Милостивый государь Николай Николаевич!

Вы мне не на словах, а на опите доказали Ваше расположение, и я как не мастер изъяснять мои чувства в молчании буду ждать случая, где бы мог вам показать, что я умею ценить Ваше расположение, и я как не мастер изъяснять мои чувства в молчании буду ждать случая, где бы мог Вам показать, что я умею ценить Ваше расположение. - Дней десять тому назад я чуть не лишился руки, одын из моих лезгинсих курдишей приехал в лагерь; я, желая опробивать доброту его пистолета, выстрелил, и пистолет разорвало в куски; вивихнул у меня большой палец и сделало две раны, к щастию, бездельни. Теперь все зажило, только етот случай сделал меня осторожним.

Скука смертельная, одно воспоминание и амуниция еще кое-как меня утешают, дай Бог, чтобы приезд Алексея Петровича сократил время моего изгнания; - впрочем от Адама и до Александра Якубовича за запрещон[н]ое вигоняли, и я не в претензии, что тем кончилось. - Жалею сердечно, что у Жамера[1] не собирается по-прежнему, все верно пустились в шалости. Но я, как человек, не занятой ничем, стану по приезде промишлять тем же, чем и прежде, то есть тамашиться с утра до вечера, во ожидании чево остаюсь Вас почитающим и любящим навсегда.