенский был разбужен шумом во дворце - он помещался всего через одну комнату от зала заседания комитета (во все время моих переговоров с комитетом адъютант Керенского, приоткрыв дверь в зал заседания, подслушивал).
Что же делалось в это время в штабе 3-го конного корпуса генерала Краснова и низложенного правителя Керенского? В брошюре «Гатчина» Керенский эти моменты описывает так:
«Около 10 часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентеры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко. Основное условие матросов - безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей. Казаки готовы принять это условие».
Получив такое сообщение, Керенский немедленно вызвал к себе генерала Краснова, чтобы выяснить, согласны ли на его арест сам Краснов и офицеры 3-го конного корпуса. Генерал Краснов описывает в своих письменных показаниях последнее свидание с Керенским следующим образом:
«Около 15 часов (на самом деле - около 11 1/2 часов, как это и было доложено мне матросом Трушиным) 1 ноября меня потребовал верховный главнокомандующий (Керенский). Он был очень взволнован и нервен. [110]
- Генерал, - сказал он, - вы меня предали... Тут ваши казаки определенно говорят, что они меня арестуют и выдадут матросам...
- Да, - отвечал я, - разговоры об этом идут, и я знаю, что сочувствия к вам нигде нет.
- Но и офицеры говорят то же.
- Да, офицеры особенно недовольны вами.
- Что же мне делать? Приходится покончить с собой.
- Если вы честный человек, вы поедете сейчас в Петроград с белым флагом и явитесь в Революционный комитет, где переговорите как глава правительства.
- Да, я это сделаю, генерал.
- Я дам вам охрану и попрошу, чтобы с вами поехал матрос.
- Нет, только не матрос. Вы знаете, что здесь Дыбенко?
- Я не знаю, кто такой Дыбенко.
- Это - мой враг.
- Ну, что же делать? Раз ведете большую игру, то надо и ответ дать.
- Да, только я уеду ночью.
- Зачем? Это будет бегство. Поезжайте спокойно и открыто, чтобы все видели, что вы не бежите.
- Да, хорошо. Только дайте мне конвой надежный.
- Хорошо.
Я пошел вызвать казака 10-го Донского казачьего полка Русакова и приказал назначить 8 казаков для окарауливания верховного главнокомандующего.
Через полчаса пришли казаки и сказали, что Керенского нет, что он бежал. Я поднял тревогу и приказал его отыскать, полагая, что он не мог бежать из Гатчины и скрывается где-либо здесь же».
В то время, когда Керенский вел переговоры с генералом Красновым, мне еще долго пришлось убеждать комитет, чтобы дали согласие арестовать Керенского[8].
Около 12 1/2 часов, наконец, мне удается склонить комитет арестовать Керенского. Вопрос становится на голосование. В это время входит в зал дежурный офицер [111] и читает телеграмму: «Из Луги отправлено 12 эшелонов ударников. К вечеру прибудут в Гатчину. Савинков».
Телеграмма вызвала среди казаков замешательство, нерешительность. Настроение стало колебаться. Мне предъявили контртребование: подписать договор, в котором казаки отказываются от вооруженной борьбы с нами, но с тем, чтобы их пропустили на Дон и Кубань с оружием в руках.
Нужно, с одной стороны, выиграть время до подхода отряда моряков, чтобы Гатчину захватить врасплох, с другой - без промедления, до прибытия ударников, арестовать Керенского. Одинаково старался выиграть время, очевидно, и Краснов до подхода ударников. Для достижения своей цели я решаюсь подписать договор.
Договор подписан. Выносится единогласное постановление об аресте Керенского. Цель достигнута. Между тем Керенский, следивший за ходом переговоров, не нашел мужества в последний момент появиться среди казаков и заявить, что он готов погибнуть на своем посту, но не согласен с заключением позорного для казаков договора. Переодевшись, он позорно бежал, покидая введенных им в заблуждение казаков. Матрос Трушин, все время следивший за Керенским, поспешно сообщил:
- Керенский, переодевшись, прошел через двор. Пусть! Его бегство есть политическая смерть[9].
