I. Что явилось причиной того, что вы[1] до сих пор не получали ни писем моих, ни вестника, станет ясно из последующего отчета[2]. 4 июня мы прибыли в Константинополь и, будучи в поношение вам дурно приняты, подверглись постыдному обращению. Нас заперли в доме[3], довольно большом и открытом, который не защищал ни от холода, ни от жары. Вооруженные воины были поставлены на страже и запрещали моим людям выходить оттуда, а [всем] остальным туда входить. Этот дом, только и доступный для нас, заключенных, был настолько удален от дворца, что мы, добираясь туда не верхом, но пешком, едва дышали [от усталости]. В довершение наших бед греческое вино оказалось невозможно пить из-за примешанной к нему сосновой смолы и гипса. В доме не было воды и только за деньги мы могли купить воду, чтобы утолить жажду. К этой немалой беде добавилась еще одна, а именно наш сицилийский[4] страж, который ежедневно доставлял нам припасы; если захочешь найти ему подобного, то найдешь не на земле, а разве что в преисподней; ибо он обрушивал на нас, как разлившийся поток[5], любое зло, любое надувательство, любой шантаж, любое мучение, любое несчастье, какое только мог придумать. В течение 120 дней не было ни одного, который бы не доставил нам стонов и стенаний.

II. 4 июня, как записано выше, мы достигли Константинополя у Золотых ворот[6] и ждали, сидя на лошадях, под проливным дождем[7] до 11 часов, В 11-м же часу Никифор[8] приказал нам войти, но решил, что мы, украшенные вашей милостью, не достойны прибыть верхом, и нас отвели в названный уже мраморный, ненавистный, лишенный воды и открытый для сквозняков дом[9]; 6 июня, в субботу накануне Троицы, нас ввели к его брату Льву, куропалату и логофету[10], где мы выдержали большой спор о вашем императорском титуле[11]. Ибо он назвал вас не императором, то есть βασιλέα на их языке, а с целью унизить - δήγα, то есть по-нашему королем; когда я сказал ему, что это означает одно и то же, хоть и обозначается по-разному, он заявил мне, что я пришел не ради мира, но ради того, чтобы вести споры; так, встав в гневе, он довольно презрительно принял ваши письма, не сам, а через переводчика; был он человеком довольно внушительным, но лживого смирения, на которого ежели кто обопрется, то пронзит себе руку[12].

III. 7 июня, то есть в день св. Троицы, меня ввели во дворец, который называют Στεφάνα, то есть Коронным[13], к Никифору, довольно нелепому человеку, пигмею с тупой головой и маленькими, как у крота, глазками; короткая, широкая и густая с проседью борода, а также шея в палец высотой уродовали и безобразили его; мохнатый из-за обильно и густо растущих волос, цветом кожи - эфиоп, «с которым не [125] захочешь повстречаться посреди ночи»[14], он имел одутловатый живот и тощий зад; бедра сравнительно с его малым ростом были слишком длинны, а голени - слишком коротки, пятки и стопы - соразмерной длины; одет он был в роскошное шерстяное платье, но слишком старое и от долгого употребления зловонное и тусклое, обут в сикионские башмаки[15]; дерзкий на язык, с лисьими повадками, по вероломству и лжи - истинный Улисс. Вы, мои государи, августейшие императоры, всегда казались мне прекрасными, насколько же прекраснее теперь! Всегда великолепными, насколько же великолепнее теперь! Всегда могущественными, насколько же могущественнее теперь! Всегда добрыми, насколько же добрее теперь! Всегда полными достоинств, насколько же полнее теперь! Слева от него, но не в одном с ним ряду, а несколько ниже, сидели два малолетних императора[16], некогда его повелители, а теперь подчиненные. Начало его речи было следующим:

IV. «Мы должны были, более того, желали принять тебя радушно и с блеском; но не сделали это из-за нечестия твоего государя, который как враг вторгся и захватил Рим, Силой, вопреки праву и закону, отобрал у Беренгара и Адальберта их землю, одних римлян поразил мечом, других повесил, одним выколол глаза, а других отправил в изгнание[17]; кроме всего прочего он пытался огнем и мечом подчинить себе борода нашей империи; и, так как его злобные старания не увенчались успехом, он Теперь прислал к нам тебя, пособника и подстрекателя его злобы, под предлогом мира, а на самом деле как χατάσχοπον, то есть шпиона».

V. Я ответил ему: «Мой государь вступил в город Рим не силой и не как тиран, но освободил его от тирана, более того, от ига тиранов. Разве не правили им дети [блудниц]?[18] Или, что еще гнуснее и постыднее, сами блудницы? Я полагаю, что твоя власть, вернее власть твоих предшественников, которые лишь по имени зовутся римскими императорами, но не являются ими на деле, тогда спала. Если же у них была реальная власть, если они были римскими императорами, то почему оставили Рим во власти блудниц?[19] Разве не были одни святейшие папы изгнаны, а другие до того утеснены, что не имели ни хлеба насущного, ни возможности творить милостыню? Разве не посылал Адальберт оскорбительных писем императору Роману и Константину, твоим предшественникам? Разве не грабил он, как разбойник церкви святейшиgх апостолов? Кто из вас, императоров, движимый рвением к Богу, позаботился о том, чтобы отомстить за это гнусное преступление и вернуть святой церкви ее положение и собственность? Вы пренебрегли этим, но не пренебрег мой государь, который, от краев земли поднявшись[20] и придя в Рим, изгнал нечестивцев и вернул наместникам святых апостолов их власть и все почести. Позднее тех, которые восстали против него и господина папы, он в соответствие с указами римских императоров Юстиниана, Валентиниана, Феодосия и прочих казнил, удушил, повесил и отправил в изгнание, как клятвопреступников и святотатцев, пытавших и грабивших своих государей пап; если бы он этого не сделал, то сам оказался бы нечестивым, неправедным и жестоким тираном. Известно, что Беренгар и Адальберт, став его вассалами, приняли Итальянское королевство вместе с золотым скипетром из его рук и под присягой, в присутствии твоих слуг, которые до сих пор живы и обитают в этом городе, обещали ему верность[21]. И, поскольку [126] они по наущению дьявола, нарушили эту присягу, он справедливо лишил их королевства, как предателей и мятежников; да ты и сам поступал точно также с теми, которые были твоими подданными, а затем восстали».

VI. «Однако, - сказал [Никифор], - это отрицает вассал[22] Адальберта». А я ему говорю: «Если он говорит иное, то пусть завтра один из моих воинов докажет, согласно твоему приказу, правоту нашего дела в поединке». «Допустим, - сказал [император], - он, как ты говоришь, поступил справедливо. Но объясни, почему он с огнем и мечом вторгся в пределы моей империи? Мы были друзьями и собирались посредством брака заключить нерушимый мир».

VII. «Земля, - отвечал я, - которая, как ты говоришь, принадлежит твоей империи, судя по ее народу и его языку, относится к Итальянскому королевству. Ее держали в своей власти лангобарды; Людовик, император лангобардов и франков, освободил ее из рук сарацин, перебив их во множестве[23]. Но и Ландольф[24], князь Беневента и Капуи, подчинил ее и удерживал в своей власти 7 лет. И до сего дня не ушла бы она от его службы и от ига его преемников, если бы император Роман не купил дружбу нашего короля Гуго, дав ему огромную сумму денег[25]. Это и было причиной того, что он заключил брак между своим одноименным внуком и незаконнорожденной дочерью[26] нашего короля, того самого Гуго. И, как я вижу, ты приписываешь моему государю не милость, но бессилие из-за того, что он после приобретения Италии и Рима оставлял ее за тобой столько лет. Узы дружбы, которые, как ты говоришь, вам хотелось создать посредством брака, мы рассматриваем как хитрость и коварство. Ты требуешь перемирия, которое не заставит ни тебя требовать, ни нас подчиняться. Однако, чтобы обман был разоблачен, а истина не была продана, мой государь отправил меня к тебе, чтобы, если ты желаешь, отдать за моего государя, вернее за его сына, августейшего императора Оттона, дочь императора Романа и императрицы Феофано[27], то подтвердил бы это передо мной клятвой, а я, в обмен на эту милость, подтвердил бы клятвой, что мой господин сделает для тебя то-то и то-то[28], и еще больше сделает[29]. Но мой господин уже передал тебе, как своему брату, лучший залог дружбы, а именно: [уступил] тебе по моему настоянию, - хоть ты и говоришь, что от этого предложения происходит только зло, - всю Апулию, подчиненную его власти[30]. Свидетелей этого дела столько, сколько жителей во всей Апулии.

