Господа (Sires)! Вы оба в равной мере закореней в притеснениях и оба жаждете проливать невинную кровь, так что действия одного могут быть вполне приписаны другому; между вами существует такая гармония во зле, что я буду говорить о вас обоих в единственном числе и буду Писать к вам, как будто вы составляете одно лицо.

В декабре [1639 г.] исполнилось два года, как дьявол - ваш отец - бросил меня за мою невинность в тюрьму, а Уильям Лоуд[1], его послушный сын, отдал меня вам под стражу и на мучения, в чем вы так опытны и изобретательны. Вы не раз пытались убить меня и пролить мою невинную кровь, следы чего еще и теперь сохранились на моем теле, так что их нельзя скрыть от мира. Об этом я уже отчасти писал в моих напечатанных книгах, но гораздо более того, что [24] опубликовал, у меня еще осталось, чтобы рассказать всю правду.

Вы, может быть, припомните, как в прошлом году 17 сентября вы выпустили на меня свору своих кровавых собак с целью убить меня, как я вынужден был бегать от них почти в течение двух часов, чтобы спасти свою жизнь, причем в этой суматохе я чуть не потерял свою левую руку; вы, быть может, помните, как одному из них в награду за проявленное им усердие разделаться со мной вы подарили полкроны (как в этом он мне сам признался), а когда ко мне пришел врач и я был почти при смерти, вы отказались заплатить хирургу и не допускали ко мне моих друзей, чтобы я мог заплатить врачу сам. Ваши палачи, мои надзиратели, продолжали проливать мою кровь и дольше, и я вам в пространном письме, написанном в декабре месяце, подробно рассказал об этом (накануне того дня, когда я вам писал, я потерял несколько кварт крови); в этом письме я проем вас предоставить мне спокойные условия, чтобы меня, совершенно невинного, не убивали ваши люди. Тогда Вы вместе с вашими помощниками изобрели другой способ покончить со мной. Для этой цели вы решили поместить со мной в камере 12 декабря двух сожителей, что совершенно противоречило приказу о моем аресте, где было сказано, что я должен быть помещен один; их вы намеревались использовать как орудие своих презренных планов. Для этой цели меня пригласили в другую комнату под тем предлогом, что я там могу положить бальзам на мои раны; я решительно отказался пойти туда, хотя меня несколько раз настойчиво аваля. После этого, 15 декабря вы приказали [25] своим палачам, своим кровавым собакам, убить не только меня, но и одного из моих друзей, который пришел к дверям тюрьмы узнать, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, и палачи выполнили бы свои кровавые замыслы, если бы другие заключенные не спасли меня от их свирепых рук, рискуя своей жизнью.

С того времени и вплоть до начала прошлого парламента, собранного в апреле[2], много раз строились подобные планы против меня. Из боязни, что я буду жаловаться на вас, как кровожадных убийц, вы много раз подговаривали одного из ваших доверенных, чтобы он затеял со мной ссору и чтобы таким образом был бы найден хоть какой-нибудь повод возражать на мои справедливые и горькие жалобы. На второй день созыва парламента меня избили, причем я не был зачинщиком ссоры, а лишь защищался, как это могут подтвердить многие заключенные. На следующий день после этого вы послали за мной 5 - 6 человек надзирателей, под предлогом, что будто вы хотите поговорить со мной, но они держали себя так враждебно, что я стал опасаться, как бы они на самом деле не убили меня Чтобы спасти свою жизнь, я загородил свою дверь от них; после чего я был заперт и у меня не было даже воды, чтобы приготовить обед; тогда вы арестовали одного честною джентльмена за то только, что он дал мне три бутылки воды; этой жестокой мерой вы хотели заставить других заключенных бояться оказывать мне услуги, чтобы таким образом вы, наконец, могли покорить меня и лишить [26] меня жизни. Мои друзья несколько раз подвергались нападениям со стороны ваших надзирателей за то, что они приходили к дверям тюрьмы посмотреть и поговорить со мной; причем некоторые из них прямо рисковали своей жизнью; другие, чтобы избежать опасности, приходили через камеру Томаса Дина, находящуюся против моей и про которую она знали, что она находится низко и недалеко от меня; так как между нами был тюремный двор, то мы могли не беспокоиться, что нас кто либо услышит, кроме гуляющих заключенных, а из находящихся в камере нас могли слышать лишь те, кто захотел бы нас слушать, так же как мы их; но вы, видя, что я еще жив и что вашей злобе не задалось прекратить мои дни, несколько раз вызывали Дина и выговаривали ему, ссылаясь на то, что в моем ордере точно указано, что начальник тюрьмы будет подвергнут строгому наказанию, если кто будет приходить и говорить со мной. Тогда вы приказали ему [Дину], чтобы он или перешел в другое помещение, или больше не позволял никому разговаривать со мной из своей камеры. Все же вы были настолько любезны, что на некоторое время оставили меня в покое, и я вам ничего не говорил. Вообще вы исполняете приказ лишь тогда, когда вам правится, и можете совсем не считаться с ним, когда вам это захочется или вы задумаете подвергнуть опасности мою жизнь.