Казаки, направившиеся арестовать Керенского, вернулись и доложили, что Керенский бежал. Возмущение бегством Керенского было громадно; казаки и юнкера тут же послали телеграмму:
«Всем, всем. Керенский позорно бежал, предательски бросив нас на произвол судьбы. Каждый, кто встретит его, где бы он ни появился, должен его арестовать как труса и предателя.
Казачий совет 3-го корпуса».
К моменту отправки телеграммы к казачьим заставам подходили Финляндский полк и отряд моряков. Заставы сообщили об их приближении. Мною было отдано распоряжение немедленно пропустить их. В этот момент в зал вбежал запыхавшийся Войтинский[10]. Он потрясал телеграммами, полученными от Савинкова[11] и из ставки, где сообщалось о приближении ударников. Всячески пытаясь повернуть настроение казаков, он убеждал [112] их, что Керенский не бежал, что он выехал навстречу подходящим войскам. Но доверие к ставленникам Керенского уже было подорвано. В ответ на речь Войтинского тут же его арестовали (позднее Войтинский бежал при помощи юнкеров).
Вскоре после того в Гатчину вступили Финляндский полк и отряд моряков, а через два часа юнкера и казаки были обезоружены. Оставался еще генерал Краснов, надо было и его арестовать. В 6 1/2 часов вечера вместе с командиром Финляндского полка мы вошли в кабинет Краснова. При нашем появлении высокий, седеющий, красивый, со строгим и спокойным выражением глаз, генерал Краснов поднялся нам на встречу.
- Генерал Краснов, именем Совета Народных Комиссаров вы и ваш адъютант арестованы.
Краснов:
- Вы меня расстреляете?
- Нет. Мы вас немедленно отправим в Петроград.
Краснов:
- Слушаюсь.
Тут же были арестованы и два адъютанта Керенского. Арестованный генерал Краснов в автомобиле был отправлен в Смольный[12].
В эту же ночь несколько пьяных казачьих офицеров пытались поднять восстание среди казаков и юнкеров, но были тут же расстреляны.
На следующий день были получены сведения, что к Гатчине приближаются эшелоны с ударниками. Для защиты Гатчины налицо имелось не более 500 матросов и двух батальонов Финляндского полка. Гатчинский военный совет решил выслать навстречу ударникам делегацию, предложив им сдаться.
Ночь прошла в тревоге. Несколько раз из застав доносили, что ударники приближаются. В 8 часов утра 3 ноября ударники в эшелонах подошли к Гатчине на расстояние 5 верст. Еду для переговоров. Товарищ Сиверс[13] с незначительным отрядом моряков занимает впереди Гатчины позиции и выставляет одну батарею. В Гатчине оставались два батальона Финляндского полка, охранявшие обезоруженных казаков и юнкеров. Условный сигнал, установленный Сиверсом для открытия артогня по эшелонам, - три револьверных выстрела.
Наскоро перед тем сформировали пустой, но значительный эшелон. С ним приближаюсь к эшелонам ударников. На нашем паровозе несколько матросов с пулеметами. [113] Не доходя версты до ударников, останавливаю эшелон и иду к ударникам. Тут же предлагаю им сдаться. В противном случае немедленно откроем артогонь по их эшелонам. Ударники, числом около 3 тысяч, колеблются. После кратких переговоров переходят на нашу сторону. Лишь незначительная группа офицеров, отстреливаясь, пытается бежать. Сами ударники рассеивают ее пулеметным огнем. Ударники мирно вступают в Гатчину. Для ознакомления с событиями они посылают свою делегацию в Петроград к Владимиру Ильичу.
Так безвозвратно рухнула попытка Керенского вырвать власть из рук Советов. Как тающая политическая тень, он быстро исчезал с арены борьбы. Но, уходя, он через эсеровскую газету поспешил сообщить о своем спасении от мести своего «злейшего врага - Дыбенко». Однако это не было спасением, а лишь надгробной тризной над политическим мертвецом. Так бесславно закончил Керенский свой недолгий исторический путь[14].
Мертвецы исчезали, а Октябрьская революция ширилась и крепла с каждым днем.