VIII. «Прошло, - сказал Никифор, - уже два часа; пришла пора провести торжественную προέλευσις[31], то есть процессию. Будем делать то, что надлежит. Когда будет подходящее время, мы ответим на твои слова».

IX. Да не будет мне в тягость описать προέλευσιν , а моим государям услышать о ней. Огромная толпа торговцев и простых людей, собравшаяся в этот праздник для торжественной встречи и восхваления Никифора, заняла обе стороны дороги от дворца до св. Софии[32], образуя как бы стену; впрочем, ее сильно безобразили довольно тонкие щиты и жалкие копья, которые люди держали [в руках]. В довершение этого безобразия большая часть черни шла во славу его босиком. Я думаю, что так они рассчитывали еще больше украсить свою священную Jtpoetavoiv. Но и вельможи его, которые проходили вместе с ним через эту плебейскую и босоногую [127] толпу, были одеты в широкие и дырявые от ветхости туники. Им было бы лучше идти в своих повседневных одеждах! Не было ни одного, чей прадед надел бы эту [одежду] новой! Ни один не был украшен ни золотом, ни драгоценностями, разве что сам Никифор, которого императорское облачение, изготовленное для человека более высокого роста, делало еще отвратительнее. Клянусь вашим спасением, которое для меня дороже собственного, что парадное одеяние одного из ваших князей ценнее сотни и даже более подобных одеяний! Итак, меня привели на Jtpoetevoiv и усадили на возвышенное место[33] возле псаломщиков, то есть певцов.

X. Пока он шел, словно ползучее чудовище, льстивые псаломщики кричали: «Вот идет утренняя звезда, восходит Эос, взором отражающая лучи солнца, бледная смерть сарацин[34], Никифор μέδων, то есть государь!». И далее пели: «μέδοντι, то есть государю Никифору, πολλά έτη, то есть многие лета! Народы, поклоняйтесь ему, чтите его, склоняйте перед ним свои шеи!». Насколько было бы правильнее петь: «Иди, потухший уголь, μέλε, ковыляющий, словно старуха, ликом Сильван[35], мужиковатый, блудливый, козлоногий, рогатый, двучленный; вечно небритый, глупый и неотесанный варвар; суровый, косматый[36] и мятежный каппадокиец!». И вот, воодушевленный этими лживыми песнями, он входит в св. Софию, тогда как его государи, императоры, издали следующие за ним, склоняются перед ним в земном поклоне с поцелуем мира. Его оруженосец отмечает стрелой в церкви год, который шел с начала его правления[37]; так те, кто этого не видел, узнают год от начала эры.

XI. В этот же день он велел мне прийти к нему на пир. Так как он счел меня недостойным иметь предпочтение перед кем-либо из его вельмож, то я сидел на 15-м от него месте и, к тому же, без скатерти. Никто из моих спутников не только не сидел за столом, но даже не видел дома, в котором был пир. Во время обеда, довольно гнусного и отвратительного, по обыкновению пьяниц обильно сдобренного маслом и каким-то ужасным рыбным соусом, он много спрашивал меня о вашем могуществе, о вашем королевстве и войске. Когда же я последовательно и правдиво ответил ему, он сказал: «Ты лжешь! Воины твоего государя не умеют ездить верхом, пехота не умеет сражаться, величина щитов, тяжесть доспехов, длина мечей и бремя шлемов не позволяют им вести бой ни тем, ни другим способом». И со смехом добавил: «Мешает им также gastrimargia, то есть ненасытность чрева; их Бог - чрево[38], отвага - хмель, храбрость - пьянство; их пост - слабость, воздержанность - трепет. На море у твоего государя ничтожное количество судов. Только я обладаю сильным флотом, с которым нападу на его суда, войной разрушу его приморские города, а те, что расположены на реках, - обращу в пепел. А как, скажи, сможет он противостоять мне на суше с таким малым войском? Был при нем сын, была жена, саксы, швабы, бавары, итальянцы, все были с ним, и все же не сумели они, вернее не смогли, взять единственный городок[39], оказавший им сопротивление. Так как же они намерены противостоять мне, когда я приду, а за мной будет следовать столько воинов, сколько

XII. Когда я хотел ему ответить и дать достойную такого высокомерия отповедь, он не позволил; но словно для унижения добавил: «Вы не римляне, но лангобарды!». Он собирался и дальше говорить [в том же духе] и махнул мне рукой в знак молчания, но я, возмущенный, сказал: «Летопись[42] повествует, что Ромул, братоубийца, от кого и получили римляне свое имя, был порниогенитом, то есть рожденным от разврата; он-то и построил себе убежище, куда стал принимать неисправимых должников, беглых рабов, убийц, которые за свои проступки заслуживали смерти, и множество им подобных, и назвал их римлянами; от такого-то благородства и ведут свой род те, кого вы называете космократорами, то есть императорами. Мы же, то есть лангобарды, саксы, франки, лотарингцы, бавары, швабы и бургундцы, настолько их презираем, что в гневе зовем наших врагов не иначе, как «римляне». Одним этим именем, то есть именем «римляне», мы обозначаем всякую низость, трусость, алчность, изнеженность, лживость, словом, любой из пороков. Но, так как ты говоришь, что мы невоинственны и не умеем ездить верхом, то если грехи христиан заслуживают того, чтобы ты упорствовал в своем жестокосердии, ближайшие битвы покажут, чего стоите вы и насколько воинственны мы».

XIII. Никифор, разгневанный этими словами, движением руки водворил тишину, велел унести длинный и узкий стол, а мне - вернуться в ненавистный дом, или правильнее сказать, в тюрьму. Там, через 2 дня, я тяжело заболел как от негодования, так и от зноя и жажды. Но и среди моих спутников не было никого, кто не испил бы из этой чаши и не боялся бы, что вот-вот придет его последний день. Как же им было не заболеть, когда питьем их вместо хорошего вина была соленая вода, ложем - не сено, не солома и даже не земля, но жесткий мрамор, а подушкой - камень? Когда открытое помещение не ограждало их ни от жары, ни от дождя, ни от холода? Сама богиня здоровья[43], излившись на них, если бы захотела, как говорят в народе, спасти бы их не смогла[44]. Итак, страдая как лично, так и за своих людей, я призвал к себе стража, скорее своего гонителя, и не столько просьбами, сколько подарками[45], уговорил его отнести брату императора мое письмо следующего содержания:

XIV. «Епископ Лиутпранд куропалату и логофету дрома Льву. Если славнейший император собирается исполнить ту просьбу, ради которой я прибыл, меня не утомят те муки, которые я здесь терплю; но пусть моему господину станет ясно через письма мои и посланника, что я не намерен оставаться здесь без дела. Если же он иначе понимает это дело, то здесь стоит венецианское торговое судно, готовое к отплытию. Пусть разрешит он мне, больному, взойти на него, чтобы, если придет время моей смерти, то хотя бы тело мое достигло родной земли».