Одно время мои друзья подвергались алчному вымогательству со стороны сторожей: они платили им 12 пенсов, 18 пенсов, 2 шиллинга к более каждый раз за дозволение посетить меня и поговорить со мной, и тогда их допускали в мою камеру; особенности алчностью оiличался ваш [27] служитель Муррей, который не позволял слугам моего друга доставлять мне обеды до тех пор, пока ему не давали денег. Через этого же Муррея вы разрешили мне гулять, когда мне захочется, на тюремном дворе и даже заходить в его скверную камерy и пить с ним, и я могу подтвердить через свидетельство честных людей, что ко мне с этой целью несколько раз приходили посыльные, но так как я опасался отравления, то я не соглашался ни на каких условиях принять это приглашение; тогда приказ обо мне стал выполняться со всею строгостью, меня снова заперли в мою камеру и прекратили доступ ко мне моих друзей, желавших помочь мне или поговорить со мной и узнать, жив ли я еще или нет.

Бедных арестантов наказывали и мучили, если они давали мне хоть немного воды или оказывали мне какую-либо другую услугу; у некоторых из них, до вашему приказанию, отнимали постели, иногда отбирали милостыню или угрожали кандалами - все это за то, что они дали мне немного пищи. Между тем, ни вы, ни ваш владыка не отпустили на мое содержание ни одного фартинга[3]; если это не есть жестокость, тогда вы, орудие дьявола, скажите, что же иное можно назвать таким именем? А что касается ордера о моем аресте, за строгое исполнение которого вы так часто принимались, позвольте мне сказать вам смело: я уверен, что если бы Вельзевул, князь дьяволов, сам участвовал в суде Звездной палаты вместо ламбезского папы[4], его [28] верного сына, то и он не вынес бы против меня более жестокого и бесчеловечного приказа. 18 апреля исполнилось два года, как этим кровавым прелатом было вынесено постановление, согласно которому я, привязанный к оси позорной телеги, должен был подвергнуться бичеванию на всем протяжении от Флитского моста до Вестминстерской палаты.

В самом деле, как может человек остаться в живых, если ему запрещают принимать какую-либо помощь от кого бы то ни было и не позволяют приносить ничего от его друзей и лишь от желания ею врагов зависит, дать ему кусок хлеба или глоток воды?

Но знайте, что если вы снова задумали отнять мою жизнь и если вам удастся осуществить это, прежде чем я принесу на вас жалобу в парламент, знайте, что я уже составил свое завещание и завещал мою душу тому, кто приобрел ее своею кровью, а мое тело - земле, откуда оно взято; если священники не позволят, чтобы я был погребен на церковном кладбище, то пусть меня положат за слободой сапожников; а что касается моего имущества, то им уже распорядились, ибо прелаты большую часть его уже разграбили: слуги кентерберийского архиепископа в прошлом году взяли у меня в таможне две тысячи моих книг, присланных из Амстердама. Потом я узнал, что большая часть их была расхищена и отправлена в Шотландию в целях подлой наживы, и эти книги открыто продавались, как например, баллады Мартина Паркера[5], далее здесь, в Лондоне, [29] что заставляло меня от души смеяться и не жалеть своих убытков. Вам же в качестве доли наследства я оставляю, как удар хлыста по вашим жирным и негодным бокам, полный перечень ваших подлых, низких и кровожадных дел, который я прикажу отпечатать с соответствующими разъяснениями, чтобы можно было возбудить против вас в высшем суде Англии дело за то, что вы мучили честных и верных королевских подданных за их невинное, честное и доброе желание помочь этому королевству. Поскольку вы тщательно исполняли приказы того негодяя[6], который пользуется таким громадным влиянием в управлении королевством (а вы не раз заявляли, что исполняете именно его приказания), вы несете ответственность как соучастники в преследовании лучших подданных короля. И мне кажется, что уже близко то время, когда вы оба получите за вашу подлость и кровожадность справедливое и давно заслуженное вами наказание в Тиборне[7]... Я не сомневаюсь, что придет время, когда моя невинность и честность доставят мне больше друзей, чем вам ваши добытые низменными средствами золото и серебро; в самом деле, большая часть ваших денег добыта обманом, плутовством и грабежом бедных людей, вымогательством и притеснением узников, у которых вы отнимаете их жалкое содержание. Я сам знаю, как вы брали от них то 20 шиллингов, то 5 шиллингов без всякого на то права, как других вы мучили с неслыханной жестокостью, доводя некоторых из них до лишения жизни и угрожая [30] тою же участью многим другим, так как вы были подкуплены их могущественными врагами или мстили им жестоко за то, что они жаловались на ваши беззаконные притеснения. Что касается меня, то я заявляю вам, что бы вы ни делали мне, вы не сделаете больше того, что сделал дьявол с Иовом.