Ярко освещенный Гатчинский дворец утопал в непроницаемой мгле осенней ночи. На дворе было сыро и холодно. Жизнь кругом после только что пролетевшего шквала вдруг точно замерла. Мерцающий свет электрических лампочек слабо освещает отдаленные улицы. Кругом - ни души. Только патрули нарушают тишину своими мерными шагами и негромким говором. Хочется как можно скорее юркнуть в теплое помещение, укрыться от пронизывающей сырости, дать отдых натянутым нервам и уставшему телу. Вот уже несколько ночей подряд не приходилось спать. Все жили напряженно, нервами. Зато теперь, когда нет непосредственной опасности, вдруг чувствуешь невыносимую усталость. Ноги отказываются передвигаться. Медленно поднимаюсь во второй этаж - в помещение штаба. Коридоры дворца переполнены спящими красногвардейцами и матросами. Измученные бессонными ночами, переходами и предшествовавшими боями, они спят богатырским сном, почивая на лаврах своих первых побед.
Добираюсь до комнаты, где помещается штаб, грузно опускаюсь на стул. Товарищ Сиверс, не отрываясь, продолжает писать приказ. В комнату входит товарищ Арутюнянц[15], только что вернувшийся из Петрограда. Он спешно, ликующе передает все новости: о подавлении юнкерского восстания в Петрограде, о перевороте [114] в Москве и других городах. Хочу слушать его рассказы, но отяжелевшие веки не слушаются, быстро засыпаю сидя в кресле...
Уже высоко поднявшееся солнце своими лучами золотило только что выпавший первый снег, когда меня разбудили. Тут же на диване спал Сиверс, а рядом в кресле Арутюнянц. Будят и их. Комендант докладывает:
- На площади все построены, прибыл кинематографщик. Ждем вас.
- А сколько времени?
- 11 часов.
- Фу ты, черт, как здорово заспались! Сейчас идем.
На площади против Гатчинского дворца выстроены красногвардейцы, матросы, а позади них казаки 3-го корпуса и ударники. Сегодня для кинематографа будет инсценировка взятия Царского и Гатчины. Красногвардейцы и матросы с радостными лицами пускают остроты:
- Черт возьми, на кинематограф попадем, да еще и в историю!
Около аппарата хлопотливо, с озабоченным лицом, суетится маленький растрепанный человечек, виновато повторяя:
- Две минутки, две минутки, и все будет готово. Вот еще минутку! Можно начинать.
Красная гвардия дефилирует. Кто-то из матросов, задорно смеясь, вскрикивает:
- Товарищ Сиверс! Пусть казаки и ударники удирают, а мы будем преследовать. А кто же будет за Керенского в женском платье? Жаль, что удрал, вот теперь бы как раз пригодился.
Вчерашние хмурые, с суровыми, озабоченными и напряженными лицами герои Октябрьского переворота сегодня по-детски смеются. Если бы сейчас появился Керенский, они стали бы с любопытством его рассматривать; им просто захотелось бы его даже пощупать, понять, что это был за человек, который с первых дней Февральской революции был у власти и до последнего момента не хотел передать ее рабочим, крестьянам, солдатам и матросам...
Инсценировка закончена, и красногвардейцы расходятся по казармам. Как-то не хочется верить, что еще во многих городах и на фронте идет борьба, льется кровь тех, кто настойчиво добивается власти Советов, кто через Советы хочет достичь мира, жаждет устройства новой [115] жизни. Воображение рисует этот новый мир, новую, социалистическую Россию...
Направляюсь в штаб. Навстречу быстрой походкой приближается дежурный по комендатуре:
- Здесь, в Гатчине, остались великие князья. Как с ними быть? Около их дома выставлен караул, чтобы никто самовольно туда не заходил.
- Кто из князей?
- Точно не знаю, но, кажется, Кирилл Владимирович и его жена.
- Едем к ним, чтобы под охраной отправить в Смольный.
У входа небольшого домика стоят часовые. Это они, вооруженные рабочие, охраняют бывших князей и не думают им мстить. Часовые, проверив пропуск, впускают в дом. Входим в гостиную. Навстречу нам из-за портьеры выходит высокий, худощавый, несколько сгорбленный мужчина; на лице - волнение; его жена, с красивыми, умными глазами, внимательно рассматривает вошедших.
- Вы будете князь?
Отвечает его жена:
- Да, я его супруга. Вы нас арестуете и тут же будете судить? Но ведь мы никогда не были солидарны с прежним царским режимом. Сейчас мы плохо разбираемся в происходящих событиях, но думаем, что для России это будет полезно. Россия вздохнет и возродится.