XV. Прочитав это, он велел мне явиться к нему через 4 дня. Для обсуждения вашего дела вместе с ним согласно их традиции сидели мудрейшие мужи, сильные в аттическом красноречии: паракимомен[46] Василий, протасикрит[47], протовестиарий[48] и 2 магистра[49]; они начали беседу следующим образом: «Изложи, брат, причину, по которой ты сюда прибыл». Когда я сказал им, что прибыл ради заключения брачного союза, который должен стать основой для продолжительного мира, они сказали: «Неслыханное дело, чтобы порфирогенита порфирогенета, то есть багрянородная [130] дочь багрянородного императора, соединилась браком с чужеземцем[50]. Однако, хоть ты и просишь о столь исключительном деле, ты получишь то, о чем просишь, если отдашь то, что наше по праву, а именно: Равенну и Рим со всеми прилегающими землями, которые простираются оттуда вплоть до наших владений. Если же ты ищешь дружбы без брака, то пусть твой господин освободит Рим, а князей Капуи и Беневента, некогда подданных нашей империи, а ныне мятежников, пусть вернет в прежнее рабство».

XVI. Я сказал им: «Вы сами прекрасно знаете, что мой господин повелевает славянами[51], более могучими, чем Петр, царь Болгарии, который взял себе в жены дочь императора Христофора»[52]. «Но Христофор, - сказали они , - не был багрянородным».

XVII. «А Рим, - говорю я, - о свободе которого вы громко кричите, кому служит? кому платит налоги? Разве не служил он прежде блудницам? И пока вы спали, вернее были без сил, разве не мой государь, августейший император, освободил его от столь позорного рабства? Константин, император-август, который основал этот город и назвал его своим именем, как космократор передал римской церкви святых апостолов множество даров, причем не только в Италии, но во всех почти западных королевствах, а также в восточных и южных, а именно - в Греции, Иудее, Персии, Месопотамии, Вавилонии, Египте, Ливии, как свидетельствуют его грамоты, которые находятся в наших руках[53]. И вот, все, что принадлежит церкви блаженных апостолов в Италии, а также в Саксонии, Баварии, во всех королевствах моего господина, он пожаловал наместнику святейших апостолов[54]. И если мой государь из всего этого приобрел для себя лично города, поместья, вассалов или крепостных, то я погрешил против Бога. Почему же [ваш] император не поступит также, не вернет церкви апостолов то, что находится в его империи и не получит еще большую прибыль и свободу, чем та прибыль и свобода, которые мой господин получает за свои труды и щедрость?

XVIII. «Но это, - сказал паракимомен Василий, - он сделает, когда Рим и Римская церковь подчинятся его воле». Тогда я сказал: «Некий человек, претерпевший много обид от другого, обращается к Богу с такими словами: «Господи, отомсти за меня моему врагу! А Господь ему отвечает: «Я сделаю это в день, когда воздам каждому по делам его!»[55]. А тот: «Увы, - говорит, - когда же это будет!».

XIX. Тогда все, кроме брата [императора], засмеялись и, прекратив беседу, велели вернуть меня в ненавистный дом и тщательно охранять до самого дня святых апостолов[56], который празднуют все благочестивые люди. Во время этого праздника [император] приказал мне, - я был очень болен в это время, - а также болгарским послам, прибывшим накануне, выйти ему навстречу к [храму] св. апостолов. После пения хвалебных песен и торжественного богослужения нас пригласили к столу; причем на более почетное место за длинным и узким столом он [посадил] болгарского посла, обритого по венгерскому обычаю[57], опоясанного бронзовой цепью и бывшего, как мне показалось, катехуменом[58], отдав ему предпочтение передо мной в поношение вам, мои августейшие государи. За вас я был подвергнут презрению, унижению и оскорблению. Но я благодарю Господа Иисуса Христа, [131] которому вы служите всей вашей душой, за то, что удостоился принять бесчестие за ваше имя[59]. Однако, мои государи, полагая оскорбленным не себя, но вас, я покинул стол. И когда я в гневе хотел уйти, куропалат Лев, брат императора, и протасикрит Симеон последовали за мной, бранясь: «Когда Петр, василевс Болгарии, женился на дочери Христофора, было подписано symphona, то есть соглашение, клятвенно подтвержденное, о том, что болгарские апостолы, то есть послы, должны пользоваться у нас предпочтением, почетом и уважением перед послами всех прочих народов[60]. Хоть этот болгарский посол, как ты справедливо заметил, острижен, немыт и опоясан бронзовой цепью, он все же патрикий, и мы решили и постановили, что было бы неправильно предпочесть ему епископа, особенно франкского. И так как мы знаем, что ты счел это недостойным себя, то не позволим тебе сейчас, как ты собирался, вернуться в гостиницу, но заставим тебя принять пищу в отдельном помещении вместе со слугами императора».

XX. Я ничего им не ответил по причине ни с чем не сравнимой сердечной боли, но сделал так, как они велели, ибо решил, что стол, за которым болгарского посла предпочитают, - не говорю мне, епископу Лиутпранду, - но вашему послу, не достоин меня. Однако святейший император утешил мою тоску великим даром, послав мне из числа своих самых изысканных кушаний жирного гуся, восхитительно вкусного, начиненного чесноком, луком и пореем, а также пропитанного рыбным соусом, которого он сам прежде отведал и о котором я мог мечтать лишь за вашим столом; так что вы, не верившие, что деликатесы священного императора могут быть желанными, должны непременно поверить этому!

XXI. Итак, по прошествии 8 дней, когда болгары уже отбыли, [император], полагая, что я очень высокого мнения о его столе, заставил меня, больного, отобедать с ним в том же самом месте. Вместе со многими епископами там также присутствовал патриарх[61]; в их присутствии он задал мне множество вопросов относительно Священного Писания, на которые я, вдохновленный Духом Святым, довольно изящно ответил; наконец, желая поиздеваться над вами, он спросил, какие соборы мы признаем. Когда я упомянул ему Никею, Халкедон, Эфес, Антиохию, Карфаген, Анкиру, Константинополь, то он засмеялся: «Ха! Ха! Ха! Ты забыл упомянуть Саксонию[62]. И, если ты спросишь, почему наши книги ее не содержат, я отвечу, что ваша вера слишком молода и вы еще не смогли достигнуть нас».

XXII. А я ему в ответ: «Если член поражен недугом, то его следует отсечь каленым железом[63]. Все ереси произошли от вас, у вас же и расцвели; нами же, то есть народами запада, они были и задушены, и уничтожены. Мы не причисляем к названным соборам те соборы, что часто проводились в Риме и Павии. Так, римский клирик, впоследствии вселенский папа, Григорий, который зовется вами «Диалогус»[64], избавил еретика Евтихия[65], патриарха константинопольского, от его ереси. Ибо этот Евтихий говорил, причем не только говорил, но и учил, провозглашал и писал, что мы обретем при Воскресении не истинную плоть, которой обладаем здесь, но некую фантастическую; книга его заблуждений была сожжена ортодоксальным Григорием. Но и Эннодий, епископ Павии, был отправлен сюда, то есть в Константинополь, римским патриархом[66] по причине другой ереси, обуздав [132] которую, он восстановил католичество и православие[67]. Народ саксов с тех пор, как принял святое крещение и учение Божье, не запятнал себя ни единой ересью, по причине которой следовало бы провести там собор, чтобы исправить ошибку, коей не было. Ты говоришь, что вера саксов молода; я утверждаю то же самое; ибо вера Христова всегда молода и не стара у тех, у кого за верой следуют дела[68]. И там вера не молода, но стара, где дела не сопровождают ее и где ею пренебрегают, словно старой, изношенной одеждой. Но я точно знаю об одном соборе, проходившем в Саксонии, на котором было постановлено и утверждено, что более подобает сражаться мечами, чем перьями, и что лучше принять смерть, чем обратиться к врагу спиной. Это испытало на себе и твое войско! И еще узнает на деле, как они сражаются!» - добавил я в сердцах.