Из опыта я убедился, что даже лучшая ваша снисходительность является лишь жестокостью, - поэтому я заявляю, что я не боюсь вас, как не боялся никого из слуг дьявола, ибо сказано: нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним, а праведник смел, как лев (Пртч. Соломона 28,1).

Что касается условий моей жизни, то, как я об этом заявлял прелату в моей книге «Отойдите от моего народа» (которую я писал в то время, когда мои руки были закованы в кандалы), я клянусь, что могу жить в любых условиях: в голоде, без одежды, в нужде, в преследованиях, в тюрьме, в опасностях, в ссылке, в изгнании; я заявляю вам, что так сильна моя вера, что я мог бы жить на бесплодной каменистой горе, где нельзя найти ни хлеба, ни воды, ибо я верю в благость и всемогущество божие. Я уверен, что если я в чем бы стал испытывать нужду, то он заставил бы камни и бесчувственные предметы изменить свою природу и служить мне для удовлетворения моих потребностей.

В прошлом году ваша варварская, больше чем языческая жестокость заставила меня обратиться с горькими, но справедливыми жалобами к лорд мэру и ольдерменам Лондона, так же, как и к своим товарищам подмастерьям. Эта жалоба находится уже в печати вместе с другими шика книгами, и я только удивляюсь, почему [31] вы до сих пор не привлечены к строгой ответственности. Пусть будет вам известно, что, когда я был здоров, - что было еще до того, когда мои друзья познакомились с Томасом Дином, - я не дремал, но писал, и у меня теперь подготовлено к печати больше того, что уже напечатано; несколько месяцев назад этот материал я послал в Голландию, для печатания, о чем никто еще не знает. Это не только потревожит кентерберийского архиепископа, но и потрясет основы всего его антихристова вавилонского царства, как это увидят, когда наступит должное время и напечатанные памфлеты будут распространены.

Может быть, вы скажете, что я сумасшедший, что написал вам эти строки; правда, принуждение может сделать и мудрого человека безумным; но если вы считаете эти строки бредом сумасшедшего, вы - сами глупцы, потому что я в состоянии отвечать за все, что я делаю, и, если хотите знать причины, почему я пишу, то вот они:

Прежде всего я это делаю потому, что мне нравится дразнить лошадей, особенно, если я замечаю, что это заставляет их лягаться, так чтобы я мог смеяться в моем одиночном заключении, раз вы меня лишаете возможности видеть моих друзей.

Во-вторых, я пишу вам для того, чтобы дать понять вам глупость тех способов, которыми вы хотите подчинить меня, ибо я скорее умру, чем кому-либо удастся сокрушить меня даже такими мучениями, какие вы применяли ко мне. Пусть будет вам известно, что чем более жестоко вы обращаетесь со мной, тем больше зарубок вы делаем на бирке, тем более обширным будет [32] список моих жалоб в парламенте против вас и тем сильнее будет моя решимость задать вам такую же трепку, какую когда-то задал Дрэк[8] испанцам; чем больше вы запираете меня и лишаете меня возможности видеть моих друзей, тем сильнее работают мои мысли и тем больше я изобретаю средств, чтобы расквитаться со всеми и отплатить вам вашей собственной монетой. Если бы ваш верховный начальник, ламбезский папа, знал, какую большую работу проделал я, чтобы ниспровергнуть его пагубное антихристово царство, когда вы меня заперли (хотя я никогда не пользовался камерой моего соседа Дина, чтобы приносить или уносить свои книги), он, вероятно, не поблагодарил бы вас за то, что вы сделали, вынудив меня к этому.

Наконец, в-третьих, я посылаю вам это письмо для того, чтобы вы знали, что, хотя ваша жестокость делает многих в этой тюрьме негодяями, я все же не стал им.

Сам ваш великий господин Лоуд (хотя он возглавляет весь черный полк саранчи) не осмелился смотреть мнe в глаза, когда я три года назад молча смотрел на него в Звездной палате, а потом часто, как вы сами хорошо знаете, вызывал его на диспут, ибо у меня в груди настоящее сердце солдата, которое не дрожит и не боится своих врагов.

Итак знайте, что в одном из городов Голландии есть типография, куда я пошлю это письмо для напечатания, и когда оно будет оттуда прислано [33] обратно в напечатанном виде и будет продаваться открыто, вы получите полную возможность читать его на улицах, когда, например, пойдете к зданию парламента. Так как я не мог до сих пор в лицо сказать вам правды, хотя часто слышал, как вы разговаривали, то по крайней мере теперь смогу подробно рассказать в печати о вашей подлости. А что касается старого плута пристава Льюиса, который (как мне сообщили) был главным информатором о моей соседе Дине и о моих друзьях, потому что я недавно говорил с ним о его поведении, указывая ему на его бесстыдные притеснения бедных заключенных и на то, что он вместе с вами обирает их, - в отношении его, я надеюсь, что придет время, когда (если я останусь жив) я иначе поговорю с ним в защиту этих бедняков.

Итак остаюсь ваш незаконно угнетаемый узник, готовый подвергнуться новым оскорблениям с вашей стороны, но открыто вымогающий против вашей злобы