Она на секунду останавливается, как будто желая прочесть на лицах присутствующих, что ждет ее и мужа, и снова спрашивает:
- Что же вы теперь будете делать с нами?
- Сейчас мы вас не можем оставить здесь. Мы обязаны отправить вас в Петроград в распоряжение правительства. А дальше, куда вас направят, мы не знаем.
- Вы нас отправите в Петроград пешком, под конвоем, как арестованных?
- Нет. Сейчас прибудет автомобиль, и тогда вас отправим в Петроград.
- Вы разрешите нам взять продукты из своих запасов и необходимые вещи, а дом оставить на прислугу?
- Все, что вам необходимо, можете взять.
Через полчаса они были отправлены в Смольный в распоряжение правительства. Возвращаясь в штаб, передаю Сиверсу, что я намерен сегодня же выехать в Петроград. Делать здесь больше нечего. [116]
Через три часа покидаю Гатчину и расстаюсь с товарищем Сиверсом. Больше так и не пришлось нам встретиться. Этот товарищ, с большими умными глазами, обладавший колоссальной силой воли, мужеством и спокойствием, продолжал борьбу на многих фронтах против врагов трудового народа. Это был любимец красногвардейцев, впоследствии - красноармейцев. Он, доблестно сражаясь, погиб на Дону в бою против того же Краснова. Это один из многих творцов Октября, которые сложили свои головы в стойкой борьбе за раскрепощение трудящихся.
Петроград, в вечерней мгле окутанный серым туманом, казался пустынным и мертвым. Вот уже больше недели, как в городе Советская власть. Но на улицах, несмотря на ранний час (9 часов вечера), тишина. Жизнь замерла. Только изредка пробегают автомобили, встречаются патрули и отдельные часовые греются у разложенных на улицах костров, останавливая автомобиль и проверяя пропуск.
Еще несколько дней назад в городе все кипело, как на вулкане. Безостановочно, днем и ночью, проходили войска, отдельные отряды, мчались броневые автомобили. Улицы были переполнены народом. Все ждали исхода борьбы. Теперь как будто все переутомлены, устали и еще с вечера спешат укрыться в квартиры.
Проскакиваю Невский, подъезжаю к Адмиралтейству. Здесь, в ярко освещенном зале, идет собрание Центрофлота[16]; состав - почти исключительно матросы. Очутившись у власти, они, невзирая на усталость, на свою неподготовленность управлять государственной машиной, силятся превозмочь все трудности, наладить аппарат, наметить программу работы. Воодушевленные идеей, они не боятся бурь на своем пути. Это они свалили контрреволюцию, они же и построят новую жизнь. Уверенно они берутся за дело, не давая разрушиться аппарату и приостановиться той жизни, которая до сих пор била ключом во флоте.
Далеко за полночь длится заседание. Работа распределена; завтра, с раннего утра, каждый вступит в исполнение своих обязанностей. [117]
[1] Центральный комитет Балтийского флота (Центробалт) - выборный демократический орган моряков Балтийского флота, созданный по инициативе матросских масс в апреле 1917 г. и активно участвовавший под руководством большевиков в проведении Октябрьского вооруженного восстания. Место пребывание Центробалта - Гельсингфорс (ныне Хельсинки) - главная база флота. 6 (19) декабря 1917 г. Центробалт упразднил должность командующего Балтийским флотом и непосредственное командование принял на себя. К марту 1918 г. после отправки большого количества моряков на берег для борьбы с контрреволюцией Центробалт попал под влияние анархистов и 5 марта был распущен.
[2] Н. Ф. Измайлов (1891-1971) - активный участник Октябрьской революции. Член партии большевиков с 1917 г. Член Центробалта, председатель его военного отдела. С января 1918 г. - главный комиссар Балтийского флота. В 1920 г. - командующий морскими и речными силами Юго-Западного фронта.
[3] Центральный исполнительный комитет военного флота (Центрофлот) - выборная организация при ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов. Образованный в июне 1917 г. на I Всероссийском съезде Советов из представителей морской секции Петроградского Совета и находившийся под влиянием эсеро-меньшевистского руководства, Центрофлот в противовес Центробалту поддерживал Временное правительство. 27 октября (9 ноября) 1917 г. решением моряков - делегатов II Всероссийского съезда Советов Центрофлот был распущен.