XXIII. В тот же день, после полудня, он по пути во дворец велел мне выйти ему навстречу, хоть я был столь слаб и немощен, что идущие мне навстречу женщины, прежде кричавшие мне: «Мана! Мана![69]», [сочувствуя] моему несчастью, ударяли себя в грудь и говорили: «ταπρινέ χαί ταλαίπωρε!»[70]. О, если бы исполнилось то, что я пожелал тогда, воздев руки к небу, Никифору, когда он приблизился, и вам, отсутствующим! Но можете мне поверить, он заставил меня рассмеяться, ибо сидел на нетерпеливом и необузданном коне - столь маленький на столь огромном. Это напомнило мне куклу, которую ваши славяне привязывают к жеребенку, позволяя ему затем следовать за матерью без узды.

XXIV. После этого меня отвели к моим согражданам и сожителям, 5 «львам»[71], в вышеназванный ненавистный дом, где я в течение 3-х недель ни с кем, кроме моих людей, не разговаривал. По этому поводу мне пришло на ум, что Никифор решил никогда меня не отпускать; от безмерной печали горе мое настолько усилилось, что я ушел бы из жизни, если бы Матерь Божья не добилась ее для меня своими молитвами у Творца и Сына Его, что было явлено мне в истинном, а не призрачном видении.

XXV. Итак, в течение этих 3-х недель Никифор пребывал за пределами Константинополя, в месте под названием Είς πήγας, то есть «У фонтанов»[72], куда и велел мне прийти. И, хотя я был столь слаб, что не только стоять, но и сидеть мне было очень тяжело, он заставил меня стоять перед ним, обнажив голову, что было крайне вредно для моего здоровья; и сказал мне: «Послы твоего господина, короля Оттона, которые были здесь перед тобой в предыдущем году[73], клятвенно обещали мне и письменно подтвердили свою присягу, что он никогда и никоим образом не затеет скандал с нашей империей. Ты считаешь большим скандалом то, что он называет себя императором или что он присвоил себе фемы[74] нашей империи? Обе эти вещи нетерпимы; и если обе они непереносимы, то особенно невозможно выносить, даже слышать о том, что он называет себя императором. Но если ты подтвердишь то, что они обещали, наше императорское величество тут же отпустит тебя домой счастливым и богатым». Он сказал это не потому, что надеялся, будто вы будете соблюдать эти обещания, если бы я по своей глупости их сделал, но из желания иметь в своих руках что-нибудь, что он мог бы в будущем предъявить во славу себе и в поношение нам. [133]

XXVI. Я сказал ему: «Недавно мой святейший государь, мудрейший и преисполненный Святым Духом, предвидя то, о чем ты говоришь, предписал мне в έντόλινα, то есть инструкции, заверенной его печатью, не преступать тех границ, которые он установил, и вести себя только в соответствии с ней». Ты знаешь, мой августейший государь, на что я полагался, сказав: «Пусть будет оглашена έντόλινα, и все, что она велит, то я клятвенно подтвержу перед тобой. Но то, что обещали предыдущие послы без повеления моего господина, под присягой или на бумаге, то это, говоря словами Платона: «вина избирающего, а Бог - невиновен»[75].

XXVII. После этого речь зашла о знатнейших князьях Капуи и Беневента[76], которых он именует своими рабами[77] и из-за которых его терзает душевная боль. «Твой господин, - сказал он, - принял под свою защиту моих рабов; если он не отпустит их и не вернет в их прежнее рабство, то лишится нашей дружбы. Ведь они сами просят, чтобы их вернули под нашу власть; но наше императорское величество отвергает их, чтобы они знали и испытали [на себе], сколь опасно рабам отпадать от своих господ и бежать от рабства. Твоему господину более подобает передать их мне, как другу, чем потом отпускать вопреки своей воле. Воистину узнают они, если я буду жив, что значит обманывать своего повелителя и оставлять свою службу. Да и сейчас, я думаю, они чувствуют то, что я говорю, ибо наши воины за морем не дают им покоя!».

XXVIII. Он не позволил мне на это ответить, но приказал вернуться к своему столу, хоть я и желал уйти. Рядом с ним сидел его отец[78], человек, как мне показалось, 150 лет. В своих хвалебных, вернее продажных, гимнах греки желали, чтобы Бог продлил лета ему и его сыну. Из этого мы можем сделать вывод, насколько греки глупы, сколь сильно они любят подобную славу, сколь угодливы[79] они и сколь жадны: ведь они желают не только старику, но ветхому старцу того, чего природа ему не в состоянии дать, о чем и сами знают. И ветхий старец радуется тому, что ему желают, причем знает, что Бог этого не сотворит, а если и сотворит, то не к пользе его, но во вред. А Никифор, пожалуйте, радуется, что они называют его ...[80] мира и утренней звездой! Называть бессильного мужественным, глупого мудрым, низкого высоким, черного белым, грешника святым - это, поверьте мне, не хвала, но оскорбление. И он, который более радуется, что его называют чужими, а не собственными эпитетами, похож на тех птиц, чьи глаза видят ночью, а днем слепнут.

XXIX. Но вернемся к теме. Во время этого обеда он велел то, чего прежде не делал, а именно: громким голосом прочитать гомилию[81] блаженного Иоанна Златоуста на Деяния апостолов. После окончания чтения, когда я просил о разрешении вернуться к вам, он, кивнув головой в знак того, что так и сделает, приказал моему гонителю[82] отвести меня назад - к моим землякам и сожителям, «львам». Когда это было сделано, меня не принимали вплоть до 20 июля, но тщательно сторожили, дабы не мог я насладиться беседой с кем-нибудь, кто пришел бы ко мне. Между тем [император] велел Гримицо, послу Адальберта, прийти к нему и вернуться домой вместе со своим флотом. Последний состоял из 24-х хеландий, 2-х русских и 2-х галльских кораблей[83]; не знаю, отправлял ли он еще суда, но других я не видел. Храбрость ваших солдат, мои государи, августейшие императоры, не нуждается в [134] воодушевлении [описанием] слабости их врагов, как то часто имело место с другими народами, из которых наиболее отдаленные и наиболее слабые по сравнению с прочими сокрушили отвагу греков и сделали их данниками. Ибо как не устрашил бы я вас, если бы сказал, что они самые храбрые и подобны Александру Македонскому, так и не вселю в вас храбрость, рассказывая про их слабость, как то и есть на самом деле. Хотелось бы, чтобы вы мне поверили, и я знаю, вы мне поверите, что 400 ваших воинов смогут разбить всю эту армию, если только рвы или стены им не помешают. А во главе этой армией, - полагаю, в поношение вам, - он поставил как бы человека, - «как бы», говорю я, ибо он перестал быть мужчиной, но не смог стать женщиной. Адальберт передал Никифору, что у него есть 8 тысяч рыцарей в доспехах и сказал, что с помощью аргосского[84] войска или обратит вас в бегство, или уничтожит; и просил вашего соперника[85] прислать ему денег, чтобы он мог убедить своих людей сражаться лучше.

XXX. А ныне, мои государи, познайте коварство данайцев по проступку одного и судите обо всех[86]. Никифор дал тому рабу, которому поручил набор и наем войска, довольно крупную сумму денег с условием, чтобы он распорядился ею следующим образом: если Адальберт, как и обещал, придет к нему с 7 и более тысячами закованных в броню [рыцарей], то он должен разделить эту сумму среди них; Кона, брат [Адальберта], с его и аргосцев войском должен на вас напасть, а Адальберта следовало держать под надежной охраной в Бари, пока его брат не вернется с победой. Если же Адальберт, придя, не приведет столько тысяч человек, сколько обещал, он велел его схватить, связать и передать вам, когда вы придете; более того, деньги, которые были ему предназначены, также следовало передать в ваши руки[87]. Ну и воин! Ну и верность! Он хочет предать того[88], кого намерен защищать; он собирается защищать того[89], кого хочет погубить; ни тому, ни другому он не был верен, но в обоих случаях был лжив: он сделал то, чего не хотел, и хотел то, чего не сделал. Но, да будет так; он поступил так, как и подобало поступать грекам! Мы же вернемся к теме.

XXXI. 19 июля я наблюдал из ненавистного дома, как он отправлял этот собранный флот[90]. 20 июля, в день Вознесения пророка Илии на небо, который легкомысленные греки празднуют сценическими играми, он велел мне прийти к нему и сказал: «Наше императорское величество намерено вести армию против ассирийцев, а не против христиан, как твой господин. Еще в прошлом году я хотел это сделать, но услышав, что твой господин желает вторгнуться в земли нашей империи, мы, оставив ассирийцев, обратили наши поводья против него; навстречу нам в Македонии вышел его посол, венецианец Доминик[91], который с большим трудом и терпением убедил нас вернуться, клятвенно уверив нас, что твой господин никогда не будет думать об этом и никогда этого не сделает. Возвращайся домой», - когда я услышал это, то сказал про себя: «Слава Богу!», - «и объяви своему господину то-то и то-то[92]; если он даст мне желанное удовлетворение, возвращайся назад».

XXXII. Я ответил: «Пусть твое святейшее величество велит мне тут же помчаться в Италию; как только мой господин выполнит то, что желает твое величество, я с радостью вернусь к тебе». Впрочем, ирония, с которой я это сказал, - увы! - не [135] укрылась от него. Ибо, улыбаясь, он кивнул головой и приказал мне, склонившемуся до земли и собиравшемуся уходить, оставаться снаружи и прийти к нему на обед, сильно пахнувший чесноком и луком и обильно приправленный маслом и рыбным соусом; в тот день я вознес множество молитв о том, чтобы он соизволил принять мой дар, которым часто пренебрегал.

XXXIII. Когда мы сидели за его длинным узким столом, покрытым [скатертью] на паллинг[93] в ширину, - в длину же лишь наполовину, - он издевался над франками, именем которых называл как латинов, так и тевтонцев, и просил меня рассказать - в каком месте расположена столица моей епархии и чьим именем она названа. Я сказал ему: «Кремона, близ Эридана, царя [всех] италийских рек[94]. И, так как твое императорское величество отправило туда хеландии, да будет к моей пользе то, что я увидел и узнал тебя! Даруйте мир месту, которое может сохранить благополучие лишь благодаря тебе, ибо не в состоянии тебе сопротивляться!». Но этот коварный тип понял, что я сказал это είρωνιχώς[95], и со смиренным выражением лица пообещал, что так и сделает; и он поклялся мне честью его священной империи, что я не пострадаю от болезни, но с благоденствием и быстротой прибуду в порт Анконы с его хеландиями. И в этом он поклялся мне, ударяя себя пальцами в грудь.

XXXIV. Но заметьте, сколь нечестиво он поклялся. Это было сделано и сказано 20 июля, в понедельник; так вот, с того дня и до самого 24 июля я не получил от него ни куска хлеба, тогда как в Константинополе был столь сильный голод, что и за три золотых не мог я достать еды для 25 моих спутников и 4-х греческих стражей. В среду Никифор покинул Константинополь, собираясь отправиться против ассирийцев.

XXXV. В четверг его брат вызвал меня к себе и обратился с такими словами: «Святейший император уехал, а я по его распоряжению остался ныне дома. Скажи мне теперь, имеешь ли ты желание видеть святейшего императора и нет ли у тебя чего-либо, что ты еще не сообщил?». Я ответил ему: «У меня нет причин ни видеть святейшего императора, ни сообщить ему что-то новое; об одном лишь прошу: чтобы меня, согласно обещанию святейшего императора, на хеландиях доставили в порт Анкону». Услышав это, он начал клясться, что выполнит это, головой императора, - ибо греки всегда готовы поклясться чьей-либо головой[96], - собственной жизнью, детьми, которых, если он говорит правду, да сохранит Бог. Когда я спросил его: «Когда?», он ответил: «Скоро; но императора сейчас нет; когда же император вернется, делонгарис[97], в чьих руках находится вся сила флота, позаботится о тебе». Обманутый этой надеждой я, радостный, ушел от него.

XXXVI. Но через два дня, в субботу, Никифор приказал мне явиться к нему в Умбрию[98], место, расположенное в 18 милях от Константинополя, и сказал мне: «Я полагал, что ты, муж влиятельный и честный, пришел сюда ради того, чтобы, во всем уступив моей воле, установить между мной и твоим господином вечную дружбу. Но поскольку из-за твердости своего сердца ты не хочешь этого сделать, обещай по крайней мере добиться, - это ты вполне можешь сделать на законном основании, - чтобы твой господин не отправлял помощи князьям Капуи и Беневенто, моим рабам, на которых я собираюсь напасть. Раз уж он не уступает своего, [136] пусть хотя бы отдаст наше. Прекрасно известно, что их отцы и деды платили дань нашей империи, и войско нашей империи постарается, чтобы они в скором времени делали то же самое». А я ему говорю: «Эти князья принадлежат к высшей знати и являются вассалами моего господина, который, если узнает, что твое войско напало на них, отправит им армию, которая сокрушит твоих людей и отберет у тебя те 2 фемы[99], которыми ты владеешь за морем». Тогда он, надувшись, как жаба, в раздражении сказал: «Убирайся! Я сам, ради себя и своих родителей, породивших меня таким, каков я есть[100], заставлю твоего господина думать о чем-то ином, чем о защите отпавших рабов».

XXXVII. И когда я собирался уходить, он приказал переводчику пригласить меня к столу; призвав брата тех князей[101] и Византия из Бари[102], он приказал им излить против вас, а также против латинского и тевтонского народов целый поток брани. Однако, когда я собирался уйти с этого омерзительного обеда, они тайно, через посланников, передали мне и поклялись, что всю эту брань они изрыгнули не по своей воле, но по воле императора, угрожавшего им. Сам же Никифор спросил меня во время этого обеда, есть ли у вас perivolia, то есть зверинцы[103], и есть ли в этих зверинцах дикие ослы и прочие звери? Когда я подтвердил, что у вас есть зверинцы, в зверинцах - животные, но нет диких ослов, он сказал: «Я отведу тебя в наш зверинец; ты увидишь и изумишься его размерами и дикими ослами». Итак, меня отвели в зверинец, который был довольно велик, холмист и покрыт кустарником, но отнюдь не прелестен; когда я ехал верхом в шапке и куропалат увидел меня издали, то сразу же отправил ко мне сына и сказал, что обычай никому не дозволяет быть в шапке в присутствии императора, но что можно носить теристру[104]. А я ему говорю: «У нас только женщины носят тиары и теристры, а мужчины ездят в шапках. Не годится вам принуждать меня изменять здесь обычаям моей страны, учитывая, что мы позволяем вашим послам соблюдать у нас свои обычаи. Ибо они, с длинными рукавами, закутанные, украшенные блестками, длинноволосые, облаченные в туники до самых лодыжек, ездят, ходят и сидят за столом; и, что всем нам кажется особенно постыдным, лишь они целуют наших императоров с непокрытой головой». - «Чему да не допустит Бог продолжаться и далее», - добавил я про себя. «Тогда возвращайся назад», - сказал он.

XXXVIII. Когда я повернул назад, мне навстречу вышли вперемешку с козами дикие, как они их называют, ослы. Но, скажите на милость, какие же они дикие? Они точно такие же, как в Кремоне домашние. Их цвет, форма и уши те же самые; они столь же голосисты, когда начинают реветь; и размер, и ловкость у них одинаковы; и те, и другие одинаково лакомы для волков. Когда я увидел их, то сказал ехавшему рядом со мной греку: «Таких я никогда не видел в Саксонии». «Если, - сказал тот, - твой господин будет покорен воле святейшего императора, тот даст ему таких множество, и будет для него немалой славой владеть тем, чего никогда не видели его предшественники государи». Но, поверьте мне, мои августейшие господа, собрат мой и соепископ, господин Антоний[105], может дать вам не худших, о чем свидетельствуют рынки Кремоны; и они бродят там не как дикие ослы, но как домашние, и не просто так, но навьюченные [товаром]. Но когда он передал вышеописанные [137] слова Никифору, тот, передав мне двух коз, дал разрешение уехать. А на следующий день отправился в Сирию.