[4] Н. И. Подвойский (1880-1948) - профессиональный революционер, член Коммунистической партии с 1901 г. Один из военных руководителей Октябрьского вооруженного восстания, член бюро Петроградского ВРК. В ноябре 1917 - марте 1918 г. - парком по военным делам.
[5] Это был друг Дж. Рида А.-Р. Вильямс. В своих воспоминанияхон свидетельствует, что кроме него и Рида в машине также находился еще один американский журналист - Александр Гомберг (см.: Вильямс А.-Р. Путешествие в революцию, с. 125-128).
[6] Военно-морской революционный комитет (ВМРК) образован 26 октября (8 ноября) 1917 г. на совещании делегатов II Всероссийского съезда Советов от флотов и флотилий. Распустив на следующий день Центрофлот, комитет стал руководящим органом революционных моряков. Председателем ВМРК стал большевик И. И. Вахрамеев, рабочий аппарат комитета был образован из 16 большевистски настроенных членов Центрофлота и 45 человек из Центробалта. 25 ноября (8 декабря) 1917 г. ВМРК был упразднен, так как создавался новый орган управления флотом - Морская секция ВЦИК и подчиненная ей Верховная морская коллегия.
[7] Керенский в своей брошюре «Гатчина» пишет, что в это время, т. е. в 10 часов утра 1 ноября, дворец был наводнен казаками и матросами и возле его комнаты стоял смешанный караул также из казаков и матросов. На самом деле до 17 часов со мной был единственный матрос Трушин. (Здесь и далее все подстрочные примечания принадлежат авторам воспоминаний. - Сост.)
[8] Имеется в виду оборона Моонзундских островов революционными матросами Балтики 29 сентября (12 октября) - 6 (19) октября1917 г. В этом сражении балтийские моряки проявили массовый героизм. Германский флот понес значительные потери, в результате кайзеровская Германия отказалась от дальнейших операций в Рижском заливе.
[9] Керенский и его личный секретарь Винер бежали на автомобиле в сторону Луги. Причем Керенский переоделся в матросскую форму и надел темные очки (см.: Иоффе Г. Эпилог керенщины. - Вопросы истории, 1986, № 3, с. 93).
[10] В. С. Войтинский - адъютант Керенского.
[11] Б. В. Савинков (литературный псевдоним - В. Ропшин) (1879-1925) - лидер правых эсеров, организатор многочисленных антисоветских заговоров. Обезврежен органами ОГПУ в августе 1924 г. Был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу, но смертная казнь была заменена 10 годами лишения свободы. В тюрьме покончил самоубийством.
[12] П. Н. Краснов после непродолжительного следствия был освобожден под честное слово, что не будет вести борьбу с Советской властью. Однако с весны 1918 г. активно воевал против Советской республики. После гражданской войны - один из лидеров белой эмиграции. В годы Великой Отечественной войны тесно сотрудничал с фашистами. В 1947 г. казнен по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.
[13] Р. Ф. Сиверс (1892-1918) - член партии большевиков с 1917 г., участник первой мировой войны, прапорщик. Член Военной организации при ЦК РСДРП (б). Командир отряда красногвардейцев под Пулковом. Участвовал в ликвидации калединщины. В 1918 г. - командующий 2-й Особой украинской армией.
[14] В мае 1918 г. А. Ф. Керенский под видом офицера Сербского корпуса, сформированного из военнопленных австро-венгерской армии, добрался до Мурманска и на английском судне покинул Советскую Россию.
[15] М. К. Тер-Арутюнянц (1894-1961) - член РСДРП(б) с марта1917 г. В 1917 г. - прапорщик, вел революционную работу в армии. Член Военной организации при ПК РСДРП (б). В годы гражданской войны - на ответственных военных постах.
[16] Мемуарист допускает неточность. Центрофлот был распущен еще 27 октября (9 ноября) 1917 г. Скорее всего речь идет о Военно-морском революционном комитете, в состав которого вошли большевистски настроенные члены Центрофлота (см. примеч. 6).