XXXIX. Но прошу, обратите внимание, почему он теперь повел войско против ассирийцев. У греков и сарацин есть книги, которые они называют δράσεις или видениями Даниила, я же зову «[книгами] Сивиллы»[106], и в которых записано, сколько лет будет жить тот или иной император, какие события, мир или война случатся в его правление, сарацинам ли будет сопутствовать удача, или наоборот. Так, там записано, что во времена этого Никифора ассирийцы не смогут противостоять грекам и что он, Никифор, проживет всего 7 лет[107]; что после его смерти придет еще худший император, - но боюсь, что хуже не найти, - и менее воинственный, во время которого ассирийцы настолько усилятся, что подчинят своей власти все земли вплоть до Халкедона, который недалеко отстоит от Константинополя. Каждый народ соблюдает свое время; поэтому воодушевленные греки наступают, а сарацины, отчаявшись, не сопротивляются, ожидая времени, когда сами будут напирать, а греки, в свою очередь, не смогут сопротивляться.

XL. Но Ипполит[108], некий сицилийский епископ, написал нечто подобное о вашей империи и о нашем народе, - «нашими» я называю все народы, находящиеся под вашей властью; - о если бы было правдой то, что он написал о нынешних временах! Многое из того, что он писал, уже исполнилось, как я слышал от тех, кто знает его книги. Но из многих его пророчеств упомянем одно. Ибо он говорит, что настало время исполниться пророчеству, которое гласит: λέων χαί σχίμνος δμοδιώξουαιν δναγρον. Это по-гречески. По-латински же так: «Лев и его львенок вместе изгонят дикого осла». Греческое истолкование этого таково: Лев, то есть римский или греческий император, и его львенок, а именно, франкский король, в нынешние времена вместе изгонят дикого осла, то есть африканского короля сарацин. Это истолкование не кажется мне истинным, ибо лев и львенок - звери хоть и разной величины, но одной природы и вида или породы; и, как подсказывают мне мои знания, если бы лев был греческим императором, то не годится, чтобы львенком был король франков. Ибо, хоть оба они люди, как лев и львенок оба - животные, они тем не менее настолько отличаются друг от друга нравами, насколько отличается, - не скажу, вид от вида, - но разумное существо от неразумного. Львенок ничем не отличается от льва, кроме возраста; форма та же самая, свирепость одинакова, рев один и тот же. Греческий царь носит длинные волосы, тунику, длинные рукава и теристру; он лжив, коварен, безжалостен, хитер, как лис, высокомерен, притворно скромен, скуп и алчен; живет на чесноке, луке и порее, а пьет «банную воду»[109]. Король франков, напротив, красиво подстрижен; носит отнюдь не женское платье и шапку; он правдив, не ведает коварства, милостив, когда это возможно, суров там, где следует, всегда истинно скромен, никогда не скупится; не живет на чесноке, луке и порее; когда может, щадит зверей, не съедая их, но продавая и собирая деньги. Вы слышали разницу; не пожелайте принять их толкование; ибо оно или относится к будущему, или недостоверно. Ибо невозможно, чтобы Никифор, как они лгут, был львом, а Оттон - львенком, которые совместно кого-то изгонят. Ибо «раньше, в скитаньях пройдя родные пределы, изгнанник парф к [138] Арару испить подойдет, а к Тигру германец»[110], чем Никифор и Оттон станут друзьями и заключат друг с другом союз.

XLI. Выслушав толкование греков, услышьте теперь толкование Лиутпранда, епископа Кремоны! Я говорю и не просто говорю, но утверждаю, что написанное должно исполниться в нынешние времена, а именно: лев и львенок, то есть отец и сын, Оттон и Оттон, во всем схожие и лишь возрастом отличающиеся друг от друга, совместно, в настоящее время изгонят дикого осла Никифора, который вполне уместно сравним с диким ослом за свое пустое и никчемное тщеславие и за кровосмесительный брак со своей госпожой и матерью своих крестников[111]. Если этот дикий осел не будет ныне изгнан нашим львом и его львенком, Оттоном и Отгоном, то есть отцом и сыном, августейшими римскими императорами, тогда то, что написал Ипполит, окажется неправдой. Ибо прежнее толкование греков уже отброшено. Но, о милосердный Иисус, Вечный Боже, Слово Отца, кто говорит с нами, недостойными, не голосом, но духом, не допусти иного толкования этой фразы, кроме моего! Вели, чтобы этот лев и львенок изгнали этого дикого осла и смирили телесно, дабы пришел он в себя и подчинился своим государям, императорам Василию и Константину, и чтобы дух его был спасен в День Господень![112]

XLII. Но и астрономы предсказывают нечто подобное относительно вас и Никифора. Удивительное дело, говорю я. Когда я беседовал с одним астрономом, то он точно описал ваши, моего августейшего государя, и вашего августейшего тезки облик и характер, а также рассказал все мое прошлое, словно сам при этом присутствовал. Он не пропустил ни одного имени тех моих друзей и врагов, о которых я хотел его спросить, и не было таких, о чьем звании, облике и нравах он не сказал бы мне. Он предсказал мне все будущие беды, которые случились со мной в этом путешествии. Но да будет ложью все, что он мне сказал! Об одном лишь прошу я, чтобы оно было правдой, а именно: то, что он предсказал о том, что вы сделаете с Никифором. О да свершится это! О да свершится это! И тогда я сочту ничтожным все то зло, что я претерпел.

XLIII. Названный Ипполит пишет также, что не греки, но франки сокрушат сарацин. Сарацины, воодушевленные этим пророчеством, вступили 3 года назад близ Сциллы и Харибды в Сицилийском море в битву с патрикием Мануилом, племянником Никифора[113]; разбив огромные его силы, они схватили его самого и, отрубив голову, повесили; когда же они взяли в плен его друга и соратника, существо среднего рода[114], они сочли для себя недостойным его убивать, но продали его, связанного и изнуренного длительным заключением, за столь высокую цену, за какую никого из людей такого рода никогда не покупал ни один здравомыслящий. И с не меньшим духом, вдохновленные тем же пророчеством, они, спустя малое время, выступили против магистра Эксакионита[115]; обратив его в бегство, они полностью разгромили его силы.

XLIV. Была также и другая причина, заставившая Никифора вести войско против ассирийцев. Ибо всю землю аргосцев в это время по воле Божьей поразил столь сильный голод[116], что 2 павийских секстария[117] пшеницы нельзя было купить за 1 золотой, и это там, где будто бы царит изобилие. Это несчастье, усугубленное [139] грызунами, он усилил еще тем, что во время урожая скупил все зерно тамошних земель, давая несчастным землевладельцам самую низкую цену. И когда он то же самое проделал в Месопотамии, где урожай был гораздо больше из-за отсутствия грызунов, количество собранного им зерна равнялось количеству песка в море. Итак, когда из-за этих постыдных проделок всюду свирепствовал голод, он под предлогом ополчения собрал 80 тысяч человек и в продолжении месяца продавал им хлеб по два золотых там, где купил за один[118]. Таковы, мой государь, основания[119], побудившие Никифора двинуть нынче войска на ассирийцев. Но какие там войска? Воистину, говорю я, это не люди, но лишь подобия людей, которые храбры лишь на язык и чья рука холодна в брани[120]. Никифор смотрит в них не на качество, но лишь на количество. Это крайне рискованно и он слишком поздно раскается, когда толпа негодных воинов, воодушевленных лишь своей численностью, будет сокрушена горсткой наших, которые знают военное дело, более того, жаждут битвы.

XLV. Когда вы осаждали Бари, всего лишь 300 венгров захватили у Фессалоники 500 греков и увели их в Венгрию. Это обстоятельство, ввиду успешного завершения, побудило 200 венгров неподалеку от Константинополя, в Македонии, сделать то же самое; правда, 40 из них, неосторожно возвращаясь домой через узкое ущелье, были взяты в плен. Никифор освободил их из заключения и, украсив самыми дорогими одеждами, сделал своими телохранителями и защитниками, а затем взял с собою против ассирийцев. Однако, что у него за войско, вы можете догадаться по тому, что во главе прочих [у него] стоят венецианцы и амальфитане!

XLVI. А теперь, оставив все это, послушайте, что случилось со мной. 27 июля в Умбрии, за пределами Константинополя, я получил у Никифора разрешение вернуться к вам. Но когда я прибыл в Константинополь, патрикий Христофор, евнух, правивший там вместо Никифора, передал мне, что я не смогу сейчас уехать, ибо сарацины завладели морем, а венгры сушей; что мне надлежит ждать, пока они не уйдут[121]. Однако и то, и другое - увы! - было ложью. Тогда же были приставлены стражи, которые не позволяли мне и моим людям выходить из моего же дома. Латиноязычных бедняков, которые пришли ко мне ради милостыни, они схватили и либо убили, либо бросили в тюрьму. Моему греколону, то есть знавшему греческий язык, они не разрешали выходить даже за продуктами; это разрешалось только моему повару, не знавшему греческого языка, который, общаясь с продавцами, объяснялся лишь знаками, на пальцах и кивками головы, и на 4 монеты покупал столько же, сколько греколон на одну. И когда бы кто-либо из моих друзей ни послал мне немного пряностей, хлеба, вина, плодов, они все это выбрасывали на землю и отсылали посланника назад, изрядно наградив его тумаками. И если бы Божья милость не приготовила предо мною трапезы в виду врагов моих[122], то мне оставалось бы только принять смерть. Но тот, кто допустил искушение, милостиво даровал мне терпение[123]. Такого рода бедствия томили меня в Константинополе с 4 июня до 2 октября, то есть в течение 120 дней.

XLVIL Но, чтобы еще увеличить мои страдания, в день вознесения св. матери Божьей, девы Марии[124], в недобрый для меня час, пришли послы господина апостолика, вселенского папы Иоанна[125], с письмами, в которых он просил Никифора, [140] греческого императора, установить с его возлюбленным духовным сыном Отгоном, августейшим римским императором, надежную и крепкую дружбу. Если спросят, почему подавшего это письмо, греховное и дерзкое с точки зрения греков, не убили тут же или не уничтожили до того, как он его прочитал, я, который в иных делах часто казался себя неплохим и довольно речистым проповедником, в этом деле оказался нем, как рыба! Греки поносили море, проклинали волны, весьма удивляясь, как смог он[126] принести подобную гнусность, и почему зияющая бездна не поглотила корабль. «Как можно было, - говорили они, - назвать вселенского римского императора, августа, великого, единственного, Никифора, греческим [императором], а варварского, нищего человека - римским?[127] О небо! О земля! О море![128] Но что, - говорили они, - нам делать с этими преступными и нечестивыми людьми? Они нищие, и если мы их убьем, то оскверним свои руки их ничтожной кровью; они ходят в лохмотьях, они рабы и мужичье; и если мы побьем их, то обесчестим не их, но самих себя; ибо недостойны они ни позолоченных римских плетей[129], ни иного подобного наказания. О, если бы один из них был епископом, а другой маркграфом! Ибо тогда, зашитые в мешки после жалящих ударов кнутом, после выдергивания их бород или волос они были бы утоплены в море. Но эти, - говорили они, - уцелеют и будут мучиться в суровом заточении, пока святейший римский император Никифор не узнает об этом преступлении».

XLVIII. Когда я узнал об этом, то счел их счастливыми, ибо они были бедны, а себя - несчастным, ибо был богат. Когда я был дома, моим желанием было оправдать свою бедность; находясь же в Константинополе, сам страх научил меня бояться богатств Креза. Бедность всегда казалась мне тяжкой, а теперь - легкой, и даже приятной и желанной; да, желанной, ибо она не терпит, чтобы губили ее поборников, бичевали ее последователей. И поскольку в Константинополе лишь одна бедность защищает так своих поборников, то да будет единственно она достойна уважения!

XLIX. Итак, папские послы были брошены в тюрьму, а оскорбительное письмо отправлено Никифору в Месопотамию, откуда никто не возвращался с ответом вплоть до 12 сентября. В этот день ответ пришел, но его содержание было скрыто от меня; только через 2 дня, а именно 14 сентября, я мольбами и подарками добился разрешения поклониться животворящему и спасительному древу[130]. Там, в толпе народа, втайне от стражей, ко мне подошли кое-какие люди и доставили моему опечаленному сердцу радость от выкраденных речей.

L. 17 сентября меня, полуживого, вызвали во дворец. И когда я пришел к патрикию Христофору, евнуху, он радушно меня принял, поднявшись вместе с 3-мя другими. Начало их речи было следующим: «Бледность, разлитая в лице твоем, худоба, истощившая тело[131], заросшая голова и, вопреки обычаю, свисающая борода - говорят о безмерной печали в твоем сердце, вызванной тем, что срок твоего возвращения к господину был отложен. Однако мы умоляем тебя, не сердись ни на священного императора, ни на нас. Ибо мы скажем тебе о причинах этой задержки. Папа римский, - если только можно назвать папой того, кто причащал и служил [мессу] вместе с сыном отступника Альберика, прелюбодеем и богохульником[132].., - [141] что мои одеяния отмечены по венецианскому обычаю; и, поскольку они будут привезены на пользу доверенной мне церкви, все достоинство, которым они обладали, - отобрано. Не надоело вам оскорблять меня, или скорее моих государей, за которых меня высмеивают? Разве не достаточно того, что меня отдали под стражу, что меня мучит голод и жажда, что я не могу вернуться к ним, будучи удерживаемым до сих пор, лишенный своей собственной одежды, дабы переполнить меру вашего презрения к ним? Отберите у меня то, что я сам купил, оставьте хоть те вещи, что даны мне как дар моих друзей!

«Император Константин, - сказали они, - был человеком мягким[147]; он постоянно сидел во дворце и только таким образом приобретал дружбу [других] народов; но василевс Никифор, человек ταχύχειρ, то есть склонный к войне, избегает дворца, словно чумы, и зовется нами воинственным и чуть ли не любителем борьбы; он не приобретает дружбу народов за деньги, но подчиняет их себе мечом и страхом. И дабы ты знал наше мнение о твоих государях, королях, то все эти подобного рода цвета, подаренные тебе и купленные тобой, вернутся к нам тем же путем».

LVI. Сказав это и сделав, они поручили мне передать вам χρυσοβούλιον, то есть письмо, написанное и запечатанное золотом, но, как мне думается, недостойное вас. Они передали мне также другие письма, запечатанные серебром, и сказали: «Мы рассудили, что не подобает, чтобы ваш папа получал письма от императора; но куропалат, брат императора, посылает ему письмо, вполне его достойное, причем не через его нищих послов, но через тебя, чтобы он знал, что если он не образумится, то окончательно погибнет».

LVII. Когда я его получил, они отпустили меня, подарив на прощанье довольно милый и любовный поцелуй. Но когда я отправился, они отправили ко мне вестника, вполне достойного их, но не меня, сообщив, что дадут лошадей только для меня и моих людей, но не для багажа. И так, сильно раздосадованный, как того требовали обстоятельства, я дал моему διασώστη, то есть проводнику, в качестве вознаграждения 50 золотых. И, не зная, как еще можно было воздать Никифору за его зло, я написал на стене моего ненавистного дома и на деревянном столе следующие строки:

LVIII. Написав эти строки, 2 октября, в 10-м часу, я вместе с провожатым покинул в лодке этот, некогда богатейший и процветающий, а ныне голодающий, нечестивый, лживый, коварный, жадный, алчный, скупой и тщеславный город, и через 49 дней езды на осле, лошади и ходьбы пешком, испытав голод и жажду, тоску, плач и стоны, я прибыл в город Навпакт, он же Никополь[153]; здесь мой провожатый нас покинул, разместив в 2-х малых лодках и поручив 2-м посланникам переправить нас через море в Гидрунт[154]. Но поскольку entolina, то есть предписания, дающего право взимать [припасы] с греческих вельмож, они не имели, то их всюду презирали, и не они нас поддерживали, а мы их. Как часто размышлял я над следующей строкой Теренция: «Сами нуждаются в защите те, кого избрал ты в свои защитники»[155].

LIX. Итак, 23 ноября я покинул Навпакт и через 2 дня достиг реки Оффидар[156] вместе с моими товарищами, которые добрались до берега не сидя в лодках, не имевших возможности их вместить, но сопровождая их [вдоль берега]. И вот, расположившись на реке Оффидар, мы смотрели на Патры, бывшие в 18 милях от нас, на другом берегу моря. Это место страданий апостола[157] мы посетили и почтили по пути в Константинополь, а теперь пропустили, - признаю свою вину, - не посетив и не почтив. Это было сделано, мои августейшие господа, из страстного желания [поскорее] вернуться к вам и вновь вас увидеть; если бы не это, то, полагаю, я погубил бы себя навеки.

LX. С юга против меня, безумца, восстал шторм, волнуя море до самых его глубин своим неистовством. И когда это длилось уже несколько дней и ночей, 30 ноября, а именно в день его мученичества, я понял, что это случилось со мной из-за моего греха. Только бедствия дают тому, кто слышит, понимание[158]. Ибо нас жестоко терзал голод. Жители тех земель хотели убить нас, чтобы отобрать наши вещи; море бурно неистовствовало, желая преградить нам путь. Тогда, обратившись к увиденной мною церкви, я, плача и причитая, сказал: «О, святой апостол Андрей, я раб твоего соратника - рыбака, брата и апостола, Симона Петра. Не по своей воле и не из гордыни уклонился я от места твоего страдания; меня побуждали вернуться домой августейший приказ и августейшая любовь. Если грех мой поверг тебя в негодование, то пусть склонят тебя к милосердию заслуги моих августейших повелителей. Тебе нечего даровать своему брату; даруй же что-нибудь императорам, любящим твоего брата, вверив [меня] Тому, кто знает все. Ты знаешь с каким трудом и напряжением, постоянно недосыпая и неся большие расходы, они обогатили, почтили, возвеличили и привели в должное состояние, - вырвав ее из рук нечестивцев, - римскую церковь брата твоего апостола Петра. Если мои дела меня [145] губят, то пусть хотя бы спасут меня их заслуги; да не будут они, которым твой брат по вере и по крови, князь апостолов, апостол Петр, желает радости и процветания в других делах, печалится в этом деле, то есть из-за меня, которого они отправили [с посольством]!».

LXI. Это не лесть, мои государи, августейшие императоры, и не сшиваю я ныне мешочки под мышки[159]; это не лесть, говорю я, а чистая правда. Через 2 дня[160], только благодаря вашим заслугам море успокоилось и стало столь безмятежным, что когда моряки покинули нас, мы сами провели корабль в Левкаду, то есть прошли 140 миль, не испытав ни опасностей, ни лишений, кроме одной небольшой - у устья реки Ахелой, где ее поток, быстро текущий вниз, сталкивается с морскими волнами.

LXII. Что же, могущественные августы, воздадите вы Господу[161] за все, что он ради вас для меня сделал? Я скажу что. Именно этого хочет Бог, именно этого требует и, хоть и сам, без вас может это сделать, предпочитает все же действовать через hypurgos, то есть исполнителей; ибо он сам дает то, что следует ему пожертвовать; он охраняет то, что требуется, дабы увенчать лучшего. Итак, обратите внимание, прошу вас. Никифор, человек нечестивый и завистливый в отношении всех церквей[162], изобилующий [злобой] против вас, велел патриарху Константинопольскому возвести церковь Гидрунта в ранг архиепископства и не позволять во всей Апулии и Калабрии совершать богослужение на латыни, но только на греческом[163]. Он сказал, что предыдущие папы были торгашами и торговали Духом Святым, благодаря которому все оживляется и управляется, который наполняет вселенную, который знает Слово, который совечен и единосущен с Богом Отцом и Его Сыном, Иисусом Христом, не имеет ни начала, ни конца и всегда истинен; он не имеет денежной цены, но покупается лишь чистым сердцем, причем настолько, насколько его ценят. И вот, Полиевкт[164], патриарх Константинопольский, даровал епископу Гидрунта привилегию, чтобы он имел право своей властью посвящать епископов в Ачеренце, Турси, Гравине, Матере и Трикарико[165], которые, кажется, относились к диоцезу господина папы[166]. Но что вспоминать об этом, когда сама константинопольская церковь по праву подчинена нашей святой католической и апостольской римской церкви? Мы знаем, более того, видели, что епископ Константинопольский распоряжался паллием не иначе, как с разрешения нашего святого отца. Но когда этот нечестивый Альберик, - чья жадность не каплями, но ливнем переполнила [чашу], - захватил власть в городе Риме и держал господина папу под замком, словно своего раба[167], император Роман поставил патриархом своего сына Феофилакта[168], евнуха; так как жадность Альберика не укрылась от его взора, он, послав ему довольно большие дары, добился, чтобы от имени папы патриарху Феофилакту были отправлены письма, на основании которых он сам и его преемники могли распоряжаться паллием без разрешения папы[169]. Из этой постыдной торговли вырос достойный осуждения обычай, чтобы не только патриарх, но и епископы всей Греции пользовались паллием. Не мне говорить, насколько это нелепо. Но вот мой совет: следует созвать священный собор и вызвать на него Полиевкта. Если же он не захочет прийти и согласно канонам оправдать вышеописанные αφάλματα, то [146] есть пороки, следует поступить так, как то предписывают святейшие каноны. Вы же, всемогущие августы, в это время продолжайте делать то, что делали; сделайте так, чтобы если Никифор, которого мы намерены уличить согласно канонам, не захочет нас выслушать, то пусть по крайней мере услышит вас, ибо его полумертвое [войско] не дерзнет выступить против ваших войск. Это, говорю я, и есть то, что апостолы, наши повелители и соратники, хотят от нас. Нельзя допустить, чтобы греки презирали Рим из-за того, что его покинул император Константин; напротив, его следует скорее лелеять, почитать и уважать уже за то, что сюда пришли апостолы, святые учителя Петр и Павел. Но довольно мне писать об этом, пока не приду я к вам, вырвавшись из рук греков милостью Божьей и молитвами святейших апостолов. И ничто не помешает мне сказать тогда то, что было неудобно написать ныне. А теперь вернемся к теме.

LXIII. 6 декабря мы прибыли в Левкаду, где были непочтительно встречены и подверглись крайне бесчеловечному обращению со стороны евнуха, епископа этого места; впрочем, и другие встречали нас так же. Во всей Греции, - истину говорю, не лгу[170], - не найти гостеприимных епископов. Они богаты и вместе с тем бедны: богаты золотом, с которым играют в полных сундуках[171]; бедны слугами и утварью. Они сидят одни за пустыми столиками, поставив перед собой сухари, и не пьют, но цедят «банную воду»[172] из небольших бокалов. Они сами продают и покупают; сами закрывают и открывают двери; они сами себе и стольники, и конюхи, и capones, - ха! я хотел написать caupones, но это так точно, что я невольно был вынужден написать правду, - ибо они действительно capones, то есть евнухи[173], - что противоречит церковному праву; они же и caupones, то есть харчевники, что также противоречит канонам.